ПОЛИГОН  ГЛАЗАМИ  СОЛДАТА

 

 

 

Бахардин Виталий Григорьевич

 

В 1961-64 годах служил солдатом на Семипалатинском ядерном полигоне.

До 1994 жил в Фергане. Работал на Ферганском нефтеперерабатывающем заводе. Прошел путь от ученика слесаря до заместителя Генерального директора завода.

В настоящее время на пенсии.  Живет в городе Мытищи.

 

****

 

 

                                                     ВМЕСТО  ПРЕДИСЛОВИЯ.

 

          Едва ли кто-то станет оспаривать утверждение, что жизнь каждого человека есть ни что иное, как непрерывная череда событий. Где-то прочитал: эту череду можно представить в виде причудливо изломанной линии, непрерывно тянущейся от рождения конкретного «гомо сапиенса» до его ухода «в мир иной», а места излома такой линии формируют те события, которые влияют на вектор их дальнейшего хода. Называют их «точками бифуркации». Наверное, в этой гипотезе есть рациональное зерно, ибо если хорошенько покопаться в собственной памяти, да тщательно проанализировать прожитые годы, каждый сможет обнаружить множество таких событий, которые вносили существенные коррективы в его дальнейшую жизнь. Те же из них, что носили поистине судьбоносный характер, можно образно назвать «вехами». Понятно, что у каждого индивидуума «веховыми» являются какие-то свои события. Для кого-то судьбоносной может стать встреча с определённым человеком, для другого – крупный выигрыш в лотерею или даже полученная травма и т.д… Едва ли ошибусь, если скажу, что для многих людей «вехами» являются: окончание учебного заведения, вступление в брак, развод, потеря родителей, удача в каком-то деле и т.д…

          В моей жизни тоже были «веховые» события. К ним можно смело отнести, например, каждый переезд на новое место жительства. Таких переездов в моём детстве было немало; Дальний Восток, Кавказ, Алтайский край, Узбекистан – вот регионы страны где умудрилась пожить наша семья за мои неполных десять лет, пока, в начале 1953 года, окончательно не «осела» в Фергане – областном центре одноимённой области Узбекистана. К тому же, на каждой из указанных территорий родители проживали не в одном населённом пункте. И любой из тех переездов кардинально менял мои возможности практически во всём, ибо резко менялась жизненная среда (а значит природа и связанные с ней риски), становились иными условия для получения образования, происходила почти полная замена человеческого окружения (а значит выбор соседей, друзей, потенциальной супруги и т.д.).

         Среди множества событий, произошедших в моей жизни, «особняком» стоит срочная служба в Советской Армии. И не потому, что она отняла три года моей юности, а из-за того, что выполнять её пришлось в одном из самых гиблых мест в военной машине СССР имя которому – Семипалатинский атомный полигон.  О том как я оказался в этой «чёрной дыре», как выполнял там свой «почётный долг» гражданина, что происходило в это время со мной и моими сослуживцами и пойдёт здесь речь.  

          На действительную военную службу меня призвали 11 ноября 1961 года, однако прежде чем начать рассказывать о происходящем со мной после этой даты, хочу познакомить читателя с некоторыми событиями предшествовавшими её началу.

 

                                                               НАКАНУНЕ.

 

          В июне 1959 года, в возрасте шестнадцати с половиной лет, я окончил среднюю школу № 12 города Ферганы и получил «аттестат зрелости». Из-за юного возраста на работу нигде не брали, поэтому два с половиной месяца «валял дурака»,  пока в начале сентября не удалось поступить учеником слесаря в центральные заготовительные мастерские Ферганского монтажного управления «Узсантехмонтаж». Устроились в это ФМУ вместе с одноклассником моих друзей - Жигалиным Лёшкой, которому тогда едва

исполнилось пятнадцать лет. Проработали там до середины декабря и попали под сокращение штатов. Слесарному делу нас никто не учил и учить не собирался. Как потом убедились, нас и брали-то как дешёвую рабочую силу под конкретную задачу - строительство столовой для работников мастерских. После сдачи её в эксплуатацию надобность в нас отпала. С зарплатой нас, конечно, «надули», потому что выполняя обязанности разнорабочих, получали как ученики, что совсем не одно и то же. После Нового года стал пытаться найти новую работу, но человека без специальности, да ещё малолетку нигде не брали. После нескольких моих попыток, мама сказала: «Сиди пока дома. Скоро на заводе начнётся набор рабочих, может удастся и тебя пристроить». В то время она уже работала на нефтеперерабатывающем заводе машинистом насосной станции второго водоподъёма.

          Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Чтобы у читателя не возник вопрос почему я и здесь и далее по тексту упоминаю только маму, поясняю: в феврале 1953г. мои родители разошлись и с тех пор семья стала проживать без отца. В ней, кроме меня и мамы, была ещё старшая сестра Валя. Через несколько лет она вышла замуж и стала жить отдельно. И ещё. По паспорту я «Виталий», однако мама с Валей, ещё с пелёнок, почему-то, всегда звали меня «Витей», а раз так, то и для родных и для друзей и всех остальных я стал «Витей», «Виктором». Только дожив до времён, когда люди стали ко мне обращаться по имени и отчеству, пришлось восстанавливать «паспортную» справедливость. Но я продолжаю.

          Фактически завод был строящимся, поскольку в начале 1960 года на нём действовали всего две технологические установки: ЭЛОУ (электрообессоливающая установка) и ЭЛОУ-АВТ-1. Если первая только очищала сырую нефть от соли и механических примесей, то вторая не только её очищала, но и перерабатывала, давая народному хозяйству бензин, осветительный керосин, дизельное топливо и мазут. В эксплуатацию её ввели 27 января 1959 года. Эта дата и считается днём рождения Ферганского нефтеперерабатывающего завода (далее «ФНПЗ»).

          По генеральному плану, в течение ближайших 5-7 лет, на обширной территории предприятия, предстояло построить такой комплекс технологических установок, который позволил бы довести «глубину переработки» до 80 процентов и, таким образом, превратить завод в один из лучших в отрасли по этому показателю. Забегая вперёд, скажу, что эта важная задача была выполнена.

          Сразу после пуска ЭЛОУ-АВТ-1 на площадке ФНПЗ началось строительство технологической цепочки маслоблока, которая включала в себя установки: селективной очистки масел - 37/1, депарафинизации - 39/1, деасфальтизации – 36/1, контактной - 42/2м и компаундной 57/1. Ввод их в строй позволил уже в первом квартале 1961 года начать производство смазочных масел. В тот же период была построена и пущена в эксплуатацию установка 19/3 для выработки битумов строительных и дорожных марок.

          Примерно за год до ввода в строй первой  установки маслоблока, начался набор специалистов и подготовка рабочих кадров. Первых приглашали из тех российских городов, где имелись нефтеперерабатывающие или нефтехимические предприятия. Будущих рабочих - операторов и машинистов, готовили так: набирали среди местной молодёжи группы человек по 15-20, проводили с ними теоретические занятия, а потом направляли на 2-3 месяца для стажировки на те нефтеперерабатывающие предприятия, где имелись технологические установки, аналогичные строящимся на ФНПЗ, на которых им предстояло работать. 

          Мама неоднократно обращалась в отдел кадров по поводу моего трудоустройства, но там всегда отвечали, что ученики предприятию пока не требуются. Эта «песня» продолжалась бы, наверное, ещё долго, не вмешайся в проблему  механик цеха водоснабжения Третьяков Алексей (отчество этого хорошего человека, к сожалению, забыл). Это он сумел договориться и в отделе кадров и с начальником цеха № 12 Разживиным Николаем Константиновичем. Ради справедливости, должен сказать, что в моё трудоустройство определённый вклад внёс и начальник цеха водоснабжения – Фомичёв Роберт Маркелович, который с большим уважением относился к моей маме. Как бы там ни было, 20 мая 1960 года, меня приняли на работу учеником слесаря в цех № 12 – цех по обслуживанию контрольно-измерительных приборов и автоматики (КИП и А). Без тени сомнения могу сказать, что это событие стало для меня тоже «веховым»,  потому что с ФНПЗ будет связна почти вся моя трудовая деятельность, а его коллектив станет поистине родным. В нём я пройду прекрасную трудовую школу, сформируюсь и как специалист и как личность, вырасту от ученика слесаря до заместителя генерального директора. Но… это всё будет потом. А пока…только начиналась моя трудовая биография.

          Я бы мог очень многое рассказать о том, как и с кем работал на заводе до призыва в армию, о строительстве и пуске технологических установок, о курьёзных случаях происходивших во время работы. Однако, это отдельная тема и к ней я, возможно, вернусь если будут время, желание и, конечно, возможности. Ограничусь только кратким рассказом о тех, с кем «бок о бок» пришлось работать полтора года до призыва.

          В учениках мне пришлось пробыть ещё шесть месяцев, зато потом сразу присвоили второй разряд, но не слесаря по КИП и А, а прибориста. К этому времени достраивалась установка селективной очистки масел фенолом. Для её сменного обслуживания по «киповской» части заранее начали комплектовать бригаду прибористов, в которую, одним из кандидатов, включили и меня. Большинство из нас о своей специальности имело смутное представление, поэтому руководство цеха всю будущую бригаду направило работать на «фенолку», чтобы в ходе предпусковых и наладочных работ, мы смогли лучше её изучить и получить хоть какой-то «киповский» опыт.

          С самого начала старшим над нами был поставлен Бессилин Володя - мужик лет тридцати от роду, ростом немного ниже меня, сухопарый, с узким худощавым лицом украшенным тонким носом с горбинкой, жиденькими тёмно-русыми прямыми волосами. Это был типичный продукт сиротства военного времени: рос в детском доме, бродяжничал, добывая пропитание любыми доступными способами. Такая жизнь не могла не сказаться на его характере. Получился эдакий «приблатнённый» тип со своей жизненной философией и повадками, в центре которых постоянное желание не только не «упустить своего», но и, при возможности, «урвать» сверх того. Был он женат, имел двоих детей. В Фергану приехал из Уфы, где работал прибористом на такой же установке, которую мы готовили к пуску. Поскольку из всех нас только он хоть что-то понимал в «КИП и А», то его и назначили к нам бригадиром.

          Первоначально, кроме нас с ним, в бригаде было ещё пятеро ребят. Сегодня всех их уже не помню, разве что Иванова Толика и Земскова Володю. Последний в Армии служил либо в десанте, либо в каком-то спецназе, а потому владел приёмами боевого самбо. Многие приставали к нему, чтобы показал что-нибудь из приёмов рукопашного боя, но он раскрывал свои секреты очень неохотно. Не один раз и я обращался к Володе с просьбой показать что он умеет, но только раз он «расщедрился» и показал пару простых в исполнении, но очень эффективных болевых приёмов (слава Богу, что в последствии ими мне ни разу не пришлось воспользоваться!).

После пуска нашей «селективки» в эксплуатацию все, кроме Бессилина, стали работать посменно. Из-за наличия фенола, производство считалось особо вредным, поэтому обслуживающий персонал трудился по пятибригадному графику, предусматривающему длительность каждой смены в течении шести часов. Надо сказать, что такой график был

 

                                                      

             Ферганский НПЗ. Операторная технологической установки селективной очистки

                масел 37/1. На этой «фенольной» установке я работал дежурным прибористом

                до призыва в Армию. Снимок сделан, ориентировочно, летом 1961г.

 

крайне не удобен, поскольку ночная смена приходилась на время с 2-х ночи до 8-ми утра. В последующем его изменили, но до моего ухода в Армию пришлось работать по нему. До призыва поменялись и многие члены нашей «киповской» компании: кто-то перешёл на другую работу, кто-то, уволившись с завода, уехал из Ферганы. Так, например, поступили два друга: Иванов Толик и Земсков Володя. В нашу бригаду пришли Бабасин Борис, Кондратьев Валера, Эркин (обрусевший узбек, фимилию которого не помню) и Иванов Борис.

          До призыва в Армию, в течение предшествующих полутора - двух лет, как и любого призывника, меня неоднократно вызывали в горвоенкомат для прохождения медицинских комиссий. С раннего детства, одним из слабых звеньев моего организма были лёгкие, потому что когда мне было годика два, я переболел их воспалением, а потом, наверное, лёгкой формой туберкулёза. Почему я так утверждаю? Потому, что рентген всегда показывает наличие в корне правого лёгкого «петрификатов» (возможно называю этот медицинский термин с искажением), а попросту говоря – рубцов, оставшихся от заживших ран.

          Летом 1961 года я сильно простыл, появился кашель и боли в лёгких. Конечно, я лечился, но ни то, ни другое не проходило. Обратился к врачу, терапевт дала направление на рентген. Рентгенологом в заводской поликлинике тогда работала мама моей одноклассницы - девочки, еврейки по национальности, по фамилии «Карп». Она очень внимательно посмотрела меня и подтвердила уже известный факт: наличие «петрификата» в корне моего правого лёгкого. Стал её расспрашивать что является причиной его образования и как его лечить. Она-то и сказала, что одной из причин мог стать туберкулёз, которым я переболел когда-то в лёгкой форме. Услышав такое, в моей голове сразу закрутилась мысль: «раз я однажды переболел этой страшной болезнью, то где гарантия, что не заболею вновь?». Тут же этой мыслью поделился с врачом, но та меня успокоила: «Если ты, действительно, когда-то переболел туберкулёзом, значит в организме есть теперь иммунитет против этого заболевания» и рассказала следующую историю.

          Одно время она работала в больнице какого-то горного района Таджикистана. Местные жители привыкли там дышать чистейшим горным воздухом и у них почти отсутствовал иммунитет против многих микробов, в том числе и против «палочки Коха». Так вот, юноши из тех горных кишлаков, ушедшие в Армию, довольно часто возвращались домой комиссованными из-за полученного на службе туберкулёза. Меня эта история немного успокоила, однако не совсем, потому что скоро предстояло идти в Армию, т.е. в неизвестность, где до моих лёгких, скорее всего, никому не будет никакого дела. Эти свои сомнения я тут же честно изложил врачу. Наверное эта добрая женщина решила что я желаю от Армии «откосить» и… Впрочем, судите сами: в листке с результатами обследования вместо наличия у меня «петрификатов» было написано, что в корне моего правого лёгкого имеется «очаг». Но это ведь прямое указание на наличие туберкулёза?! Не скрою: вначале я был просто ошарашен. Придя домой, поделился этой «новостью» с мамой. Та была неприятно удивлена не меньше меня. Потом стали обсуждать «тему» вместе. Вспомнил, что врач на словах диагноз поставила совсем иной и…, наконец, догадался что человек просто хочет помочь. Эта мысль позволила мне почти полностью успокоиться.

          Однако время шло,  кашель всё не проходил, а слабые боли в груди тоже частенько беспокоили и это, невольно, давало повод вспоминать про «очаг». Где-то в середине сентября был вызван на последнюю перед призывом медкомиссию. При беседе с терапевтом сказал про диагноз, поставленный рентгенологом. Та тут же дала мне направление на обследование в областной туберкулёзный диспансер. Именно решительность, с которой врач мне его вручила, породили в душе сильные сомнения в том, что у меня нет туберкулёза.

          Прекрасно помню и тот день и мой путь вдоль берега сая (так в Узбекистане называют речки, текущие с гор) к «комсомольскому» озеру, около которого находился тогда диспансер и мысли, которые обуревали всё моё существо. Если сказать, что они были у меня безрадостными, значит не сказать ничего. Я был почти уверен, что у меня туберкулёз и что иду к врачам, чтобы получить этот страшный приговор. В голове, сменяя друг друга, непрерывно крутились вопросы: «Что же теперь будет со мной?», «Как дальше жить?», «Кому, кроме мамы, я буду нежен такой?» и т.д и т.п… Брёл на обследование как на «Голгофу», в полном смятении, совершенно раздавленный тяжкими мыслями о собственном будущем. И вот кабинет рентгенолога.

          Помню, как во время «просвечивания» врач заставила меня глубоко дышать. Я старался как мог, потом не выдержал и спросил: «Ну что, доктор, туберкулёз есть»?. И слышу в ответ не слова, а… прекрасную музыку: «Да вы что, молодой человек, у вас не лёгкие, а меха! Да разве в таких может быть туберкулёз?». Короче говоря, и эта рентгенолог подтвердила только наличие «петрификатов».

          Из тубдиспансера я не шёл, а как будто летел на крыльях, переполненный ощущением огромного счастья, вдруг свалившегося на меня. Почему-то сразу обратил внимание, что на улице прекрасный солнечный день, сухо, очень тепло, но не жарко, деревья стоят  ещё зелёными, услышал пение птиц. Люди вокруг и те как будто стали иными – сплошь добрыми и симпатичными. Это состояние стало понемногу проходить только тогда, когда пешком пришел на автостанцию у городского базара, откуда в те годы отправлялся автобус из Ферганы в Киргили (в то время рабочий посёлок при строящейся промышленной зоне).

          Призывную повестку получил где-то в двадцатых числах октября. В ней предписывалось явиться 1 ноября в горвоенкомат с вещами. Дня за три-четыре до этой даты, получил на работе расчёт и пригласил ребят из нашей «киповской» бригады на мои проводы в Армию. Как помню, пришли Бессилин Володя с женой Надей и два Бориса - Бабасин и Иванов. Конечно же, пришли мои закадычные друзья: Колька, Женька и Иосиф. С этими ребятами мы жили в одном дворе с 1953 года, но дружить начали только летом 1957 года. Получилась очень дружная интернациональная компания: я – русский, Женька (Кресло Евгений Антонович) - белорус, Колька (Сальвай Николай Пиусович) и Иосиф (Бахман Иосиф Иосифович) – немцы (к тому же двоюродные братья). Но я отвлёкся.

                           

             Наш неразлучный  «интернационал». Слева на право: Витька (то бишь я), Колька,

               Женька и Иосиф.

 

          Специально для проводов сына, мама где-то, по знакомству, «достала» пару литров спирта-ректификата и на его основе сделала вишнёвую наливку. Как? Очень просто! Ещё летом она законсервировала вишню в собственном соку (на зиму!), так вот часть сока ушла на разбавление спирта. Напиток получился довольно вкусным, но коварным: большой процент спирта в нём если и чувствовался, то не очень. В итоге, пришлось помогать Надежде тащить мужа домой - упился он, как говорится, «в стельку». Другие тоже «хорошо» отметили проводы.

          Заранее, т.е. до первого ноября, мы с мамой определились в чём я поеду служить. Конечно, одежонку подобрали старенькую, понимая, что её придётся бросить сразу же после того, как Родина переоденет меня в солдатскую форму. Для хранения нехитрых пожитков призывника, она сшила вещмешок. И вот наступил день призыва. До военкомата добирались автобусами и пешком. Помню, что кто-то из друзей тогда тоже приехал меня проводить, а вот кто именно сказать не могу. По какой-то неведомой причине, в тот день нашу группу в Армию не отправили – отложили до 11 ноября. На другой день я собрался было ехать на завод временно устраиваться, но мама меня остановила: «Сиди уж дома, успеешь ещё наработаться!».

          В будни все мои друзья работали, а вечерами учились в вечерней школе. В такие дни я сидел дома и предавался чтению книг.

 

                                                          ДЕНЬ  ПРИЗЫВА.

      

          Десять дней ноября пролетели быстро и вот наступило время явиться к десяти утра на сборный пункт ферганского горвоенкомата. Как и в первый раз, провожала меня мама.

Прибыв на место, отдал повестку в то же окошко, что и в прошлый раз, однако теперь у меня потребовали паспорт. Отдал. Думал что-то сверят в своих бумагах и вернут, но «не тут-то было»: когда попросил вернуть документ в ответ услышал: «Всё, молодой человек, теперь он вам не понадобится». Сразу на душе стало тревожно и тоскливо. Во-первых, понял, что сегодня уже точно отправят на службу, во-вторых – без паспорта почувствовал себя полностью бесправным, а попросту – «никем».

          В первой половине ноября в Фергане ещё довольно тепло, поэтому большинство призывников, в ожидании отправки, со своими сумками и вещмешками, разместились на скамейках, стоявших на обширном дворе военкомата. Выглядели они весьма «живописно»: одни в фуфайках, другие в куртках, третьи в пальто, ребята из кишлаков (и не только!) – в чапанах, кто-то обут в ботинки, а кто-то в сапоги, на головах - кепки, шапки, тюбетейки. Всех объединяло одно: в своём большинстве, одеты «рекруты» были в старьё и даже рваньё. Не скажу, что в тот день призывалось много ребят. Во всяком случае, первого ноября народу было гораздо больше. И все же человек 120 сидело в ожидании своей участи.

          Время тянулось томительно медленно. В первой половине дня, иногда, во двор выходил какой-нибудь офицер военкомата, называл номер команды, строил её, делал перекличку, а потом распускал. То же самое, однажды, проделали и с нашей командой. Тут я не только впервые увидел тех, с кем предстояло ехать к месту службы, но и увидел «покупателей» - представителей воинской части, которым предстояло нас сопровождать. Это были майор, сержант и младший сержант.

          Часы показывали уже два часа дня, но никто ничего определённого о времени отправки сказать не мог. Захотелось есть. Чтобы не трогать «сухой паёк», заботливо приготовленный мамой мне в дорогу, решили с ней сходить в столовую, которая находилась на соседней улице. Пришли мы поздновато, потому что на второе кроме котлет уже ничего небыло, а на гарнир только варёный горох. В заводской столовой в качестве гарнира я брал только картофельное пюре или рис – ничего другого не признавал. Но тут выбора небыло и пришлось есть то, что было. Хорошо помню, как ел горох без малейшего аппетита, только потому, что надо было чем-то наполнить желудок. Ел и думал: «Плохо же мне придётся в Армии с такими вкусовыми пристрастиями, ведь там до них никому не будет дела. Смогу ли привыкнуть к такой вот пище?» Своими сомнениями поделился с мамой, на что  она с усмешкой произнесла: «Ничего, голод – не тётка, есть захочешь - будешь есть всё, что дадут».

          Тот последний мой день на «гражданке» запомнился вот ещё чем. Выше я уже писал, что друзей у меня было трое, однако самые близкие, самые доверительные отношения, в тот период, сложились с Колькой. Это потом, после службы в Армии, когда и Колька и Женька, уедут учиться в московские ВУЗы, и мы в Киргилях останемся вдвоём с Иосифом, дружеские связи с «москвичами» станут постепенно слабнуть, а с Иосифом, наоборот, крепнуть. Почему так произошло? Все очень просто. Окончив институты и женившись, Колька и Женька «осели» жить в России. Писать письма оба ленились, поэтому виделись с ними лишь в редкие их приезды в Фергану к родственникам. И мы с Иосифом да и они, наверное, при каждой такой встрече с грустью отмечали, что время «берёт своё» - с каждым годом мы все больше отвыкаем друг от друга, а значит тает теплота былой дружбы, неизбежно нарастает отчуждённость. Оно и понятно: у каждого своя жизнь, свои заботы, свой круг общения и это неизбежно накладывает отпечаток на характер, привычки, жизненные приоритеты и мысли каждого из нашей «четвёртки». Находясь рядом и постоянно общаясь, мы с Иосифом, наоборот укрепили узы дружбы, а после женитьбы каждого, она перешла в новое качество – дружбу семьями. Но это будет потом. А в тот памятный день моего призыва в Армию, я весь день ждал, что Колька приедет меня проводить. Не помню, обещал он мне прийти или нет, только я этого очень хотел. Увы, не дождался.

 

                                                ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ.

 

          Часов в шесть вечера к военкомату подали автобусы и кто-то из офицеров дал команду «По машинам». Началось прощание призывников с родственниками. Когда оно закончилось, будущие солдаты заняли места в салонах и колонна, в сопровождении автомашин ГАИ, тронулась. В последний раз через окно помахал маме. Всё! Впереди нас всех ждала тревожная неопределённость.

          Автобусы приехали на станцию «Горчаково» (в последствии её переименуют в «Маргилан»). Наверное, большинство из нас думали, что ехать придётся в «товарняке» (по крайней мере, я думал именно так), но отправили всех пассажирским поездом «Андижан – Ташкент», к тому же с комфортом -  в плацкартных вагонах.  При посадке команды определили в разные вагоны, где уже ехали обычные пассажиры. Нашей команде (с учётом сопровождающих, насчитывалось 36 человек) достались все боковые полки и часть полок в «нормальных» купе. Не думаю, что «гражданских» пассажиров радовало подобное соседство; новобранцы вели себя очень шумно и довольно развязно. Именно там, в вагоне, я стал присматриваться к моим будущим сослуживцам. Из общения с некоторыми из них вскоре узнал, что в команде 28 ребят из города Коканда и все до единого шофера. Среди них только два русских парня (Хмелёв и Сотников), остальные – узбеки. Именно кокандские ребята задавали тон веселью в вагоне. Я недоумевал: вроде бы ни в одном купе не видел пьющих водку и в то же время почти все «навеселе». Только на другой день узнал причину происходившего: оказывается парни курили анашу. Ни я, ни мои друзья никогда не пробовали это зелье, в то же время среди знакомых пацанов были такие, кто иногда покуривал, слышал их рассказы, об ощущениях в состоянии наркотического опьянения, однако сам никогда не видел обкуренных, а потому не знал как они себя ведут.

          Ферганцев в команде было пять человек. Впрочем настоящими ферганцами (т.е. жителями города) были трое: я, Болчев (тоже русский) и Асадуллин (татарин). Остальные из близлежащих от областного центра кишлаков: один (таджик) - из Ташлака, другой (узбек) - из Вуадиля.

          В Ташкент приехали рано утром. Здесь узнали, что наши дороги с другими командами расходятся. Сопровождающие сообщили, что мы пока едем в Новосибирск и посадка на поезд будет где-то ближе к вечеру. Естественно, мы стали у них выпытывать куда же нас повезут уже после Новосибирска, но те лишь загадочно говорили: «Увидите». И все же кто-то из сержантов проговорился, что везут нас в секретную часть и что о месте службы нам будет запрещено сообщать домой.

          Новость быстро расползлась среди ребят. Чтобы мама имела хоть какое-то представление в какой стороне служит её сын, я решил отправлять ей открытки с тех станций, где будет для этого возможность. Первую отправил сразу из Ташкента. В ней сообщил в какую сторону скоро поедем. В дальнейшем удалось опустить в почтовые

ящики всего две весточки: одну в Алма-Ате, другую на вокзале в Семипалатинске. После демобилизации узнал, что ни та, ни другая до мамы не дошли, а поэтому она долго не знала где я служу. Только через полтора года, когда моего земляка - Асадуллина комиссуют и он, по моей просьбе, зайдет к нам домой, мама узнает где её сын отдаёт «почётный долг» Родине.

          В Ташкенте нас опять посадили в плацкартный вагон, где ехали обычные пассажиры. Последним очень не повезло с попутчиками, потому что «кокандцы» продолжали покуривать анашу и «балдеть», нарушая спокойствие людей. Ферганские ребята вели себя куда скромнее. Чувствуя себя меньшинством в команде, мы невольно стали держаться кучкой. Поезд двигался по «Турксибу», за окнами, на фоне унылого казахстанского пейзажа поздней осени, изредка проплывали столбы телефонной связи, опоры высоковольтных передач, полустанки. На второй день начали появляться участки степи с белыми проплешинами снега. Из-за боязни чьёго-нибудь отставания от поезда, на мелких станциях нас из вагона не выпускали, на больших, где поезд стоял по 15 – 20 минут новобранцам разрешалось выходить на перрон, чтобы прикупить чего-нибудь из еды или курева. Таких станций на всём пути было три или четыре, выходили на них небольшими группами и обязательно в сопровождении сержантов.

          От вынужденного безделья мои земляки вели неспешные беседы. Болчев о себе почти ничего не рассказывал – предпочитал слушать. Асадуллин поведал, что до призыва работал в типографии. Газеты я любил читать, а вот как они делаются не имел представления, поэтому собеседника засыпал вопросами. Тот, явно гордясь своей профессией, с удовольствием отвечал на них. Таджик и узбек плохо говорили по-русски, поэтому с ними «русскоговорящая» часть «ферганцев» общалась мало, но их это нисколько не смущало; всю дорогу они спокойно беседовали друг с другом.

          Примерно за час до прибытия поезда в Семипалатинск, сопровождающие, вдруг, предупредили всех быть готовыми к выходу. И вот мы в здании вокзала этого города. Точно помню, что была середина дня. Разместили нас компактно в углу относительно небольшого зала. Кто-то из сержантов сказал, что следующий наш поезд будет примерно в 8 вечера и что ехать нам, примерно, шесть часов. Эта новость вызвала у меня недоумение. Дело в том, что в школе мне очень нравилось два предмета: история и география, которые изучал с удовольствием. Так вот, на географической карте, в начале шестидесятых годов, «Турксиб» пролегал единственной веткой от Алма-Аты до Барнаула и нигде не имел ответвлений. А раз так, то из Семипалатинска, можно ехать либо в сторону Новосибирска, либо в обратную сторону. Отсюда вопросы: если на вечернем поезде поедем в сторону Новосибирска, то какой был смысл выходить в Семипалатинске? А если поедем в обратную сторону, то почему на том же поезде не вышли раньше?

          Вывод напрашивался один: раз везут нас в секретную часть, то к ней должна быть проложена отдельная железная дорога, которая, по понятным причинам, не обозначена на географических картах. Это мое умозаключение укрепилось после того, как среди нашей команды поползли слухи, что служить нам придётся на атомном полигоне. Откуда появилась эта новость я не знаю, хотя… Впрочем, судите сами. Спустя какое-то время ко мне подошёл пожилой дяденька и между нами произошёл следующий диалог. Он: «Откуда вас привезли?»  Я: «Из Узбекистана». Он: «Куда везут?». Я: «Не знаю, не говорят».  Он: «Понятно. Не повезло вам, ребята, со службой».  Я: «Почему?». Он: «А ты обратил внимание на здешние прилавки в магазинах?»  Я: «Да нет, потому что в город не выходил». Он: «А если бы посмотрел, то удивился бы их обилию по сравнению с другими городами» - далее стал перечислять что продают из продуктов. Потом задал вопрос: «А как ты думаешь, почему здесь продуктовый рай?». Конечно, я уже догадывался почему, но в ответ только пожал плечами. И тут он сказал: «Потому, что сюда доходит радиация после взрывов атомных бомб. Полигон отсюда не так уж далеко и вас, скорее всего, туда и везут».

          И без того меня постоянно мучила тревожная неопределённость, а тут ещё этот старикашка «обрадовал» своим откровением…?! Понятно, что после разговора с ним моё настроение, и без того не очень хорошее, совсем упало. Окончательно его «добил» какой-то изрядно подвыпивший солдат. Подойдя ко мне он хрипловатым голосом спросил: «Служить едешь?». Услышав в ответ «Да»,  тут же негромко, но очень страстно заговорил: «Пей парень, пока не поздно!. Ты не представляешь куда попал! Пей, потому что там уж не попьёшь!». Эти слова невольно вызвали во мне лёгкое возмущение, поскольку в голове промелькнуло: «А с чего это ты взял, что для меня вопрос выпивки столь важен? По себе что ли меряешь?». В то же время в его тоне я почувствовал скрытую обречённость и от этого на душе стало совсем скверно.

          Неприятную новость, касающуюся предстоящей службы, призывники переживали по-разному. Мы, «ферганцы», сразу поговорили друг с другом на эту тему и больше к ней не возвращались. Конечно, каждый после этого погрузился в собственные думы, пытаясь мысленно представить что его ждёт впереди, догадываясь при этом, что ничего хорошего такая служба не сулит. В противоположность нам, «кокандцы» ушли от тяжких переживаний своим проверенным способом: просто выкурили по большому «косяку» анаши и, усевшись тесной кучкой у стены прямо на пол, стали играть в «аскию».

          Вообще-то слово «аския» у узбеков означает конкурс острословов. Здесь же была пародия на эту старинную народную забаву. Ну о каком острословии может идти речь, если обкуренные молодые люди взрывались диким хохотом от любой фразы произнесённой любым из участников? Например, один громко говорит: «Из ресторана вышла б-дь». И тут же, почти из трёх десятков глоток, с каким-то поросячьим визгом раздаётся оглушающий, противоестественный хохот. В зале ожидания, кроме членов нашей команды, находилось немало гражданских людей, по их недоумённым, а порой и возмущённым взглядам было не трудно представить что они думают об участниках этого «представления».

          Но вот наступило время посадки в поезд. Был он обычным пассажирским, ничем не отличающимся от сотен поездов, курсировавших в те времена по необъятным просторам Советского Союза. Только на этот раз, кроме членов нашей команды и трёх сопровождающих, в плацкартном вагоне никого небыло. К тому времени уже стемнело и когда состав тронулся, через вагонные окна стали видны проплывающие мимо огни старинного казачьего города.  Когда последние из них остались где-то далеко позади, в окна стало смотреть совершенно не интересно – всё равно ничего не видно. Прошло не более получаса и в вагоне начался какой-то «шабаш». «Кокандцы», понимая что их вольнице приходит конец, на этот раз так обкурились, что стали, порой, даже друг с другом выяснять отношения. Особенно вызывающе вела себя группа из пяти-семи человек, среди которых особняком стоял Хмелёв – один из двух русских в группе кокандцев (о нём ещё речь впереди!). Они играли в карты, курили прямо в вагоне и вообще смотрелись как самая настоящая уголовная шпана, а Хмелёв – их «авторитет».

          По пути в туалет и обратно, видел как они куражились в своем купе, строили «пальцы веером», рисуясь друг перед другом кто из них «круче». Я ещё тогда подумал: «Вот это «публика»! Как же с я с ними буду служить?» Такое поведение новобранцев не осталось без внимания сопровождавших – те начали их понемногу одёргивать. Сержанты, уже третий день ехавшие с нами, так и не могли понять как это их подопечные умудряются напиться. Эти ребята, пришедшие в Армию из российской глубинки, представления не имели об анаше, да и прочих наркотиках, поэтому не сомневались, что причиной веселья новобранцев является алкоголь.

 

                                 СТАЦИЯ «КОНЕЧНАЯ».  ПЕРВЫЕ  ВПЕЧАТЛЕНИЯ.

 

          Вопреки нашим ожиданиям, ехать пришлось не шесть часов, а гораздо меньше. Примерно в половине двенадцатого ночи поезд прибыл на станцию, название которой узнаю позже - «Конечная». Такое «имя» в точности соответствовало её географическому положению - дальше железнодорожных путей небыло. До сих пор хорошо помню как мы впервые ступили на землю Полигона. И поезд и станционные здания и всё пространство вокруг ярко освещено, в лучах прожекторов искрится снег. Из окон вагона видно, что вдоль состава, с обеих его сторон, на расстоянии пятнадцати-двадцати метров друг от друга, стоят вооруженные солдаты. Наш вагон, со стороны выхода, оцеплен особенно плотно. Здесь, образуя широкий круг, лицом к вагону, стоят солдаты с автоматами на расстоянии двух-трёх метров. В его центре - группа офицеров, у двоих в руках какие-то папки с бумагами.

          Сопровождавший майор дал команду и вся наша разношёрстная компания, прихватив свои скромные пожитки, двинулась на выход. Пассажирской платформы на станции небыло, поэтому сходили прямо на заснеженную землю. На улице чувствовался лёгкий морозец. Каждый новобранец спрыгнувший со ступенек тут же попадал под внимательные взгляды принимающих. По всему чувствовалось, что привезли нас на очень серьёзный объект. Даже приблатнённые «кокандцы», у которых ещё не прошло наркотическое опьянение, сразу как-то сникли – ни громких разговоров, ни развязного поведения. Когда из вагона вышел последний призывник и на вопрос старшего офицера: «Все вышли?», «наш» майор ответил: «Все!», какой-то сержант быстро построил нашу «братию» в две шеренги. Началась перекличка. Каждый, кого называли, выходил из строя и становился в строй напротив, лицом к своим товарищам, а офицеры, при этом, «открыживали» соответствующую фамилию в своих списках. Вся эта процедура очень напоминала приём «зэков» в зону: тут тебе и прожектора и вооружённые солдаты и оцепление и «контингент», одетый в старье и рваньё… Для полной картины не хватало только овчарок, рвущихся с цепей.

          Но вот перекличка закончилась и нас повезли в солдатскую баню. Со стороны станции очень хорошо просматривались огни большого населённого пункта, туда и направились автобусы. Помню, как проезжали вдоль очень длинного, высокого дощатого забора, по верху которого, в несколько рядов, тянулась колючая проволока. Бросилось в глаза, что в его начале стояла сторожевая вышка с часовым. Ещё раз в моей голове промелькнула мысль: «На серьёзном объекте предстоит служить!».

          В бане нас ожидала целая команда из солдат, сержантов и старшин. Вначале каждого стригли наголо, потом (уже раздетому) вручали жестяной, оцинкованный тазик, мочалку, кусочек хозяйственного мыла и отправляли  мыться. Вот так мы впервые познакомились с важнейшим в жизни солдата санитарно-гигиеническим объектом, в котором раз в неделю будем наводить телесную чистоту. Что собой представляла та

 

                

        

                 Вот так выглядит станция «Конечная» из кабины вертолёта в настоящее время.

                    В начале 60-х годов  прошлого века никаких строений видимых за станцией ещё

                     небыло.(Снимок «перекачан» из Интернета).

 

баня? Был предбанник, в котором рядами стояли шкафчики для верхней одежды и обуви и просторный помывочный зал, рассчитанный на одновременное мытьё не менее сотни человек. Его бетонный пол был покрыт шлифованной мраморной крошкой. Такое же покрытие имели и низкие длинные помывочные столы. У одной из стен располагалось несколько душевых гусаков с жестяными распылителями на концах. В нескольких местах зала имелись точки для налива из кранов горячей и холодной воды. После уличного мороза в бане было как-то особенно тепло и уютно.

          После помывки каждый подходил к раздаточным окнам, где, по очереди, получал: нижнее бельё, хлопчатобумажную форму цвета «хаки» (в дальнейшем «х/б»), состоящую из гимнастёрки и бридж покроенных под «галифе», широкий, сделанный из искусственной кожи, ремень с бронзовой бляхой, кирзовые сапоги с байковыми портянками, бушлат цвета «хаки» и шапку-ушанку. Кроме нижнего белья и портянок, всё остальное было новым. Когда я получал шапку, произошёл небольшой конфуз. Сержант спросил меня какого размера ношу головные уборы. Сказал, что пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого. Тот стал в ворохе шапок искать «мой» размер. Что-то нашёл и дал мне. Я попробовал её надеть, но она на голову не налезла. Тогда он решил «помочь» - стал силой натягивать, но и у него ничего не получилось. Чертыхаясь, продолжил поиски. Пытался «надеть» следующую шапку, но и она не одевалась. Теперь ему помогал искать «мой» размер ещё один сержант, который при этом шутливо ворчал: «Откуда ты только, салага», взялся с такой башкой?». Одним словом, нормально оделась только ушанка шестидесятого размера, с радостным возгласом найденная одним из них.

          Одевать солдатскую форму всем нам пришлось впервые. Сержанты подсказывали как это делается, показывали как следует наматывать портянки, обувать сапоги. А в это время в углу предбанника лежала в куче наша гражданская одежда, на которую мы изредка посматривали с нескрываемой грустью. Но вот форма одета и мы с удивлением рассматриваем друг друга – вроде бы все ребята те же, и в то же время какие-то иные. Конечно, тут сказывалось и отсутствие растительности на головах, и совсем другая одежда, сидящая на большинстве из нас откровенно мешковато. Впрочем долго нам разглядывать друг друга не позволили, потому что раздалась команда: «Выходи строиться!» и одетые новобранцы повалили в просторный двор перед баней. Вот здесь я, невольно, обратил внимание на поразительную метаморфозу произошедшую с «кокандцами»: даже самые «крутые» из них стали вдруг «тише воды - ниже травы», а некоторые - просто жалкими. Да-а-а... видно, не просто было им очнуться от наркотического дурмана в совершенно новой, неопределённо-тревожной обстановке… 

          Из бани, строем, повели в солдатскую столовую. Был уже второй час ночи, но там нас тоже ждали. Столь поздний ужин состоял из хлеба, второго блюда (кусок вымоченной в воде солёной горбуши с картофельным пюре) и сладкого чая. В охотку рыба мне очень понравилась и, про себя, я даже отметил: «А не так уж плохо кормят в Армии?!».

          Из столовой, опять же строем, привели в казарму, завели в просторное помещение заставленное двухъярусными кроватями (часть из которых была уже занята спящими новобранцами) определили каждому место для ночлега и дали команду «Отбой!». Поскольку никто из нас ещё не знал как надо выполнять эту команду, то сержанты показали как надо снимать верхнюю одежду, как складывать её на табуретки, стоявшие около спинок кроватей, куда и как ставить сапоги, как на них раскладывать портянки. Тихо всё это сделать было невозможно, поэтому все спавшие новобранцы проснулись и с любопытством наблюдали за нашими приготовлениями ко сну. Но вот всё закончилось и наступило время нашего первого сна в Армии. К тому моменту часы уже показывали часа два ночи. Вот так начались первые дни моей службы.

 

                             СЕМИПАЛАТИНСКИЙ  ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ  ПОЛИГОН.

 

          Прежде чем продолжить рассказ о прохождении курса молодого бойца, попробую описать место, куда судьба забросила меня отдавать «священный долг» Родине. Любопытно то, что за десять дней моего вынужденного безделья перед самым призывом, среди прочих книг, прочитал двухтомный роман замечательного казахского прозаика Мухтара Ауэзова «Путь Абая». В нём описывалась дореволюционная жизнь казахских родов, кочевавших как раз в тех местах, на которые падёт выбор Правительства СССР для организации испытаний атомного оружия. Мог ли я тогда даже подумать, что через пару недель окажусь на той самой земле, где долгих три года буду проходить службу?! Удивительными все же бывают жизненные хитросплетения у людей!!!

           Итак, Семипалатинский атомный испытательный полигон. В литературе этот объект чаще именуют как просто «Семипалатинский испытательный полигон», т.е. без упоминания его ядерной сущности, поэтому в дальнейшем я так и буду его называть, пользуясь, однако,  только аббревиатурой «СИП». И ещё: в последующем тексте слово «Полигон» я буду писать с большой буквы, подчёркивая, тем самым, его огромную роль как в укреплении обороноспособности страны, так и в судьбах сотен тысяч людей, причастных к его работе и к последствиям этой «работы». Сразу же скажу: основные сведения об истории его создания я почерпнул из различных печатных источников, к тому же, только через много лет после демобилизации. Зато за время службы, имел возможность узнать такие факты, которые ни в каких публикациях не найти. Их можно было получить только от офицеров – старожилов Полигона, под началом которых довелось служить и работать, а также от солдат-срочников, передававших интересные сведения устно от призыва к призыву.  

          Общеизвестен факт, что куратором всей атомной программы СССР был Министр безопасности Лаврентий Павлович Берия. Почему именно он? В истории страны, имя которой Советский Союз, а значит и современной России, этот государственный деятель оставил очень недобрую память, поскольку лично причастен к репрессиям, которые унесли жизни сотен тысяч (а по некоторым данным – миллионов) граждан. Однако этот палач обладал очень хорошими организаторскими способностями и они были востребованы.

          После проведённых в США испытаний атомной бомбы, советское руководство поняло масштабность угрозы нависшей над страной и приняло решение мобилизовать все имеющиеся научные, материальные и людские ресурсы на срочную ликвидацию отставания в атомном вооружении. Задача стояла невиданных масштабов, поскольку предстояло за несколько лет создать совершенно новую отрасль промышленности - атомную, построить сотни новых, доселе невиданных предприятий, реконструировать тысячи действующих. Руководить таким гигантским проектом было по силам только человеку обладающему огромной властью и имеющему прекрасные организаторские способности. Наверное Сталин знал об организаторском таланте своего «Малюты Скуратова», поэтому и дал ему «карты в руки».

          Главным стимулом, заставлявшем привлечённых к проекту людей без сна и отдыха отдаваться работе был, конечно, патриотизм. Но лишь для малой их части. Для подавляющего числа рабочих и инженеров этим стимулом был «Страх». А этого «стимула» у Лаврентия Павловича было сколько угодно. В тот период, когда атомная бомба была ещё в чертежах и эскизах, когда для неё ещё только строили реакторы, в которых предстояло нарабатывать оружейный плутоний, некоторые учёные и военные уже подумывали о подходящем месте для предстоящих испытаний невиданного по разрушительной силе оружия. Оно должно было соответствовать ряду условий. Во-первых, находиться далеко от промышленных центров. Во-вторых, территория вокруг испытательной площадки должна быть огромной и малолюдной, чтобы минимизировать затраты на переселение жителей в другие районы страны. В-третьих: вся прилегающая к Полигону территория не должна в обозримом будущем представлять практический интерес для народного хозяйства. В- четвёртых: она должна быть трудно доступной для вражеских разведок, т.е располагаться вдалеке не только государственных границ, но и воздушных, железнодорожных,  автомобильных путей. В-пятых: будущий Полигон не должен быть слишком удалён от источников водоснабжения.

          Трудно сказать какие у специалистов были варианты при выборе места для Полигона, только, в конечном итоге, Правительство постановило: испытание первой советской атомной бомбы провести в степи Восточного Казахстана, примерно в ста пятидесяти километрах северо-западнее города Семипалатинска. Великие трудности и лишения выпали на долю тех, кому пришлось готовить и проводить первый взрыв. Это событие произошло 29 августа 1949 года. В то время и учёные, и специалисты, и военные имели смутное представление о поражающих факторах ядерного оружия, поэтому среди персонала Полигона имели место всевозможные травмы, а также случаи облучения.

          Первые несколько лет люди трудившиеся на Полигоне вынуждены были жить в палатках, а значит без каких-либо удобств, пить привозную воду, питаться на полевой кухне. Летом их мучила жара, однако это были «цветочки» по сравнению с зимними проблемами, когда температура опускалась ниже двадцати градусов и, при этом дул пронизывающий ветер. Каково им, бедолагам, было в палатках? Разве можно такие условия назвать человеческими? Нет, конечно, но чего не вынесет военный человек?! Да все ли вынесли? Вечная Слава всем тем «первопроходцам» (и ныне ещё здравствующим и ушедшим в «мир иной») за великий Подвиг во имя безопасности Родины!!!

          Когда руководство страны, не без подсказки учёных, поняло, что ядерное оружие необходимо постоянно совершенствовать, а значит регулярно проводить его испытания, было принято решение, в пятидесяти километрах от площадки для взрывов, на левом берегу Иртыша, построить жилой городок, электростанцию и научно-исследовательский центр. Несколько объектов, из перечисленного, было построено ещё до проведения первого взрыва. Среди них: здания штаба Полигона и гостиница для командированных учёных и специалистов Минобороны. Не думаю, что строительство городка затянулось на годы, ибо возведение Полигона велось под «патронажем» ведомства Л.П.Берии, который даже один раз удостоил его своим посещением.

          О пребывании на Полигоне всемогущего Министра госбезопасности я впервые узнал, в конце восьмидесятых годов, от одного подполковника, проживая ещё в Фергане. В то время он был начальником областного штаба Гражданской Обороны. Однажды, во время областных учений по ГО, мне, как заместителю Генерального директора ФНПЗ, пришлось заехать в обком партии, где в бомбоубежище размещался главный пункт управления областью на случай чрезвычайных ситуаций. В этом пункте мы с ним встретились и разговорились, а когда он сказал, что о поражающих факторах ядерного оружия знает не понаслышке, спросил: «Откуда?» И тут выяснилось, что мы с ним находились в одно и то же время на СИП, только я был солдатом, а он капитаном и служили в разных воинских частях.

          Помню, как во время нашей беседы, он спросил: «А Вы видели дом в котором жил Берия?». Этот вопрос вызвал у меня недоумение и вот почему. Дело в том, что за весь период службы, никогда не слышал разговоров о Берии и, тем более, его роли в создании Полигона. Сей факт объяснялся просто: в годы правления Н.С.Хрущёва имя бывшего Министра госбезопасности было подвергнуто такой «анафеме», что неприличным считалось упоминать его даже «всуе». Наверное поэтому, если офицеры и заводили разговоры на эту «огнеопасную» тему, то только с особо доверенными коллегами, с солдатами об этом лучше было помалкивать.

          Не зная о пребывании Берии на Полигоне, я, тем более, не мог знать о существовании в гарнизоне его временной резиденции. Но вопрос подполковника меня очень заинтересовал и я спросил где же стояло то зданием? Когда в ответ услышал: «На берегу Иртыша», сразу вспомнил, что во всём военном городке был один-единственный дом похожий внешним видом на коттедж и стоял он близко от берега, в парковой зоне, недалеко от штаба соединения. В нём проживал начальник Полигона - генерал Гуреев с супругой. Все его заместители и, тем более, начальники рангом пониже, жили в многоквартирных домах. Уже догадываясь, что генеральский коттедж, скорее всего, и был когда-то резиденцией Министра МГБ, попросил подполковника описать внешний вид дома Берии. От услышанного мои догадки подтвердились.

 

                                   

 

           Генеральский коттедж. Судя по видимой  ветхости здания, его фотографировали гораздо

             позже лета 1964г. После закрытия Полигона его немного реконструировали и превратили

             в местную  церковь. (Снимок «перекачан» из Интернета).

 

          Тот коттедж я очень хорошо запомнил, потому что летом, на третьем году службы, рядом с ним, часто делал по утрам зарядку. Туда, на берег Иртыша я бегал с группой старослужащих. От казармы до коттеджа было километра два, однако четыре километра туда и обратно никого не смущало; большинство бегало только ради купания в реке. Я с ними не купался, потому что по утрам вода в Иртыше была слишком холодной, а я, к тому времени, уже «заработал» хронический холецистит; переохлаждать печень не хотелось.         

          Но вернёмся к коттеджу. Был он небольшим по размерам, но двухэтажным с островерхой крышей покрытой железным листом. Двор, огороженный высоким забором, пестрел от обилия цветов. Ближе пятидесяти метров к ограде никто из нас не подходил, поэтому трудно сказать какие именно цветы росли около дома. С уверенностью могу сказать только про «Золотой шар», высокие стебли которого, увенчанные жёлтыми головками, занимали часть территории двора.

 

                

 

         Скамейка на берегу Иртыша (расположена примерно в 100 м. от коттеджа) где, как

           гласит предание, «думал думу» всемогущий Министр МГБ СССР  перед первым

           испытанием атомной бомбы. (Снимок «перекачан» из Интернета).

 

          На зарядку прибегали в начале седьмого утра, когда гражданское население военного городка ещё обычно спало. Хозяйку дома я видел только раз – наверное не спалось человеку, она и вышла в домашнем халате во двор покопаться в клумбах. Чаще видели солдата-денщика, который жил в доме и помогал генеральше по хозяйству. Мы ещё тогда между собой шутили: «Ну и повезло парню со службой, все три года, фактически, проживёт как дома!» Но так ли было на самом деле, ещё вопрос.

          Однако, я отвлёкся от описания нашего места службы. Что собой представлял Полигон в начале шестидесятых годов? В перечне воинских частей он тогда числился как войсковая часть 52605, однако несколько лет до того назывался как «Москва-400». Читателю, наверное понятно, что подобная смена названий, связана с соблюдением секретности. Находясь в восточной части Казахстана, Полигон включал в себя несколько объектов. Его «сердцем» являлся безымянный населённый пункт городского типа, стоявший на излучине левого берега Иртыша, в 150 километрах, вниз по течению, от Семипалатинска. Через много-много лет после демобилизации, уже в период Горбачёвской «перестройки» с удивлением прочитаю в каком-то печатном издании, что тот населённый пункт носит имя «Курчатов». Почему «с удивлением»? Да потому, что в  период моей службы он не имел официального названия, поэтому обитатели Полигона, между собой, называли его просто «Берег». А раз так, то далее этот объект я и буду именовать этим кратким словом.

          В пятидесяти километрах западнее «Берега», в бескрайней казахстанской степи, находилась испытательная площадка для проведения наземных и атмосферных (воздушных) ядерных и термоядерных взрывов – так называемое, Опытное Поле (ОП). В периоды подготовки и проведения работ, причастный к ним персонал проживал в небольшом населённом пункте, который в служебном обиходе называли пунктом «Ш». Находился он в четырёх - пяти километрах восточнее границы ОП. Само Опытное Поле занимало равнинную территорию диаметром около 20 километров, ограниченную по периметру разными по высоте холмам. Наиболее низкими они были с восточной стороны (т.е. со стороны пункта «Ш»), где это были уже не холмы, а просто невысокие всхолмления.

          Кроме ОП на Полигоне, имелась площадка, где проводились подземные ядерные взрывы. Находилась она примерно в 120 километрах южнее «Берега», в относительно невысокой гористой местности под названием «Дегелен». Наверное поэтому населённый пункт, где в периоды подготовки и проведения работ, проживал персонал испытателей назывался пунктом «Д». Километрах в пяти - семи севернее пункта «Д» находился пункт «Г» (или «Горный»). Это был, фактически, запасной пункт на случай нештатных ситуаций при проведении в той местности подземных ядерных взрывов.

          О пунктах «Ш», «Д», и «Г» рассказывать особенно нечего, читатель получит о них представление, когда буду описывать свои впечатления о пребывании на этих объектах. Более подробно остановлюсь на «сердце» Полигона – городке под названием «Берег». Что он представлял собой, в первой половине шестидесятых годов?

Условно городок состоял из трёх частей:

а)  жилого массива для семей офицеров, сверхсрочников и вольнонаёмного персонала (в дальнейшем буду называть его «офицерским городком») 

б)  территории, на которой дислоцировался гарнизон (далее «солдатский городок»)

в)  научно-исследовательского центра, который почему-то называли кратким словом «Сектор».

          Эти три составные части образовывали,  условно говоря, треугольник, основание которого упиралось в левый берег Иртыша, а вершина «смотрела» на запад, в сторону пункта «Ш». Левую половину основания этого виртуального треугольника заполнял офицерский городок, правую – солдатский городок, а вершину - «Сектор». Конечно, такое представление носит весьма условный характер, т.к. части «а» и «б» представляли собой единое целое вытянувшееся широкой полосой вдоль берега реки и разделённые только высоким бетонным забором, а вот «Сектор» находился совершенно отдельно, метрах в двухстах пятидесяти от западной окраины посёлка. Следует ещё сказать, что на противоположном берегу Иртыша, только лишь в зоне напротив «Берега», проходила лесополоса, за которой, насколько хватало глаз, простиралась «степь, да степь…»

          От здания штаба Полигона (в то время это примерно середина офицерского городка) начиналась широкая, прямая, бетонная дорога, шедшая в сторону ОП на пункт «Ш». Вначале она проходила слева от «Сектора», вдоль его длинного зелёного забора, потом пересекала железную дорогу (оставляя станцию справа, метрах в трёхстах), далее, повторяя неровности рельефа степи, уходила прямой стрелой в её просторы. На двенадцатом километре бетонное покрытие заканчивалось, после чего, до самого пункта «Ш» дорога была уже грунтовой.

          Теперь попробую более подробно описать каждую составную часть «Берега».

 

                                                       ОФИЦЕРСКИЙ  ГОРОДОК.

 

          Состоял он из прямоугольных кварталов застроенных кирпичными, в основном, двух и трехэтажными домами. С шиферными крышами, отштукатуренные и побеленные снаружи, выглядели они очень симпатично. Каждый дом имел подвал, выполнявший роль лёгкого бомбоубежища. Поскольку, в мирное время в нём надобности небыло, то

 

                

 

              Здание штаба в/ч 52605.  Перед зданием виден памятник И.В.Курчатову, которого

               в начале 60-х годов ещё небыло. Примерно в двухстах метрах правее здания

               находится генеральский коттедж (ныне церковь).

 

вся его обширная площадь была поделена между жильцами на отсеки под подсобные помещения. Трудно сказать: при строительстве ли это предусмотрели или позже, уже по инициативе жильцов, только отсеки отделялись друг от друга очень аккуратно смонтированными металлическими сетками

          Дома, в своём большинстве, были одно и двухподъездными. Асфальтированные дороги и тротуары окаймлялись аккуратными бордюрами. И вдоль дорог и внутри кварталов росли деревья, перед каждым домом были разбиты палисадники, ограждённые низенькими заборами из штакетника. Всё вышеописанное, в сочетании с повсеместной чистотой и порядком, создавали впечатление очень ухоженного и даже уютного населённого пункта.

          На его территории имелся полный набор объектов соцкультбыта:  средняя школа, детские дошкольные учреждения, Дом Офицеров, госпиталь, продовольственные и промтоварные магазины, прачечная и т.д.. На высоком берегу, располагалась парковая зона, усаженная рядами ещё молодых, а потому невысоких деревьев, преимущественно засухоустойчивых пород (помню из них только сосны и карагач). Выше по течению, за  парковой зоной, от основного русла Иртыша отделялось несколько мелководных и, относительно не широких рукавов. То «разбегаясь», то опять сливаясь, они образовывали разные по размеру острова, большинство из которых было покрыто густым кустарником. Берега рукавов, по большей части, были песчаными, поэтому использовались местными жителями как естественные пляжи.

 

              

 

        Бетонная дорога ведущая от здания штаба в/ч 52605 в сторону Опытного Поля. Справа

          от неё, в дальней части снимка, видны корпуса «Сектора». В начале 60-х  годов

          никаких строений через дорогу от «Сектора» ещё небыло. Небыло и трёх светлых

          зданий видных сразу за красной крышей. (Снимок «перекачан» из Интернета).

 

          На южной окраине, находилась ТЭЦ, обеспечивающая «Берег» не только электрической энергией, но и теплом, она же питала электричеством и другие объекты Полигона. Немного освоившись на службе, я однажды обратил внимание на явное несоответствие мощности тепловой электроцентрали с видимыми потребностями городка. По своим размерам и высоте дымовой трубы, местная ТЭЦ лишь немного уступала первой очереди ТЭЦ им. В.И.Ленина, сданной в эксплуатацию в середине пятидесятых годов в Фергане. Но той её мощности хватало не только для освещения рабочего посёлка не уступавшего  по размерам «Берегу», но и для работы деревообрабатывающего, бетонного заводов, а также первой очереди пущенного в эксплуатацию нефтеперерабатывающего завода. И если первые два завода были сравнительно небольшими, то нефтепереработка - очень энергоёмкое производство?! На «Берегу» же небыло ни каких промышленных предприятий. Так для чего вырабатывалось столько электроэнергии? Для освещения зданий и сооружений посёлка вполне хватило бы одного мощного дизельного генератора.

          Точного ответа на этот вопрос у меня небыло и нет, есть только догадки и строятся они на слухах, витавших в солдатской среде. Например, болтали, что кроме внешней охраны, электростанция имела ещё и внутреннюю охрану, которая была гораздо строже, потому что под зданием ТЭЦ имелся какой-то секретный объект, допуск  на который имел очень ограниченный круг лиц. Эти слухи базировались на рассказах шоферов,

               

 

              Вот так выглядел офицерский городок задолго до закрытия Полигона: уютный,

                 ухоженный,  зелёный.  (Снимок взят из Интернета).

 

которым по долгу службы приходилось привозить или отвозить грузы. Доехав до ворот электростанции, они из машин выходили, а их место занимали солдаты-сверхсрочники. После этого ворота открывались, машины въезжали на территорию ТЭЦ и ворота опять плотно закрывались.

          Якобы, некоторые «хозяева» автотранспорта успевали заметить во дворе широкий зёв подземелья и полого спускающуюся к нему бетонную дорогу. Так это было или нет – сказать трудно. Ясно одно: на электростанции имелось то, что тщательно скрывалось от посторонних глаз.

 

                                                     СОЛДАТСКИЙ  ГОРОДОК.

 

          Здесь, как мы помним, находились казармы и вся инфраструктура гарнизона. Его территория напоминала по форме квадрат, без дальней от офицерского городка, левой четверти. В ней, примыкавшей к самому берегу, размещались продовольственные склады всего Полигона. Городок, по периметру, был обнесен высоким бетонным забором, имевшим двое ворот: одни с южной стороны, были обращены в сторону офицерского городка, другие - с западной стороны, «смотрели» в сторону железнодорожной станции.

          Что же находилось внутри забора? У его дальней, от офицерского городка стороне, стоял гарнизонный солдатский клуб (ГСК). В начале шестидесятых годов такому клубу могли бы позавидовать многие провинциальные города страны, потому что к нему более подходило слово «дворец». Большое, красивое двухэтажное здание смотрело своими высокими фронтальными колоннами внутрь солдатского городка. В клубе имелось много помещений, но особенно мне нравился зрительный зал мест на 500 – 600 с деревянными откидными сидениями, рядами спускавшимися круто вниз к просторной сцене. Перед входом в здание имелась большая, покрытая асфальтом площадка, на которой часто проводили построения близлежащие воинские части.

                    

                              А вот такой была средняя школа на «Берегу» в середине 60-х годов..

 

 

          От центрального входа, сразу за площадкой, начиналась похожая на проспект, короткая, но очень широкая улица направленная в сторону офицерского городка. С обеих её сторон стояло по две больших, «П»-образных, трёхэтажных казармы. У каждогоздания имелось два входа (подъезда). Поскольку изначально они строились под казармы, то каждый этаж имел очень высокие потолки и просторные коридоры. Сама улица имела

две проезжих части, разделённых рядами деревьев, и два широких тротуара. Всё пространство этого короткого «проспекта» было хорошо озеленено. Заканчивался он там, где перпендикулярно к нему проходила улица, выходящая в западные ворота.

          Между казармами, стоящими справа и западным забором имелась большая территория. На ней, ближе к западным воротам, стояли в ряд несколько барачного типа зданий, в которых размещались клубы воинских частей. От них, вплоть до северного забора, оставшуюся территорию занимали многочисленные спортивные площадки, полоса препятствий, а также плац для строевой подготовки военнослужащих. Последний был настолько просторным, что позволял производить построение чуть ли не всех воинских частей гарнизона одновременно.

          По обеим сторонам перпендикулярной к «проспекту» улице находились солдатские столовые (пищеблоки) – большие одноэтажные здания. За ней, вплоть до южной границы солдатского городка - двухэтажные здания, в которых размещались штабы воинских частей, школы сержантского состава, медсанчасть и прочие «учреждения». Там же, ближе к берегу реки, находились казармы стройбата. На этой же улице, недалеко от пересечения с «проспектом», находился объект вожделения каждого солдата – солдатская чайная. 

          За дальней, слева, красной казармой, в сторону берега Иртыша, тянулось два ряда длинных одноэтажных зданий с плоскими, покрытыми толем, крышами. Окон они не

 

                  

 

             Правая часть «Берега». Виден забор отделявший офицерский городок от солдатского,

               за ним  видны здания штабов и казарм. Снимок взят из Интернета.

 

имели, были только широкие амбарные двери. Там размещались продовольственные и вещевые склады, а также «холодные» каптёрки воинских частей. Метрах в двадцати от ближнего ряда проходил забор, отделявший солдатский городок от продовольственной базы гарнизона.

          Сразу за северным забором (т.е. позади ГСК) располагались гаражи воинских частей. Проход к ним находился в калитке рядом с клубом. Там, где кончались гаражи, ближе к берегу реки, некоторые воинские части держали подсобные хозяйства.

          Между забором, ограничивающим солдатский городок, с западной стороны и железнодорожной станцией было около двух километров. Далеко слева часть этого пространства занимала территория «Сектора», всё остальное – чистое поле. Его использовали как тактическое: отделения, взвода и роты воинских частей отрабатывали на нём навыки ведения боя в полевых условиях.

          За станцией, метрах в 200 – 300 от неё, располагалось стрельбище.

          От описания «Сектора» пока воздержусь. О нём расскажу, когда по ходу изложения подойду к моменту моего первого посещения этого объекта.

 

                                          КУРС  МОЛОДОГО  БОЙЦА.  (НАЧАЛО).

 

          Теперь вернусь к рассказу о начале моей службы. Выше я остановился на том, что нас привели из столовой в казарму и уложили спать. Теперь уж не помню разбудили нас утром как положено, т.е. в шесть часов или дали часок поспать лишнего. Как бы там ни было, утром было общее построение и тут мы увидели что новобранцев в казарме очень много. Ещё узнали, что курс молодого бойца, или попросту «карантин», нам предстояло проходить в автомобильном батальоне (войсковая часть 21646).  Кроме нашей группы, там собрали ещё человек двести, из которых около семидесяти человек - узбекистанцы, только не из Ферганской долины, а из Самаркандской области, остальные – выходцы из Западной Украины.

          Под карантин столь большого количества людей, командование освободило весь первый этаж в большом трёхэтажном здании (второе справа от ГСК). В казарме был настолько просторный коридор, что в нём свободно размещался в строю весь личный состав карантина. Ежедневно, по утрам и вечерам проводились переклички (на военном языке это называется утренней и вечерней поверкой). В первый же день нас разделили на отделения и взвода. Взводами командовали не офицеры, а сержанты или старшины. Нашим взводом командовал старший сержант по фамилии Завьялов.

          Не знаю почему, только выглядел он настолько взрослым, настолько солидным по сравнению с нами, что просто не верилось в то, что он старше нас всего-то года на два-три. Вначале все мы думали, что он уже отслужил и остался на пару месяцев лишь для того, чтобы провести с нами карантин. Но оказалось, что ему служить ещё целый год. Наверное от того, что этому младшему командиру доверили столь высокую должность, одет он был всегда в тщательно отглаженный, ушитый по «дембельской» моде, парадный мундир со всеми атрибутами присущими только «дембелям»: нестандартными лычками, погонами и, конечно, набором значков солдатской «доблести» в самодельной оправе из белого полистирола.. Сапоги на нём были не кирзовые, а хромовые, которые, как заправский щёголь, он  носил с приспущенными «гармошкой» голенищами.

          Нами он занимался мало, его «командование» взводом сводилось, по большей части, к обычному отдыху в отдельной комнате. Из общения с ним я запомнил только его «знаменитую» фразу: «У вас уже давно в яйцах дети пищат, а вы всё ещё ведёте себя как дети малые!» Вся работа по нашей муштре лежала на трёх младших сержантах, которые занимались ей не без удовольствия. Особенно усердствовал наш «младшой», фамилию которого помню до сих пор – «Носков». Уж этот тип над нами поизголялся!!!

          Утром, по команде «Подъём!», мы обязаны были успеть полностью одеться и встать в строй. На это отводилось либо тридцать, либо сорок пять секунд (точно уже не помню). Знаю одно: отделение долго не могло уложиться в столь жёсткий норматив, потому что кто-нибудь не успевал его выполнить. В таком случае раздавалась команда «Отбой!» и мы, за те же секунды, должны были успеть раздеться, уложить как положено одежду, обувь, портянки и лечь в кровати. После этого вновь следовала команда «Подъём!» и всё повторялось сначала.

          Вначале нас такие игры забавляли, особенно по утрам, когда тебе без разницы что делать: на улице физзарядку или одеваться-раздеваться в казарме. Но когда постоянно, из-за одного-двух нерасторопных, всем остальным приходилось неоднократно выполнять дурацкие команды, настроение стало меняться. Особенно раздражало, когда «подъёмы» и «отбои» приходилось многократно делать перед сном. За день, обычно, так измотаешься, что мечтаешь поскорее оказаться в кровати и отключиться от всего, а тут вместо этого – муштра, причём не по твоей вине. Понятно, что на виновных, «успевающие» ребята, стали сильно обижаться со всеми вытекающими последствиями.

          Следует сказать, что в других отделениях младшие сержанты только первое время заставляли всех выполнять команды по нескольку раз, в дальнейшем «тренировали» только того, кто не успевал. Но Носков мучил нас до тех пор, пока все отделение не стало укладываться в его нормативы.

          Распорядок дня в карантине был следующим. Подъём в шесть утра и сразу двадцать минут физзарядки. Её проводили на улице в любую погоду. Только при температуре ниже десяти градусов, разрешалось одевать гимнастёрки. Обычно верхняя половина тела была прикрыта только рубашкой нижнего белья. После зарядки возвращались в казарму и наступало время заправки кроватей и приведения себя в порядок (умывание, чистка зубов, бритьё, туалет и т.д.). Потом делалось общее построение, на котором проводилась утренняя поверка, оглашалось расписание занятий, затем вели на завтрак в столовую. 

          После завтрака начинались занятия: изучение Устава, оружия, политическая подготовка, физическая подготовка, тактическая подготовка и, конечно, строевая подготовка, где наш Носков опять имел возможность показать свою командирскую прыть. Занятия прерывались только на обед. Заканчивались они часов в шесть вечера. После получасового перерыва шли на ужин. После ужина ещё часок проводились какие-нибудь занятия, потом до половины десятого наступало свободное время, когда можно было написать письмо домой, подшить подворотничок у гимнастёрки, что-нибудь почитать, поиграть в шашки в «Красном уголке» и т.д.

          В половине десятого вечера делали общее построение, где офицеры кратко подводили итоги заканчивающегося дня и проводили вечернюю поверку. После неё предоставлялось минут десять-пятнадцать на подготовку ко сну (перед сном ведь надо людям сходить в туалет?). Далее следовало построение каждого отделения в спальном помещении, давалась команда «Отбой!» и … начиналась очередная муштра по схеме «отбой-подъём».

          Весь карантин пришлось мучительно привыкать к режиму питания и солдатской еде. Давали её столько, что будь она домашнего приготовления, мне бы и половины не осилить, но из-за низкой калорийности, даже в обед, съев первое и второе блюда, я не чувствовал себя сытым. Стоило ли тут удивляться, что через пару часов есть хотелось так, что порой кружилась голова. Постоянно ощущая голод, я был уверен, что сильно исхудал, однако, когда в конце карантина нас взвешивали, оказалось, что поправился аж на четыре килограмма. Тогда же нам разрешили сфотографироваться в фотосалоне, расположенном на территории солдатского городка. Отправил снимок домой. После службы мама мне говорила: «Я думала ты там в Армии исхудал, а увидела фотографию и успокоилась». Ещё бы! На фото моя физиономия выглядела довольно круглой.

 

                                                   

                      Моя первая армейская фотография. Конец ноября или начало декабря 1961г.

 

          Была у меня ещё одна проблема связанная с питанием. Дело в том, что я очень медленно ем. Первое время, особенно в обед, даже будучи очень голодным, я просто не успевал съесть всё, что лежало в тарелках. Раздавалась команда: «Встать, приготовиться к построению!»… и мне оставалось лишь с сожалением смотреть на не съеденные остатки пищи. Если хлеб ещё можно было прихватить с собой, то гарнир от второго блюда в карман не положишь. Чтобы ускорить приём пищи, я стал в первое блюдо крошить хлеб. От этого суп или борщ становились не такими горячими, что позволяло сразу их поглощать без осторожного подувания в ложку. С другой стороны, не надо было тратить время на разжевывание хлеба.

          В первые дни карантина была проблема и у моих земляков-узбеков. Многие из них, будучи правоверными мусульманами, категорически отказывались есть еду, в которой присутствовала свинина. Пытались даже организовать что-то наподобие забастовки, но «отцы-командиры» им популярно объяснили, что отдельно для них готовить пищу никто не собирается. Как говорится: «голод – не тётка», поэтому даже самые стойкие через неделю уплетали всё, что подавалось на столы. 

          Занятия шли своим чередом с утра до вечера и в помещениях и на открытом воздухе. За день, бывало, так натопаешься и набегаешься, что вечером ждёшь – не дождёшься когда же прозвучит команда «Отбой!» (после которой, естественно, не раздастся голос младшего сержанта Носкова: «Подъём!»). На улице заниматься было не комфортно из-за холодной погоды, да ещё с ветром. Гораздо приятнее в такое время сидеть в учебном классе и слушать очередную «проповедь» политработника. Неплохо было и в «оружейке» (особенно когда за окнами метель!), разбирать и собирать автомат Калашникова или самозарядный карабин Симонова «СКС».

          Очень нравились занятия по физической подготовке, проводимые в громадном коридоре казармы. Там всегда наготове стоял турник, а в сторонке, в углу - гимнастические снаряды: «конь» и «козёл». Там же, стопкой, были сложены гимнастические маты. При необходимости, «коня» или «козла» выдвигали на середину и новобранцы прыгали через них. Поскольку, до армии целый год занимался спортивной гимнастикой, то на занятиях по физподготовке на этих снарядах выглядел я на голову выше не только своих сослуживцев, но и обучающих сержантов. Особенно здорово у меня получались прыжки через коня. Без ложной скоромности могу сказать: во всём карантине, как я,  прыгать не мог никто.  

          Тяжеловато приходилось ребятам не «друживших» до армии со спортом. И бегать и прыгать и метать гранату и подтягиваться на турнике и делать на нём простейшие упражнения было для них очень не просто. С этой точки зрения мне было гораздо легче, но, как оказалось, не везде и не во всём. Однажды с кем-то из сослуживцев оказались около полосы препятствий. Решили проверить как мы её преодолеем. По правилам, надо было вначале пробежать метров тридцать до натянутой над землёй колючей проволокой, проползти под ней, потом добежать до окопа, спрыгнуть в него, прихватить с собой макет ящика с патронами, пробежать с ним в полусогнутом состоянии метров семь-восемь через тоннель и выкинуть его на бруствер, затем выскочить самому на поверхность, добежать (уже без ящика) до деревянного щита макета дома, ухватиться за край подоконника и перемахнуть через него на другую сторону. Не ползли мы под проволокой, не тащили с собой ящик с патронами и всё равно, когда я достиг макета дома, сил не хватило подпрыгнуть и уцепиться за подоконник. Такой же результат показал и мой товарищ. Конечно, наступит время, когда я смогу преодолевать ту полосу препятствий в полном объёме, но тогда… я был немало удивлён своей неподготовленностью.    

          Строевой подготовкой занимались на плацу. Сержант Носков учил нас правильно маршировать в колонне, строиться в две шеренги, выходить из строя и становиться в строй, маршировать по команде «Смирно!», отдавать честь командирам и т.д. Неутомимый наш «спиногрыз» даже заставил всех выучить пару строевых песен и потом петь их чеканя шаг. Так уж устроена служба солдатская, что почти всегда и везде приходится ходить в строю: в столовую, в баню, в кино, на занятия, на работу...

 

                                   КАРАНТИН.  КОНФЛИКТЫ  С  ЗЕМЛЯКАМИ.

 

          В строю, как известно, солдаты располагаются по ранжиру (т.е.по росту) и каждый знает своё место. Получилось так, что впереди меня оказался один земляк-кокандец с «уникальным» даром: парень не мог шагать со всеми в ногу. И не потому, что не хотел, а не мог и всё. Даже наш сержант Носков долго ничего не мог поделать с тем узбеком. Помню как он выводил его из строя и начинал муштровать отдельно под сдержанный смех остальных. Почему под «смех»? А как бы вы себя вели при виде такой картины: сержант командует «Левой! Левой! Левой!», а солдат упорно шагает правой ногой. И ведь не специально! На лице парня написано такое старание, его глаза так преданно смотрят на «спиногрыза», что даже жалко становится бедолагу.

          Жалко – не жалко… А каково мне было ходить в строю за этим типом? Чтобы  не бить свои  ноги о его каблуки, приходилось держать увеличенную дистанцию. Но тогда я ломал равнение не только в своей шеренге, но и во всех последующих. Естественно, это не нравилось шедшему за мной сослуживцу и уж тем более Носкову. Но совсем «кисло» приходилось мне, когда при марше в строю подавалась команда «Смирно!». В этом случае отделение или взвод переходил на строевой шаг, при котором надо оттягивать носок сапога и поднимать его прямой ногой на 20-25 сантиметров над землёй. Тут уж мне доставалось «по полной программе»… Конечно, я понимал, что земляк не виноват, но и терпение моё не безгранично…Одним словом, иногда я «в сердцах» пинал его по ногам, парень обижался, иногда дело доходило чуть ли не до драки, а что толку?! Только  под конец карантина этот «уникум» более-менее сносно стал ходить в строю.  

          Но не только с этим земляком я испортил отношения. Однажды с одним пришлось даже подраться. А получилось это так. Повели нас в очередной раз в баню. Всё шло обычным чередом; ребята,  набирав воду в свои шайки, мылись, сидя на помывочных столах. Я уже писал, что в бане имелось несколько душевых гусаков с распылителями на концах. Мыться под душем было, конечно удобнее да и приятней, поэтому желающих было много, а значит мылись там по очереди.

          Я тоже дождался права встать под распылитель, но как только на меня полилась вода, рядом оказался Хмелёв Володька. В своей обычной приблатнённой манере, слегка куражась, он предложил мне немедленно «отвалить», то есть уступить место ему.  Меня такое обращение возмутило и я, в не менее «вежливой» форме, послал его подальше. Когда он стал угрожать, я тоже «закипел», и это едва не обернулось дракой прямо в бане. Вдруг Хмелёв сказал: «Пойдем выйдем!». «Прямо сейчас?» - спросил. «Да!» - ответил он. Отступать было некуда, потому что часть сослуживцев стала свидетелем нашего разговора. Пошёл одеваться.

          Драться совсем не хотелось и не потому, что имели мы разные «весовые категории»; противник был выше меня почти на голову, да и весил, наверное, килограммов на пятнадцать больше. Не хотелось потому, что при любом исходе я окончательно портил, и без того не простые, отношения со своими земляками-кокандцами. Я так думаю, что Володка сознательно пошёл на конфликт, чтобы проучить меня за «уникума». Ведь, побив меня, его авторитет среди кокандцев поднялся бы ещё выше. 

          Как бы там не было, ронять лицо перед сослуживцами тоже не хотелось, поэтому стал одеваться, хотя в глубине души тешил себя надеждой, что всё еще обойдётся и до драки дело не дойдёт. Зря надеялся: не успел ещё натянуть сапоги, как увидел рядом уже полностью одетого (только без бушлата) Хмелёва. Приняв угрожающую позу, он вперился в меня злобным взглядом и тихо прорычал: «Ну что, идёшь?». «Конечно» - ответил я. «Жду тебя во дворе» - сказал мой противник, решительно повернулся и пошёл к выходу из бани. Под ложечкой что-то тоскливо и неприятно засосало, потому что понял: драки едва ли удастся избежать.

          Одеваясь, вдруг, вспомнил каким тоном Володька произнёс «жду тебя во дворе», но, самое главное, его глаза. Вот уж воистину правы те, кто называет их «зеркалом души»! Смотрели то они хоть и злобно, но с едва заметным страхом. И я понял, что противник не уверен в победе и его «страшные» голос и позы рассчитаны на то, что я испугаюсь и откажусь от поединка. Наверное, Хмелёв очень надеялся, что я не осмелюсь выйти вслед за ним. Но я вышел и тоже без бушлата.

          В обширном, покрытом снегом, дворе около бани никого небыло. Володька стоял метрах в двадцати от крыльца. Увидев меня, он принял позу блатного, вызывающего противника для выяснения отношений (ноги слегка согнуты в коленях, корпус немного откинут назад, пальцы веером) и хриплым голосом сказал: «Ну иди сюда». Пошёл, испытывая в душе волнение и трепет.

          Что собой представлял мой противник? О том, что он был выше ростом и гораздо тяжелее я уже написал. В то же время, я знал, что при своих очень внушительных габаритах, этот тип не мог подтянуться на перекладине даже пару раз подряд. Длиннорукий и весь какой-то неуклюжий, не лучше выглядел он и на других снарядах. По всему было видно - спортом человек никогда не занимался. Двигаясь навстречу, я понимал, что при всей своей неуклюжести и неспортивности, физически он гораздо сильнее меня, поэтому ни в коем случае нельзя допустить чтобы он схватил меня в охапку - задавит.

          Наверное, Хмелёв тоже понимал, что ему выгоднее схватить меня своими длинными ручищами, чем махать ими на дистанции. Когда расстояние меду нами сократилось до двух-трёх метров, он двинулся мне навстречу, угрожающе растопырив свои «клешни». Видно, до последнего верил, что противник испугается его столь грозного вида. Когда дистанция между нами сократилась до удобной для меня величины, не стал ждать когда он меня сгребёт в охапку и нанёс прямой удар левой. Противник такого не ожидал, поэтому даже не попытался увернуться. Я тем более не ожидал, что мой выпад левой окажется таким точным. Не скажу, что он получился сильным, но кулак попал точно в глаз противнику.

          Тот взвыл от боли и слегка скрючился, зажав поражённое место ладонями. Потом, придя в ярость, разогнулся и стал другим глазом искать вокруг что-нибудь подходящее, чем можно было бы меня огреть, но кругом лежал только снег. Тогда он стал его разбрасывать сапогами в надежде найти какой-нибудь камень.  На моё счастье камни ему не попадались. В этот момент я не знал что делать: видя состояние Вовки, бить его больше не хотелось, но и ждать когда он откопает в снегу камень – тоже. Ситуация разрешилась так: на пороге бани неожиданно появилась фигура старшего сержанта и раздался строгий голос: «Эй вы, петухи! Немедленно прекратить! За драку обоим объявляю по два наряда вне очереди!». Не знаю что при этом испытал Вовчик, но я вздохнул с облегчением.

          Драку не видел никто из новобранцев, хотя некоторые из них были свидетелями нашего конфликта у душа и видели как мы выходили из бани для выяснения отношений. Наверное, они не сомневались, что Хмелёв меня поколотит и были сильно удивлены, когда увидели у него огромный «фингал» под глазом. О произошедшем во дворе бани весть быстро разнеслась среди узбекистанцев. Даже при столь удачном для меня исходе поединка, победителем я себя не чувствовал. К тому же вечером кто-то из «ферганцев» меня предупредил, что «кокандцы» собираются ночью мне устроить «тёмную». Эта новость меня и расстроила и напугала. Решил не спать. Сколько мне удалось продержаться без сна не помню, только утро встретил с облегчением – обошлось! Но голову не покидала мысль: а что ждёт меня в следующую ночь?

       Однако, долго ломать голову над этим вопросом не пришлось. Днём ко мне подошёл один «самаркандец» и вдруг сказал: «Не бойся, Витёк, кокандцев. Мы их предупредили: если тебя тронут, мы их побьём». Я был крайне удивлён. Во-первых, откуда они прознали о планах моих земляков устроить мне «тёмную»? Во-вторых, с какой это стати они решили за меня заступиться? Поделился удивлением с кем-то из «ферганцев» и тот мне «открыл» глаза.  

          Оказывается между «кокандцами» и «самаркандцами» с первых дней карантина сложились неприязненные отношения. О них мне было трудно догадаться, потому что между собой они разговаривали только на узбекском языке, а я его, к сожалению, не понимал. Русскоязычных «ферганцев» они в свои разборки не привлекали, поэтому нам было «до фени» их отношения. Мог ли я тогда знать, что противостояние меду узбеками из ферганской долины (ферганская, андижанская и наманганская области) и узбеками из западных областей республики (самаркандская, бухарская, джизакская, кашкадарьинская области) имеет исторические корни? Об этом узнаю только в начале восьмидесятых годов, во время обучения на каких-то курсах в Ташкенте.

          Помню, как там один преподаватель (кореец по национальности) в доверительной беседе, очень доходчиво, рассказал нам о наличии в каждой области своих родо-племенных и семейных кланов и их подспудной борьбе за власть в Узбекистане (а значит за доходные места во всех сферах народного хозяйства), особенно за пост Первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана. И борьба та имела групповой характер: команда западных кланов боролась с командой восточных кланов. Оказывается тогда, во время прохождения карантина, я не только впервые столкнулся с противостоянием восточных и западных узбеков, но и стал невольным его участником. Заступаясь за меня, «самаркандцы», видно, действовали по принципу: «враг моего врага  - мой друг».

          Получив в их лице столь мощную поддержку, я успокоился и уже не боялся ночами спать. Более того, сразу после драки почувствовал, что мой рейтинг поднялся не только среди «самаркандцев», но и среди «кокандцев». В немалой степени этому способствовал один «самаркандец», ставший распространять слухи, что мол Бахардин боксёр и что Хмелёв не имел против него никаких шансов. Что мне оставалось делать? Доказывать на каждом углу, что никакой я не боксёр? А зачем? К тому же, до Армии, примерно, полгода, действительно занимался боксом. Короче говоря, я просто «скромно» помалкивал. Спросите, с чего это тот парень решил что я боксёр? Всё очень просто: ещё до нашей драки, «самаркандец» иногда видел на утренней зарядке как я имитировал «бой с тенью». Что было, то было – иногда, спасаясь от холода, я действительно «махал руками».   

          После того злополучного поединка, стал внимательнее присматриваться к своим землякам, пытаясь понять кто там «заказывает музыку». Зачем? Да так, на всякий случай. Очень быстро вычислил, что неформальным лидером «кокандцев» является парень по фамилии Бекташев. Ничем особо не выделяясь, он, тем не менее, верховодил всеми. Для меня так и осталось загадкой почему за ним всегда оставалось последнее слово. Впрочем, среди причин такого парадокса могли быть и такие, которые для русского человека выглядят экзотическими, зато для узбека, вполне понятными. Например, к Бекташеву могли относиться с почтением только за то, что он являлся потомком либо знатного рода, либо очень важного, в прошлом, духовного лица.

          Его правой рукой был Ирмухаммедов. Этот толстяк не скрывал, что его родной брат возглавляет кокандскую ГАИ и что семья их не бедствует. Однажды слышал, как он кому-то, в порыве отчаяния, вполне серьёзно, говорил: «Если бы меня отпустили сейчас из Армии, отдал бы пять тысяч рублей! Нет, десять тысяч рублей!». Можно не сомневаться, что так бы и произошло, поскольку начальник ГАИ любого узбекского города имел большие «левые» деньги, а уж такого крупного как Коканд – тем более. Оставалось только удивляться, почему при наличии таких финансовых возможностей, его не «откосили» от службы. Хотя… удивляться тут нечему, ведь в начале шестидесятых годов коррупция в СССР ещё не так поразила военкоматы, как спустя 20 – 25 лет.

          Хмелёв всегда крутился около этой парочки, но выполнял при ней скорее роль пугала для остальных, чем реального авторитета. Вполне допускаю, что причиной нашей с ним драки стала «работа» кукловодов, натравивших его на меня. 

 

                                        КАРАНТИН. ПЕРЕПОЛОХ  С  АНАШОЙ.

 

          А служба, тем временем, продолжалась. Занятия в карантине шли своим чередом. В целях предотвращения утечки информации, гарнизонные «особисты» имели привычку проверять содержание писем, как отправляемых из воинских частей, так и приходящих в них. Особенно тщательно «работали» с письмами солдат-первогодков, а уж про тех, кто проходил карантин – тем более.

          Прошло всего несколько дней после начала нашей службы, как на общем построении карантина офицеры устроили всем настоящий «разгон» за то, что некоторые новобранцы в своих письмах домой пытаются на «эзоповском» языке, намёками, сообщить родным куда они попали служить. И это несмотря на то, что всех строго предупредили этого не делать! Для примера зачитали несколько подобных писем. Особенно возмущался офицер прочитав чьё-то послание, где автор сообщал, что теперь он будет часто видеть то, что ярче солнца. Куда уж прозрачнее можно сообщить о взрывах атомных бомб?! На последок пригрозил, что впредь за подобные намёки авторов писем будут отдавать под суд.

          Должен сказать, что не прошло и недели после начала карантина, как всех новобранцев, без исключения, заставили дать подписку о неразглашении, в течение 25 лет, любых сведений относящихся к деятельности Полигона. Каждый расписывался внизу листка, под текстом перечислявшем какие именно сведения не подлежат разглашению. За давностью лет, помню только что перечень тот был очень обширным.

          Как среди «кокандцев», так и среди «самаркандцев» были ребята, продолжавшие потихоньку покуривать анашу. Для этого, в свободное от службы время, они собирались кучками в укромных уголках и «балдели». Как? Дикого хохота старались не допускать. Конечно, смеялись и довольно громко, но разве запрещалось солдату быть весёлым? Обычно пели песни. Запомнился один очень «приблатнённый» русский парень из Самарканда по фамилии «Корнилов». Он знал немало, мягко говоря, «неформальных» песен и охотно ими делился с товарищами. Спустя какое-то время не только русскоязычные ребята, но и узбеки пели с ним хором блатные и не совсем блатные песни. Например, о похождениях Али-бабы, по которому весь Стамбул «от горя содрогался», когда тот скончался, «…а потому был водкою обмыт». Поскольку эти «весёлые ребята» вели себя не агрессивно, то отцы-командиры на них особого внимания не обращали. Они даже представить себе не могли, что причиной их весёлости была анаша. Гром грянул, как всегда, неожиданно. А произошло вот что.

          Недели через две-три после начала карантина, в некоторых письмах, приходящих из Средней Азии «гэбисты» стали обнаруживать очень тонкие лепёшки какого-то зелёно-коричневого вещества. Не могу сказать: сразу оно их заинтересовало или лишь после того как подобные «вкладыши» обнаружились в других письмах. Да это и не важно. Главное - они решили выяснять что это за «штуковина». Старожилы гарнизона на этот вопрос ответить не могли. Тогда пришли в нашу казарму и показали лепёшку первому попавшемуся узбеку. Так уж получилось, что я как раз находился рядом. На вопрос сержанта из комендатуры: «Что это?»,  ничего не подозревавший парень, простодушно ответил: «Анаша». Сержант вначале не понял. «Что-что это?» - переспросил он. «Анаша» - опять услышал в ответ. Уже немного догадываясь, сержант уточнил: «Это то, что курят наркоманы?» Парень утвердительно кивнул головой. Надо было видеть лицо сержанта. «Нихрена себе!» - промолвил он и тут же двинулся в канцелярию автобата.

          Прошло совсем немного времени, как весь личный состав карантина был построен в коридоре казармы. Для наших командиров известие о том, что их солдаты курят анашу, было как гром среди ясного неба. Без сомнений, новость была немедленно доведена до сведения начальника политотдела. Разразился скандал. Пытаясь немедленно покончить с наркоманией, командиры карантина не ограничились «душеспасительной» беседой, а сразу же провели очень основательный «шмон» не только в личных вещах новобранцев, но и в тумбочках и постелях. Не думаю, что у проверявших сержантов и офицеров был большой «улов», потому что многие из тех кто курил анашу, ещё долго «кайфовали» прячась в укромных местах, пока полностью не иссякли запасы зелья. Наверное, прятали они его не в казарме, а где-нибудь на улице.

 

                                                 КАРАНТИН. ПЕРВЫЙ  КАРАУЛ.

 

          Выше я писал, что кроме выходцев из Средней Азии, карантин в автобате проходила большая группа ребят из Западной Украины. Во время проведения утренних и вечерних поверок очень непривычно для наших ушей звучали их фамилии. Особенно в первые дни почти каждая вызывала на наших лицах улыбку. Но всеобщее оживление вызывало упоминание почти подряд двух фамилий: «Козёл» и «Капуста».

          В период карантина пару раз довелось быть дневальным. Не скажу, что это слишком обременительное занятие, но и стоять два часа подряд у тумбочки, имея возможность только переминаться с ноги на ногу, удовольствия не доставляло.

          В автобате имелась учебная рота. В ней готовили новых водителей, а имевшие уже права и хорошо зарекомендовавшие себя в службе, повышали квалификацию, чтобы сдать экзамены на более высокую классность. Для обучения ремеслу водителя в роте имелись все условия; в учебном классе было очень много плакатов, наглядных пособий, действующих макетов, даже в разрезе стояли двигатель внутреннего сгорания и дизель. Если у них рукояткой проворачивать коленчатый вал, то было видно как себя ведут поршни, клапана и другие детали.

          Рота имела свой парк автомобилей - семь различных по моделям машин: от ГАЗ-69 до самосвала на базе КРАЗа. Их требовалось охранять от водителей из других воинских частей, потому что были случаи, когда утром инструкторы какие-нибудь детали не находили. Для охраны выставлялся караул. Правда, действовал он далеко не по правилам Устава караульной службы, да и часовые вели себя как обычные сторожа. Впрочем, судите сами.

          Примерно через месяц после начала карантина, для охраны учебного автопарка стали привлекать новобранцев. Дошла очередь и до нашего взвода. В караул определили трёх человек, в том числе и меня. Долго и нудно какой-то старшина инструктировал нас: ни в коем случае ночью не влезать в кабины охраняемых машин, не спать, не стоять на месте, постоянно обходить территорию и т.д. Приводил примеры нерадивого несения службы в карауле уже из числа новобранцев.

          И вот, после ужина, два младших сержанта повели нас на объект. Как и большинство автопарков расположенных в черте «Берега», находился он за забором, позади гарнизонного солдатского клуба. Его небольшая территория была втиснута между большими автопарками, как и они, обнесена колючей проволокой. В самом углу стоял небольшой кирпичный домик караульного помещения, а автомашины стояли в один ряд. В карауле каждый из нас должен был отстоять два часа, после чего два часа отводилось для  отдыха, потом два часа для бодрствования. То есть, формально -  как в обычном карауле.

          Точно помню, что в ту ночь на улице была сильная метель и что первым пошёл дежурить не я. Два часа в натопленной комнате пролетели быстро, надо было идти менять караульного. Предшественник снял с себя тулуп и отдал мне, вместе с ним и «оружие» - ногу от гимнастического «козла». Не удивляйтесь, даже штык от автомата нам, «салагам» не доверяли! Деревяшка ноги «козла» в сечении была квадратной, на её конце насажено чугунное «копыто». Получалась очень неудобная для рук, но довольно увесистая дубина. Натянул на себя тяжеленный тулуп и сразу стал совершенно неповоротливым, зато когда поднял его большой воротник и с трёх сторон прикрыл голову, сразу почувствовал, что метель теперь мне нипочём.

          Оставшись один, стал добросовестно обходить вверенную территорию. Время тянулось томительно медленно. От нечего делать, начал прикидывать шансы на победу в случае схватки с потенциальным вором. Увы, их небыло. Разве что успею скинуть тулуп. В нём же, не смогу оказать хоть какое-то сопротивление. Примерно через час захотелось уже присесть, да и «оружие» с его неудобной квадратной деревяшкой устали держать кисти рук. Появилась мысль залезть в кабину какого-нибудь автомобиля и посидеть там, но тут же её откинул.

          В конце концов время моей вахты закончилось и пришел сменщик – таджик по имени Аббас (из самаркандских «рекрутов»). Земляки, на свой манер, звали его «Оббос». Парень, по характеру шустрый и весёлый, был на полголовы ниже меня, к тому же очень щуплый и физически слабый. Причём настолько, что учебную гранату мог бросить не дальше пятнадцати метров. Когда, с моей помощью, он надел на себя тулуп, его нижние полы касались земли. Взяв в руки «оружие», Аббас потряс им в воздухе и, с сильным акцентом, своим писклявым голосом, весело, сказал: «Вот, адын раз биём, сразу вор убегайт!» Я шутя толкнул его в сугроб и пока сам не помог встать на ноги, парень беспомощно барахтался в снегу. Уходя, попросил его быть поосторожнее, чтобы случайно не подскользнулся.

          После двух часов пребывания на морозном воздухе, да ещё в метель, комната в «караулке» показалась настоящим раем: в ней было сухо и очень тепло. Уголь сержанты не жалели, поэтому, стоявшая в углу каменная печь была настолько раскалена, что её чугунные заставки, прикрывающие отверстия на поверхности, светились бордовым цветом. На всякий случай предупредил сержантов, что Аббас самостоятельно не сможет встать с земли,  если нечаянно упадёт. Те пообещали иногда выходить во двор, чтобы  узнать как идут дела у караульного. Не знаю, выходили они или нет, потому что тепло быстро меня разморило и я уснул.

          Как и положено, разбудили через два часа, но мне показалось, что я только что уснул. После двух часов бодрствования пошёл менять часового. На этот раз пришлось его искать. Обойдя почти всю территорию, увидел его спящим в кабине КРАЗа. Разбудил. Сменил. Время было уже под утро, поэтому в течение двух часов иногда залазил в кабину и прятался там от ветра, однако не спал. Вот так я, первый раз в жизни, отслужил в карауле. И хотя, назвать его настоящим не поворачивается язык, мы, новобранцы, всё же получили определённый опыт караульной службы.

 

                                    КАРАНТИН.   «СВИДАНИЕ»  С ДЕВЧЕНКАМИ.

 

          Курс молодого бойца проходили по полной программе. Несмотря на холодную погоду бегали по тактическому полю, отрабатывая действия взвода в наступлении и обороне. Хорошо ещё, что на том поле, солдатами предыдущих призывов, были давно отрыты и окопы и блиндажи, а то бы, наверное, пришлось долбить мёрзлую землю. В конце карантина на стрельбище сдавали зачеты по стрельбе. Вначале дали сделать по одному пробному выстрелу, потом по три зачётных. Со стрельбой у меня было всё в порядке. Не скажу, что отстрелялся лучше всех, но в десятку лучших, наверное, попал.

          Однажды днём выпало очень много снега. После ужина вся территория солдатского городка кишела от народа, убиравшего его с дорог и тротуаров. Наш взвод направили делать ту же работу в офицерский городок. Прихватив с собой лопаты и мётлы, строем пришли на какую-то улицу. Думаю, что на ней находилась местная средняя школа (см. её на снимке выше), потому что её высокий забор я тогда хорошо запомнил. Едва начали работать, как недалеко от нас, вдоль забора, прошла стайка девчонок  лет пятнадцати – семнадцати. Для нас это было шоком. За более чем месяц нахождения в карантине мы ни разу не видели женщин, а тут не просто женщины, а юные красавицы. В первые мгновения весь взвод, прекратив работу, стоял оцепенев от удивления. Потом стали раздаваться шутки, безобидные выкрики. Однако, чем дальше от нас уходили девчата, тем громче и пошлее летели им в след слова. Не все были согласны со столь диким поведением. Между новобранцами началась ссора. Пошляков называли «придурками», «идиотами», «скотами». Те за ответом «в карман не лезли» - отвечали не менее «ласковыми» словами, в том числе матерными. Страсти разгорелись настолько, что оппонентов пришлось урезонивать младшим командирам, т.е. сержантам. Возвращаясь в казарму, я тогда испытывал неприятное чувство: будто в колодец с чистой прозрачной водой кто-то взял и вылил ведро с помоями.  

 

                      КАРАНТИН. МОЙ  ПЕРВЫЙ  ДЕНЬ  РОЖДЕНИЯ  В  АРМИИ.

 

          Как в начале, так и в конце карантина все мы проходили медицинскую комиссию. Первую - надели через две после начала прохождения курса молодого бойца. Ежедневное пребывание на свежем воздухе, особенно утренние зарядки при минусовой температуре, а также строгий режим дня – всё это положительно сказалось на моих лёгких. Если при первой медкомиссии я ещё чувствовал некоторый дискомфорт в груди, то ко второй всё было уже в порядке.

          Под конец карантина, выпал мой день рождения – исполнилось девятнадцать лет. По такому случаю, после обеда, меня освободили от занятий, предоставив свободное время. Не помню кто из сержантов на это «расщедрился». Скорее всего наш взводный – старший сержант Завьялов. Едва ли на это «сподобился» бы наш «спиногрыз» Носков. Чтобы не мельтешить в казарме, решил сходить в солдатскую чайную. Не помню, бывал я там до этого или нет, да это не так уж и важно, поскольку в этом заведении (и в этом я смог потом убедиться), был всегда один и тот же ассортимент: жареные в масле пирожки с повидлом и пончики, а также кофе с молоком или какао. Деньги на эти лакомства у меня были; платили в те времена солдату 3 рубля 80 копеек в месяц, а поскольку я не курил, то тратить их мог разве что на бумагу и почтовые конверты. Цены в чайной были «божескими», поэтому, взяв пару стаканов какао с молоком, три пирожка, пяток пончиков, израсходовав на всё копеек семьдесят или восемьдесят, устроил себе «шикарный» праздник. Какими же вкусными казались те незамысловатые яства по сравнению с солдатской пищей!!!

                      

                                                 ОКОНЧАНИЕ  КАРАНТИНА.

 

          Курс молодого бойца закончился в конце декабря, а может в первых числах января. Как и положено, завершился он принятием воинской Присяги. Эта торжественная церемония проходила по давно установившемуся сценарию: с оружием руках, каждый новобранец выходил из строя и, стоя лицом к товарищам, зачитывал текст воинской клятвы, потом расписывался в списке принявших Присягу. 

          Сразу после этого «обряда» все занятия в карантине прекратились и новобранцев стали распределять по воинским частям. Некоторых ребят забрали чуть ли не на следующий день, других через несколько дней. Я же оказался среди тех, кто вынужденно бездельничал почти неделю. Дней за десять до окончания карантина большинство из нас уже знало в какой воинской части предстоит служить. Мне сказали, что попаду в Отдельную Инженерную Группу (ОИГ). Однако была возможность остаться в автобате, потому что ещё задолго до распределения, один из сержантов, отвечавший за спортивно-массовую работу в батальоне, предлагал мне остаться. Сказал, что в случае моего согласия, будет ходатайствовать перед замполитом. Тогда он прямо мне сказал, что буду представлять автобат на гарнизонных соревнованиях по солдатскому троеборью: стрельба, гимнастика и лыжи.

          Со стрельбой у меня было всё в порядке, с гимнастикой – тем более. Проблемой были лыжи. Но это сержанта не смущало. Сказал: «На лыжах мы тебя натаскаем и все будет «в ажуре». Спросил его: «А что я буду делать в автомобильном батальоне, если не имею водительских прав?». «И это не проблема» - услышал в ответ - «Поработаешь годик слесарем в автомастерских, одновременно пройдёшь курсы шоферов, получишь права и последние два года будешь «шоферить». Я немного представлял работу автослесаря: грязная, промасленная одежда, кругом пахнет соляркой, руки всегда по локоть в масле или саже… В общем, подумал, подумал и отказался. Потом, когда оказался в ОИГ и увидел чем придётся там заниматься - не один раз пожалел, что не принял тогда предложение сержанта. «Грязь», с которой пришлось иметь дело, была хоть и невидимой, но куда до неё солярке! Однако,  как получилось, так получилось.

          Не скажу что всю неделю после принятия присяги мы только бездельничали. Отцы-командиры находили нам работу; людей в карантине оставалось мало, поэтому нагрузка по уборке помещений и прилежащей территории легла на тех, кто ждал своей участи. Но даже с учетом этого, свободного времени у всех оставалось с избытком. Как мы его использовали? Да по разному. Кто-то читал книги, кто-то играл в какие-нибудь игры (в том числе и карты) или занимался спортом. Некоторые отсыпались, видно, ночи им было мало. Над такими, от нечего делать, иногда подшучивали. Как-то одного «самаркандского» узбека пришили к постели. Ждали, ждали когда он проснётся, чтобы увидеть его реакцию и, не дождавшись, стали его будить: громко шуметь, «нечаянно» задевать кровать… Бесполезно – спит «как убитый». Тогда стали в него бросать подушки. Это подействовало. Кое как проснулся, попытался встать, но не смог – его кальсоны и нижняя рубаха были крепко пришиты к матрацу. Все ожидали, что вот сейчас человек возмутится, начнёт ругаться, требовать чтобы немедленно освободили, попытается сам освободиться, но… Он, вдруг тихо и горько заплакал. Такого не ожидал никто. Парень-то был не хилым, к тому же шустрым и с хитринкой. Может мы прервали прекрасный сон, в котором он находился дома в кругу родных или друзей, а может оборвали на самом интересном месте его общения с женой или свидания с любимой девушкой?… Трудно сказать, что его так расстроило, только увидев человека плачущим, всем нам, «шутникам», стало, вдруг, очень стыдно. Тут же обрезали все нити, «узника» освободили и стали его успокаивать. Больше подобных шуток никто ни с кем не совершал.   

 

                                             ПРИБЫТИЕ  В  «ОИГ».  КАЗАРМА.

 

          Но вот наступил день, когда и до меня дошла очередь уходить из автобата. Пришёл какой-то сержант из ОИГ, забрал в канцелярии мои документы и повёл на новое место службы. На улице прошли всего метров сто пятьдесят в сторону гарнизонного солдатского клуба и остановились у крайнего к нему подъезда соседнего трёхэтажного здания. Это и был вход в казарму моей новой воинской части. Около него уже стояло в строю человек пятьдесят новобранцев, собранных из мест, где они проходили курс молодого бойца. Встал в строй и я. Когда, минут через пятнадцать, наши ряды пополнили ещё человек двадцать, появилось несколько офицеров и началась перекличка. После неё нас разбили на три группы и повели внутрь здания. Нашу, самую большую, завели на второй этаж, остальные - числом поменьше, увели на первый и третий этажи.

          Как помню, было часов пять вечера, когда мы впервые переступили порог казармы ОИГ и оказались на втором этаже. Солдаты, свободные на тот момент от службы, встретили пополнение радостными возгласами: «Салаги прибыли! «Молодых» привели!». Вечером, после ужина, мы поймём причину их радости, а пока, стали размещаться. Занимая кровати и тумбочки, с любопытством посматривали по сторонам, изучая и помещение и людей, которые находились в нём.

          О казарме. Сразу, при входе в неё с лестничной площадки, начинался широкий длинный коридор, упиравшийся своим дальним торцом в окно. Правая стена коридора была сплошной, если не считать имевшиеся в ней четыре двери. Первая вела в «Ленинскую комнату», вторая - в подсобное помещение, третья - в умывальную комнату и четвёртая, самая близкая к окну - в туалет. Между второй и третьей дверями, примерно, в десяти метрах от окна, коридор перегораживала большая, массивная дверь, отделяя туалет и умывальник от остальных помещений казармы. Левая сторона коридора, недалеко от входа, имела громадный проём, ведущий в спальное помещение. До проёма, было две двери, ведущие в кабинет командира роты и в каптёрку. У дальней от входа стороны проёма, как раз на границе между коридором и спальным помещением, стояла тумбочка, у которой день и ночь несли вахту дневальные. Это была наиболее удобная точка с которой они могли видеть не только всех входящих в казарму, но и часть спального помещения, где проводилось построение личного состава..

          Спальное помещение, ровным рядом широко расставленных колонн, делилось на две неравные части. Большая, составлявшая примерно две трети от всей площади, была заставлена рядами двухъярусных кроватей. Там же, у стены, прилегавшей к коридору, стояли длинные деревянные ящики для хранения оружия, называемые в армии «пирамидами». Окна этой части помещения смотрели на запад. Меньшая часть представляла собой свободное, вытянутое пространство и служила для построения личного состава. Дальний, от дневального, её конец выполнял функцию мини-спортзала. Там постоянно размещались гимнастические брусья, маты, гири, гантели и другие простейшие спортивные снаряды. При необходимости, около брусьев, очень быстро устанавливали турник, который, в обычное время, хранился в подсобном помещении.

 

                                          ОТДЕЛЬНАЯ  ИНЖЕНЕРНАЯ  ГРУППА.

 

          Что собой представляла Отдельная Инженерная Группа (войсковая часть 52605 «И»), куда мы попали служить и какое место она занимала в структуре Полигона? Все воинские части дислоцированные на его территории выполняли свои строго определённые функции в обеспечении главной задачи – проведение испытательных взрывов ядерного оружия. Например, военные строители что-то строили или разбирали, батальон охраны подполковника Голдобина обеспечивал охрану Полигона по всему его периметру как во время испытаний, так и в периоды длительных пауз,  автобат занимался грузоперевозками связанных, в основном, со строительством и хозяйственной деятельностью. Свои специфические функции выполняли: батальон связи, подразделения противохимической и противорадиационной защиты, метеорологическая служба и т.д…

          Центральным звеном, «мозгом» Полигона являлся его научно-исследовательский центр – «Сектор». Именно он (читай - работавшие в нём офицеры!), осуществлял подготовку и проведение всех испытательных взрывов, а в течение длительных промежутков между ними – исследования, имевшие отношение к совершенствованию ядерного оружия и изучению его поражающих факторов. Все вспомогательные работы, связанные с функционированием «Сектора», проводились силами личного состава ОИГ.

          Это были, своего рода, «младшие научные сотрудники» в задачу которых входило: что-то погрузить или разгрузить, что-нибудь выкопать или закопать, а также принести, отнести, подмести, сварить, накормить, убрать, помыть, протереть, постирать, просушить и т.д.... Наиболее квалифицированным и образованным солдатам, помимо перечисленного, доверялось собирать электрические и электронные схемы, заниматься монтажом и демонтажем приборов и оборудования, их мелким ремонтом, аэрофотосъёмками, промывкой и проявлением фото и киноплёнок и даже математическими расчётами.

          В периоды испытаний, наравне с офицерами «Сектора», многим солдатам ОИГ приходилось, с огромным риском для здоровья, работать в заражённых радиацией местах как на Опытном Поле, так и в штольнях горного массива «Дегелен».  

          Учитывая секретный характер и опасность для жизни, проводимых «Сектором» работ, личный состав ОИГ проходил через сито очень тщательного отбора. Разгильдяи туда попадали редко. По тем же причинам, командование Полигона всегда  стремилось свести до минимума круг лиц непосредственно участвующих в экспериментах проводимых на испытательных площадках. Как следствие, даже транспортное обслуживание на них лишь частично осуществлялось силами автомобильного батальона; главная нагрузка в этом деле лежала на автороте ОИГ, насчитывающей в своём парке более семидесяти единиц обычной и специальной техники.

          Структурно наша воинская часть состояла из двух рот и хозяйственного взвода. Последний располагался на первом этаже. Его солдаты работали на «Секторе» в отделе биологических исследований. При нём был большой виварий, где выращивались и содержались подопытные животные: собаки, овцы, морские свинки, мыши и прочая живность. Вот за ними они и ухаживали. Поскольку основу вивария составляли собаки, поэтому солдат их обслуживающих, мы, между собой, называли «собачниками». Не исключено, что я ошибаюсь, когда говорю, что на первом этаже дислоцировался всего один взвод. Вполне возможно, что «собачники» составляли отдельный взвод, а другой состоял из ребят занятых работами в подсобном хозяйстве и на хозяйственном дворе ОИГ.

          На третьем этаже жила авторота. Большинство машин в её автопарке стояли на колодках и выезжали только во время подготовки и проведения испытаний. По другому и быть не могло, т.к. парк состоял, в основном, из специальной техники на базе армейских автомобилей с высокой проходимостью: ГАЗ-63, ЗИЛов и КРАЗов  Кроме автомашин там имелось два танка Т-34 со снятыми башнями. Их использовали для кратковременных работ в самых заражённых радиацией местах, поэтому, для защиты от излучения, изнутри эти «вездеходы» были облицованы свинцовыми листами. Сзади у обеих машин торчали устройства похожие на манипуляторы, с их помощью можно было, не выходя из корпуса, производить заборы проб грунта. За период службы неоднократно доводилось бывать в нашем автопарке, а значит видеть и спецтехнику и те «безбашенные» танки.

          Теперь о нашей роте. Совершенно не помню кто командовал авторотой и хозвзводом, зато хорошо помню нашего ротного. Это был капитан по фамилии Кулеба. К сожалению, ни имени его, ни отчества не знаю. Интересный был мужик! Подробнее о нём напишу ниже. Всего в его подчинении было четыре взвода, а личного состава – человек сто двадцать. Из командиров взводов помню только старшего лейтенанта Зеленина и капитана Квасникова. Спросите, почему  взводом командовал капитан? Не удивляйтесь. Дело в том, что ОИГ, имея численность в пределах батальона, по статусу приравнивалась к полку, поэтому каждая его рота имела статус батальона. А раз так. то и взвод был как бы не взводом, а ротой. Не знаю почему, но в части, почему-то, было очень много ефрейторских должностей, чуть ли не каждый третий носил на погонах лычку.

          Однако, не только наша Группа, но и весь Полигон имел какой-то повышенный статус. Почему? Да хотя бы потому, что находясь в Казахстане, подчинялся он не Среднеазиатскому военному округу, а Московскому. Да и начальника Полигона называли не таковым, а командиром соединения (сам слышал) и должность эта была генерал-лейтенантская. По армейским раскладкам, такое звание имели командующие армиями, а они, как известно состояли не менее чем из трёх дивизий. Гарнизон же Полигона по численности, даже с учётом военных строителей, «не тянул» даже на дивизию. Вот и судите сами.

 

                                                  ПЕРВОЕ  «БОЕВОЕ»  ЗАДАНИЕ.

 

          Но вернусь к тому моменту, когда мы впервые вошли в казарму. Расселили нас быстро. Койки нижнего яруса были, естественно, уже заняты старослужащими. Всех «салаг» разместили на «втором этаже». Вскоре наступило время ужина, нас построили и повели в столовую. Вернувшись обратно в казарму, узнали новость: всех новобранцев отправляют назад на пищеблок, только теперь уже для  чистки картошки. Тут-то мы и поняли почему наше появление в казарме было встречено радостными возгласами старожилов. Оказывается, в тот день наша рота дежурила по пищеблоку и чистить картошку предстояло кому-то из них, а наш приход давал шанс избежать этой участи. Наверное, пока мы ужинали, ребята смогли «уломать» ротного старшину отправить «салаг» вместо них. Не меньшую радость появление на кухне пищеблока почти сорока человек, вызвало и у тех солдат, которые находились там в наряде – ведь это их тоже освобождало от нудной работы по очистке картофеля. Но особенно довольным выглядел заведующий столовой (старшина по званию) и вот почему.

          По известной только интендантской службе причине, на следующий день, тысячу двести человек, питавшихся в данном пищеблоке, решили кормить одной только картошкой, а поэтому завезли её туда ровно шестнадцать ящиков. Увы, это были не те ящики, в которых отправляют посылки. В «пищеблоковском» помещалось не менее ста килограммов «второго хлеба». Не появись новобранцы, пришлось бы всему персоналу столовой, вместе с находившимися там в наряде ребятами и направленными им на помощь из роты солдатами (от силы человек десять) чистить картошку всю ночь, а может и дольше.

          Одним словом, в первые минуты нашего прихода, старшина (зав.пищеблоком) ходил довольно потирая руки. Распорядился принести все имеющиеся в наличии ножи, но их всё равно на всех не хватило. Тогда стали собирать перочинные ножички, но и это помогло обеспечить инструментом не всех. Как бы там ни было, работа началась. В подсобном помещении, где мы трудились, была стационарная электрическая картофелечистка. Те, кому не достались ножи, занялись чисткой на этом «агрегате». К сожалению, свои «обязанности» он выполнял «препохабно». Либо был не совсем исправен, либо изначально имел дефекты в своей конструкции, только чистил клубни очень плохо. После его «работы» приходилось каждую картофелину дочищать ножичком.  В конце концов, народ решил, что проще сразу чистить клубни ножом, чем потом тратить больше времени на их доочистку после «усилий» машины. Вскоре с  этим был вынужден согласиться и старшина.

          Однако время шло, а гора неочищенной картошки уменьшалась слишком медленно. Вот и полночь уже миновала, а её количество уменьшилась лишь наполовину. Стало понятно, что в эту ночь спать едва ли придётся. Наверное от этого изменилось отношение к объекту труда; если раньше чистили клубни добросовестно и экономно, то теперь не утруждали себя выковыриванием из них глазков или подгнивших участков, а срезали кожуру с толстым слоем мякоти. Нашлись и такие, кто и вовсе упростил решение задачи: стал из картофелин делать кубики (обтесал клубень с шести сторон и то что осталось бросил в бак с очищенной продукцией).

          На свою беду, старшина долгое время не появлялся в нашей компании, а поэтому не мог видеть этот умышленный перевод продукта питания в отходы, а когда появился…В общем, бедного сверхсрочника чуть «кандрашка» не хватила, когда увидел, что около некоторых «салаг» очистки – вовсе не очистки, а варварски изрезанная картошка. Что тут началось! Мало того, что, кричал и «на чем свет стоит», крыл матом вредителей, так ещё угрожающе махал перед их физиономиями своими кулаками. Немного успокоившись объявил, что если завтра на ужин не хватит в котлах картофельного пюре, то оставит голодными, в первую очередь, всех нас. Потом заявил, что если ещё кого-нибудь «застукает» на подобной халтуре, то тут же отправит на гауптвахту. Однако теперь он на долго не уходил из подсобного помещения – не доверял.

          Время, особенно после полуночи, двигалось очень медленно, но ещё медленнее сокращалось количество неочищенной картошки в куче. Чтобы как-то скоротать время, одни ребята пели песни, другие «травили» анекдоты, третьи просто вели неторопливые разговоры. Первых я поддерживал, вторых – даже при желании не мог, поскольку до сих пор не умею рассказывать анекдоты, к тому же и плохо запоминаю их. Когда и те и другие «выдохлись», стал не без интереса слушать о чем разговаривают мои новые товарищи.

          С немалым удивлением узнал, что среди них много ребят старше меня, причём, от года до пяти лет. Но настоящее изумление вызвала информация: чуть ли не каждый второй имеет среднетехническое образование, несколько человек – успели до Армии окончить по одному – два курса института и столько же имеют законченное высшее образование. Последние окончили педагогические институты и успели до призыва какое-то время поработать в школах преподавателями математики или физики. В дальнейшем узнаю, что даже те, кто имел только аттестат зрелости (то есть среднее образование), в своём большинстве, имеют определённые навыки в технических специальностях (слесарь, электрик, радист, радиомонтажник, наладчик и т.д.) поскольку, до Армии, трудились на заводах и фабриках. Наверное и я попал в ОИГ только потому, что в моей трудовой книжке было записано: «слесарь по КИП и А» и «приборист»). Оказавшись внутри «Сектора» и узнав (конечно, очень поверхностно из-за секретности) характер проводившихся там работ, пойму чем руководствовались неизвестные нам «кадровики», отбирая солдат для службы в Отдельной Инженерной Группе.

          Но вернусь к нашей картошке. Закончили её чистку только часам к пяти утра. Когда вернулись в казарму и легли в кровати, до подъёма оставалось не более получаса. Без сна нас не оставили, разрешили поспать до двенадцати часов.

   

                          ПЕРВАЯ  КОМАДИРОВКА НА ПЛОЩАДКУ «Д».  ПРИЕЗД.

 

          После обеда всех новобранцев построили в казарме и огласили список тех, кому предстояло на следующий день ехать работать на пункт «Д». В число двадцати «счастливчиков» попал и я. Почему выбор пал не на всех вновь прибывших? А вот почему. После карантина, ещё не переступив порог казармы ОИГ, каждый из нас был уже закреплён за одним из отделов «Сектора». На площадку «Д», отправили лишь тех, чьи отделы были задействованы на проводимых там работах.

          Не знаю почему, но отправили нас в командировку не утром, а сразу после обеда. К зданию казармы подали небольшой автобус на базе «ГАЗ-51». При посадке в салон каждый новобранец стремился занять место на сиденье у окна, чтобы удобнее было озирать окрестности. Мне повезло вскочить в автобус в числе первых, поэтому место у окошка «оприходовать» успел. Видя, с какой завистью смотрит на меня сосед, я его успокоил, пообещав дать возможность и ему посидеть на моём месте.

          С нами на пункт «Д» предстояло ехать нескольким старослужащим. Если мы были одеты в обычную зимнюю форму (бушлаты, шапки-ушанки, на ногах сапоги), то те ребята, да и водитель тоже, были экипированы «покруче»: на ногах у них были валенки, а сверху - белого цвета дублёные полушубки. На удивление, никто из них не воспользовался преимуществом «старика», чтобы сесть у окна. Наоборот, они молча, но, с едва заметной насмешкой,  наблюдали за нашими спорами. Разместились они впереди, рядом с водителем. Одному не хватило места, так и он предпочёл не отнимать его у «молодого», а сесть у выхода из автобуса прямо на ступеньку. Пройдёт не более часа после начала поездки и мы все поймём причину «либерализма» старослужащих. А она заключалась вот в чём.

          В тот январский день было солнечно, но морозно. Как помню, ветра небыло, но температура воздуха не превышала минус пятнадцати градусов.  Внутри автобуса, рядом с водителем, была самодельная электрическая печка. Благодаря ей, а также теплу, выделяемому пассажирами, температура внутри салона значительно превышала температуру снаружи него, а потому влага от дыхания людей оседала на холодных стеклах окон, превращаясь в мельчайшие кристаллики льда. Автобус ещё не успел отъехать от казармы, а все стёкала в салоне уже покрылись сплошной белой пеленой. Её толщина, с течением времени, только нарастала.

          В первые пятнадцать – двадцать минут езды, я постоянно оттаивал в стекле маленькое отверстие и смотрел через него на проплывавшие мимо пейзажи. Потом это занятие надоело, тем более, что смотреть за окном было не на что: чуть ли не до горизонта простиралась заснеженная,  искрящаяся на солнце, равнина, белизну которой лишь изредка нарушал серый цвет проплывавших мимо телеграфных столбов. Несмотря на печку, в салоне было более чем прохладно; холод в автобус проникал не только через стёкла, но и через обшивку.

          Не прошло получаса с начала поездки, как я почувствовал, что и ноги и мой правый бок начинают зябнуть, а ещё через полчаса - коченеть. Не помогали никакие движения, чтобы согреться. Тут-то до меня (и не только до меня!) дошло почему старослужащие не стремились занять места у окошек. Предложил соседу поменяться местами, но тот категорически отказался, поскольку и без того мёрзнул. В бедственном положения был не только я, но и все «счастливчики», занявшие места у окон. Вскоре многие из нас стали покидать насиженные места, предпочитая ехать стоя в проходе. Но и в проходе каждый стремился встать поближе к водителю, а точнее к печке, находившейся около него. Начавшиеся перемены мест в салоне вызвали беззлобные шутки у бывалых «стариков», ведь и они когда-то были в нашей шкуре.

          До пункта «Д» ехать километров 120. Дорога была хоть и наезженной, но скользкой и, местами, с заносами. По такой сильно не разгонишься, поэтому наш автобус ехал довольно медленно. Изредка попадался встречный транспорт, а вот чтобы кто-то обогнал… не припомню. Пару раз видели стоявшие у обочины грузовые машины. Наш водитель, останавливался около них и спрашивал коллег – солдат нужна ли тем какая-нибудь помощь. Этого требовал неписаный кодекс шофёрской солидарности - не оставлять в беде себе подобных без поддержки, тем более в степи, да ещё зимой. Слава Богу, тем водителям помощь не требовалась, поэтому наш транспорт почти сразу продолжал движение. После пары часов езды, через лобовое стекло автобуса, стало видно, что равнинный характер местности меняется на холмистый. Постепенно холмы сменили невысокие скалистые горы (наверное, отроги казахского мелкосопочника). В пункт «Д» приехали на закате дня.

 

                 ПУНКТ  «Д».   КАК  ПРОВОДИЛИСЬ  ПОДЗЕМНЫЕ  ВЗРЫВЫ.

 

          Что собой представляла тогда эта испытательная площадка? В ложбине, расположенной в основании относительно не высоких гор (не выше 500-700 метров), стояла хаотично разбросанная группа строений барачного типа. Одно из них служило казармой для солдат, другое – гостиницей для офицеров. В третьем был клуб, где в небольшом кинозале, каждый вечер демонстрировались кинофильмы, там же имелась библиотека с миниатюрным читальным залом. Электричеством посёлок обеспечивал, стоявший на отшибе, дизель-генератор. Было там ещё полуоткрытое строение, где размещались ремонтные мастерские. Почти в черте посёлка находился местный автопарк. Вполне возможно, были там и другие объекты, но я их уже не помню.

          По приезду, нас сразу разместили в казарме. Это был обыкновенный барак, в целях экономии тепла, почти по самые окна «утопленный» в землю. Как и в казарме на «Берегу» в нём стояли двухъярусные кровати. Были немало удивлены, когда увидели, что нас, «салаг», селят на кровати нижнего яруса. Пытались выяснить у старослужащих, почему нам оказывают такую честь, но те, ухмыляясь,  лишь многозначительно говорили: «Ночью поймёте».

                             

                           Вот так выглядит  горный массив «Дегелен».Снимок взят  из Интернета..

 

      После размещения нас отправили на ужин в местный пищеблок. Находился он в отдельном бараке и мел два зала: солдатский и офицерский. Естественно, выбор блюд в последнем был гораздо богаче, чем в первом, а уж про вкусовые качества и говорить не приходится. На испытательных площадках офицеры находились в командировках, но я не знаю как кормили их: бесплатно или за деньги.

        Из столовой нас сразу повели в клуб, но не на просмотр фильма (по времени его должны были показывать немного позже), а на беседу-инструктаж. Кто-то из местных сержантов построил нас в пустом ещё зрительном зале на свободном пространстве перед белым экраном. Появился невысокого роста, плотной комплекции офицер в морской форме с погонами старшего капитан-лейтенанта. Он стал нам рассказывать какие работы выполняются на площадке «Д», для чего нас сюда привезли, какое задание стоит перед нами и как мы должны себя вести во время работ. Наиболее детально моряк остановился на технике безопасности и характере предстоящих работ в штольне, об остальном рассказал очень поверхностно. Подробности проведения подземных испытаний мы узнаем позже, когда не один раз побываем в командировках на пункте «Д» и то лишь в тех пределах, которые были доступны для солдат.

              Чтобы в дальнейшем не возвращаться к этой теме, попробую рассказать всё что знаю о подготовке и проведении подземных ядерных взрывов на семипалатинском полигоне в первой половине шестидесятых годов. Это были самые первые взрывы под землёй, проводимые в Советском Союзе. Осуществляли их в горах. Атомные заряды закладывались не глубоко под землю (как это делали, например, французы на каком-то атолле в Тихом океане) а внутрь горы. Для этого, в её основании, прокладывалась горизонтальная, очень прямая штольня, заканчивающаяся, примерно, под вершиной. Пробивали её шахтёры, из числа вольнонаёмного персонала, а может какой-нибудь специализированной организации, прошедшие тщательную проверку соответствующими службами КГБ. Как они это делали? Сверлили глубокие шурфы в скалистой породе, закладывали в них взрывчатку и подрывали. Неровности «правили» отбойными молотками. Вот таким, не очень современным методом, в горе делалась «нора» длиной до километра. Её ширина и высота варьировалась в пределах трёх метров.

          Основание штольни было плоским и по всей длине - практически ровным. Такого профиля требовала узкоколейная железная дорога, проложенная по центру. Стены и потолок прорубались в скальной массе без оглядки на качество поверхности, ибо важно было выдержать такие размеры, чтобы по штольне свободно проезжала вагонетка с грузом, а им могла быть как горная порода, так и атомный заряд. Вот почему, на всём протяжении штольни, со всех сторон  торчали скальные выступы. На определённых расстояниях от места закладки заряда, в боковых стенах «норы» вырубались небольшие помещения (боксы), в которых размещались габаритные датчики и приборы. Узкоколейка имела лёгкий наклон от центра горы к выходу для того, чтобы шахтёрам, при строительстве штольни, было легче толкать гружёную камнями вагонетку.  

          Но вот строительство штольни завершено. До сих пор для меня остаётся тайной «за семью печатями» кто, когда привозил и устанавливал на место заряд. Знаю одно точно: как только у входа в штольню часового из батальона охраны («голдобинца») менял часовой из войск КГБ, значит атомная бомба уже находилась на своём месте в горе. Поскольку, до этого момента на пункте «Д» никто не видел «гэбистов», то можно предположить, что они же и сопровождали «изделие» от места его хранения (или изготовления) до штольни. Как мы узнавали «гэбистов»? По их добротной форме. Вроде бы одеты они были как и мы в шаровары и гимнастёрки, но то и другое у них было пошито из «офицерской» ткани, а сапоги на них были не кирзовые, а яловые. В зимний период отличить «гэбиста» было труднее, потому что он был одет, как и «голдобинец» в белый тулуп и валенки. Единственным отличием была шапка; она у них была офицерской.

          После установки заряда на место, шахтёры начинали закрывать штольню. Если её просто заваливать камнями или мешками с песком, то при чудовищных давлениях создаваемых атомным взрывом, любое количество такой «футеровки»  мгновенно вылетит наружу. Чтобы этого не произошло, на определённом расстоянии от будущего эпицентра, отверстие штольни, по всему её поперечному сечению заливали бетоном. Получалась бетонная «пробка» длиной около сорока метров очень прочно державшаяся за скальные выступы. Сторона «пробки», обращённая к эпицентру, имела форму клина. Это делалось для того, чтобы рассечь ударную волну и направить её чудовищную энергию в боковые стены. С обратной стороны «пробку»  подпирали мешки с цементом, наваленные до самого потолка и на расстояние от 40 до 50 метров. Когда мне один солдат рассказывал про устройство «футеровки», я переспросил: «Может закладывают бетонный клин мешками с песком, а не с цементом? Ведь так намного дешевле?!» «Нет – ответил он – именно с цементом, потому что он тяжелее песка». Не знаю, может он что-то напутал…

          Как правило, все работы по монтажу и наладке приборов и датчиков завершались в штольне до установки в ней заряда. После этого доступ в неё не только резко отграничивали, но и брали под жесточайший контроль. Порой это напоминало «театр абсурда». Судите сами. Однажды, с группой солдат, довелось выполнять какие-то работы недалеко от входа в штольню. На «часах» там уже стоял «гэбист». Видим: шахтёр выкатывает вагонетку с породой. Останавливается около часового, отдаёт пропуск. Тот внимательно его изучает и даёт «добро» на выход. Рабочий катит вагонетку до конца проложенных рельсов (метров пятьдесят от часового), на его глазах выгружает (путём опрокидывания) и тут же возвращается назад.   

          Кроме нас, находящихся метрах в ста от входа в штольню, никого в обозримом пространстве нет. Никакого контакта между нами и шахтёром небыло и быть не могло. Однако, при входе рабочий отдал часовому другой пропуск, тот его опять внимательно изучил, ещё внимательнее осмотрел вагонетку и только после этого разрешил въехать с ней в штольню. Пока мы работали, эту картину наблюдали не один раз. Вполне возможно, что я не прав называя это «театром абсурда». Наверное, любые работы связанные с атомным оружием только так и должны контролироваться. Уж больно опасно оно во всех отношениях!

 

                                ПУНКТ  «Д».  ПЕРВАЯ НОЧЬ  В  КАЗАРМЕ - БАРАКЕ.

 

          Но вернусь опять в клуб, где нас инструктировал моряк. Слушать-то мы его слушали, но и смотрели на его лицо. А оно не внушало оптимизма, поскольку имело нездоровый цвет, в народе такой называют «землистым». Ещё инструктаж не закончился, как в строю ребята начали перешёптываться»: «Ты видишь его лицо? О чём это говорит?», «Да-а-а.. Кажется мы влипли со службой…», «Где гарантия, что и у нас такими лица не станут?..» и т.д… Подобные разговоры велись в полголоса до самого отбоя.  

          Вместо фильма нас повели на склад, где каждый примерил и получил по паре резиновых шахтёрских сапог. Такие сапоги отличаются от обычных тем, что имеют двухслойные голенища и внутри утеплены материалом напоминающим байку. Перед отбоем некоторые из новобранцев, в их числе и я, обратили внимание, что на кроватях нижнего яруса вертикальные металлические прутки у спинок все погнуты. Обратить-то обратили, но особого значения этому факту не придали. Никто из нас тогда даже подумать не мог, что гнутые прутки имеют прямое отношение к шахтёрским сапогам. Но, это будет потом, а пока, вместе с остальными солдатами готовились к отбою.

          Поскольку наш барак был казармой, то в нём были дневальные. В их задачу, помимо прочего, входило слежение за топкой котла обогревающего здание. Сам котёл находился в помещении, в небольшом заглублении у входа. От него по всему периметру, в полуметре от пола, тянулось несколько труб, образуя замкнутое кольцо: нагревшись в котле вода двигалась по трубам, отдавая тепло и в конце, охлаждённой, попадала опять в котёл для последующего нагрева.

          Наступила наша первая ночь на пункте «Д». Во время отбоя в казарме была тепло, поэтому никаких проблем со сном ни у кого небыло. Часа в три ночи проснулся от холода. Решил сходить к вешалке за бушлатом, чтобы накрыться. Вижу: на многих, спавших на кроватях нижнего яруса, поверх одеял уже лежат бушлаты. Накрылся и я, но сон не шёл. Не спал не я один, потому что вскоре услышал разговор двух «салаг» обсуждавших причину холода в казарме. Один из них говорит: «Да как же здесь будет тепло, если через щели в потолке видно звёзды?!». Второй не верит: «Да не может быть!». Первый: «Да сам видел». Второй: «Теперь понятно почему здесь «старики» предпочитают спать на верхнем ярусе».

          Теперь и мне это стало понятно - тёплый воздух стремится вверх. К тому времени, холод, видно, «достал» уже не только «салаг», но и старослужащих, спавших на верху. Из глубин казармы вдруг раздался громкий голос: «Истопник, … твою мать! Почему не следишь за котлом?» Тут же с другого конца раздалось: «Дневальный! Опять проспал тепло? Ещё один наряд получишь вне очереди!». Что-ж, и в эту ночь дневальный отнёсся к своим обязанностям не добросовестно. Наступило утро. В командировках, на испытательных площадках, зарядку в принудительном порядке никто не проводил. Если было желание – делай, но сам. Желающих выбегать в мороз на улицу находилось не много.

 

                               ШТОЛЬНЯ.  РАБОТЫ  ПО  ДЕМОНТАЖУ  ПРИБОРОВ.

 

          После завтрака в казарму явился лейтенант Торлопов. С помощью ефрейтора Гудкова он отобрал пять солдат, заставил всех переобуться в шахтёрские сапоги и повел на пункт дозиметрического контроля. Там каждого записали в какой-то журнал и выдали по «карандашу». Так мы называли индивидуальные дозиметры внешне похожие на авторучки, только в алюминиевых корпусах, с такими же зажимами для крепления к одежде.

          По поводу этих «авторучек» вынужден сделать небольшое отступление. Совсем недавно прочитал в Интернете, что те алюминиевые цилиндрики были индивидуальными дозиметрами марки ДС-50 способными определять максимальную дозу облучения до 50 рентген. Применять их стали с 1958 года в комплекте с зарядно-измерительной станцией ДП-21Б. Внутри «авторучки» находилось два конденсатора между которыми помещалась газоразрядная трубка (типа счётчика Гейгера). При подготовке дозиметра к работе он вставлялся в ДП-21Б, где один конденсатор заряжался, а другой полностью разряжался. Под воздействием ионизационного излучения первый «кондёр» разряжался на второй. По окончании работы ДС-50 опять вставлялся в зарядно-измерительную станцию и она, в зависимости от величины заряда второго конденсатора, выдавала значение полученной дозы облучения  в виде отклонения стрелки.

          Каждый день, после работ в радиационно-опасных зонах, причастный к ним персонал возвращал свои «карандаши» дозиметристам и те определяли (с отметкой в своих журналах) какие дозы облучения они «хватанули».

          Теперь продолжу свой рассказ. Кроме меня в группе оказались «молодые»: Наумов Алик, Полухин Валера и кто-то из педагогов: либо Самсонов Вильям, либо Кононов Валентин (а может и оба). Старшим, естественно, был Гудков Сергей, служивший уже второй год. После посещения пункта дозиметрического контроля все вернулись к казарме, где уже стоял наготове ГАЗ-69, на нём и поехали к месту работы. Пусть читателя не удивляет, что на небольшом советском «джипе» ехало сразу восемь человек. В летнее время, когда людей не обременяла зимняя одежда, мы иногда набивались в этот транспорт и по двенадцать человек. Оставалось только удивляться, почему не лопались рессоры у этой машины-труженицы. 

          Ехать пришлось не долго – километра полтора - два. По дороге лейтенант объяснил нашу задачу - демонтаж приборов и датчиков в штольне, где три месяца назад был произведён подземный ядерный взрыв. Остановились у подножия горы, вышли из машины, огляделись. Возле нас стоит ещё несколько машин, в том числе одна грузовая. Всё вокруг занесено снегом, на его белом фоне, как-то нелепо смотрится тёмный зёв громадного отверстия в скалистом склоне.

          Раньше я никогда не бывал под землёй, поэтому входил в штольню со смешанным чувством любопытства и волнения. Взрыв, произведённый в этой горе, был первым подземным в СССР и, наверное, не очень большим по мощности,  потому что штольню, если и завалило, то совсем незначительно. Во всяком случае, если кучи камней иногда и лежали на нашем пути, то не часто и не в больших объёмах. Сразу же перед взором открылся просторный, без каких-либо зигзагов уходивший вдаль и сужающийся в перспективе «коридор». По его центру тянулась узкоколейка. К очень неровному «потолку» крепился кабель, питавший светильники, висящие в 15 – 20 метрах друг от друга. Освещение было хорошим, однако, конец штольни виден не был. Наверное, она была очень длинной, потому что её окончание не увидели даже пройдя вперёд метров триста.

          Уже при входе в нос пахнуло запахом кабельной пропитки, что не удивительно: вдоль очень неровных стен «дыры», цепляясь за скалистые выступы, тянулись в глубь горы разной толщины кабели. Всё вокруг было не обычным: и запахи и гулкое эхо от наших шагов и голосов, и звонкое хлюпанье падавших кое-где капель воды в лужи на выстланном щебёнкой полу.

          Несмотря на почти ирреальность происходящего, никто из новичков не забывал куда он попал. У Гудкова Серёги был переносный дозиметр (кажется ДП-5Б), с датчиком похожим на хоккейную клюшку, способный стрелкой на шкале показывать уровень гамма-излучения, бетта и альфа распадов. К прибору подключались наушники; по уровню шума в них (треску) можно было косвенно судить о радиационном фоне окружающей среды. Ефрейтор уже не первый раз находился в командировке на пункте «Д», поэтому, по отношению к нам, «салагам», вёл себя одновременно покровительственно и с чувством превосходства. Стоило кому-то попросить поносить дозиметр, как он тут же от него избавился.

          Посмотреть что показывает прибор было интересно всем, поэтому стали носить его по очереди. Дошла очередь и до меня. Колеблясь, стрелка прибора показывала какие-то значения радиационного фона, менялся по силе и треск в наушниках. Первое время каждое его усиление вызывало у нас сильное беспокойство, однако это продолжалось не долго. При работе с радиацией чувство опасности притупляется особенно быстро, потому что она не поддаётся опознанию органами чувств человека; её не видно, она не имеет ни запаха, ни вкуса, ни цвета, её не воспринимают рецепторы кожи (конечно, до определённого предела, о чём расскажу ниже).

          В штольне нас встретили ещё два офицера из нашего отдела. Одного из них помню до сих пор - майор Сорочинский. У кого-то из них был свой дозиметр. Видя, что наши командиры на радиационный фон реагируют спокойно, поняли, что он не смертелен и успокоились.

          Отдел, в котором мне предстояло работать на «Секторе», выполнял комплекс научно-исследовательских задач и функционально был разбит на несколько групп. Я попал в группу занимавшуюся, главным образом, изучением электромагнитных импульсов возникающих при ядерных взрывах. Фиксировали их с помощью осциллографов. Делалось это так: на круглый экран навешивался конусообразный тубус, на его узкую часть крепили фотоаппарат, который включался в момент взрыва и снимал на фотоплёнку появившуюся на экране осциллограмму. Для чего это делалось расскажу ниже, а пока продолжу рассказ о своём первом пребывании внутри подорванной горы.

          Уже выполнившие свою задачу осциллографы и питавшие их электроэнергией аккумуляторы находились в боксах, вырубленных в стенах штольни. Фотоаппараты с них, конечно же, были давно уже извлечены и доставлены на «Сектор». Теперь, то же самое, предстояло проделать с оборудованием. Офицеры его отключали, а мы выносили из штольни и грузили в машину. По ходу работы получили задание демонтировать несколько вибрографов. Они представляли собой нечто похожее на противотанковую мину. Такие же металлические, округлые и полностью закрытые. Возможно это были не сами вибрографы, а только их датчики. Смонтированы они были необычно: на выступ скалы накладывалась толстая «лепёшка» бетона, в неё  вдавливался прибор и это всё застывало.

          Голубоватого цвета бетон «намертво» схватывал не только каменное основание, но и само изделие. Мало того, был он невероятно прочным. Вначале вибрографы мы пытались оторвать от бетона руками – бесполезно. Потом, по совету офицеров, стали сбивать их кувалдой, нанося удары по бетонным «подушкам» - и тут вначале ничего не получалось: летели искры, а бетон не крошился. Проще было отколоть камень, на котором был приклеен прибор, чем разбить «клей».  Ни до, ни после, я никогда не сталкивался с таким прочным бетоном и даже представить себе не мог, что такие на свете существуют. 

          Кое как мы справились с заданием – вибрографы, вместе с бетонными «лепёшками» и прилипшими к ним кусками камней были вынесены наружу и погружены в машину. Не думаю, что после ударов кувалдой (пусть и не напрямую) приборы  остались  в  работоспособном  состоянии.  Да  это, наверное, наших  офицеров волновало

меньше всего; ведь им надо было просто отчитаться, что в штольне они их не оставили, а там попробуй разберись: кувалда их сломала или удары осыпавшихся при взрыве камней.

 

ЕЩЁ  НЕКОТОРЫЕ  ВОСПОМИНАНИЯ  О  ПЕРВОМ  ПОСЕЩЕНИИ  ПУНКТА  «Д».

 

          Но вот рабочий день закончился и мы вернулись в казарму. Предварительно пришлось пройти через пункт дозиметрического контроля. Какую кто получил дозу нам не сказали, на наши вопросы только ответили: «Нормально!». Дальше всё происходило в обычном порядке: поужинали, сходили в клуб посмотреть кино, наступило время отбоя. Вот тут мы столкнулись с неожиданной проблемой. В тёплых шахтёрских сапогах наши ноги потели, а так как влаге в резине деваться некуда, то наши портянки не то что намокли, но стали очень влажными. Таким же влажным стал и байковый утеплитель.

                                             

 

                     Двухлучевой катодный осциллограф ОК-17М. Именно такими наша  группа ЭМИ

                         фиксировала электромагнитные импульсы  при взрывах ядерных зарядов.

 

Одним словом, эти два фактора стали причиной того, что снять сапоги стало невероятно трудно. Что мы только не предпринимали: и помогали друг другу и всовывали ноги в сапогах между металлическими спицами спинок кроватей пытаясь хоть так выдернуть ноги из резинового плена… Вот, оказывается, почему все спицы на спинках погнуты! Кому-то удалось быстро разуться, а кому-то… некоторые были готовы уже ложиться спать в сапогах. Против такого нарушения Устава категорически воспротивился командовавший нами сержант заявив: «Тот, кто не разуется, будет спать стоя». Конечно, в конце концов разулись все, но сколько пришлось для этого помучиться бедным новобранцам?!

          Ночь прошла не лучше, чем предыдущая: опять многим холод не давал спать. Наверное, не всегда в этом был виноват дневальный, потому что под утро температура на улице падает, а если учесть, что в Казахстане морозы часто сопровождаются сильными ветрами, то сколько не топи котёл, всё равно тепло из барака выветрится через плохо проконопаченные щели. Однако, что бы не происходило, утро всегда наступает по расписанию. С какой же неохотой мы опять обували, ставшие сразу ненавистными, шахтёрские сапоги!

          Первая моя командировка на площадке «Д» была не долгой – дней через пять нас привезли обратно на «Берег». Кроме работы в штольне, в памяти от той поездки осталось совсем немного. Уже в день прибытия я стал с интересом смотреть на окружавшие горы, оценивая возможность покататься с их склонов на лыжах. Спросил у какого-то сержанта есть ли здесь лыжи и можно ли на них походить. Ответ был положительным – лыжи в казарме имелись, но они никого не интересовали. На третий или четвёртый день командировки меня определили в наряд дневальным. Вместо положенного перед вахтой отдыха, я решил покататься с горки.

          Лыжи и палки взял в руки и пошёл искать подходящее место. Оказалось, что это только с вида всё кругом лежало под толстым слоем снега. На самом деле ветер основную его массу сдул в лощины. В них снега было «выше крыши», зато на округлых возвышенностях торчали лишь слегка припорошенные камни – там не покатаешься. Но вот, наконец, нашёл подходящий склон: длинный и достаточно пологий. Одел на свои «кирзачи» широкие солдатские лыжи и попробовал съехать. Увы! Это когда-то, в детстве, ещё в Алтайском крае, я уверенно стоял на лыжах и мог лихо скатиться с крутого берега озера или реки. Те навыки, оказывается, напрочь забылись. Стоило только начать движение, как я сразу валился на бок… и от страха и от неумения. Побарахтавшись вот так в снегу минут пятнадцать - двадцать, взял лыжи в руки и пошёл обратно в казарму. Лыжный «аппетит» был удовлетворён.

          Пункт «Д» с отрицательной стороны мне запомнился вот ещё чем. Был январь – самый разгар зимы, стояли сильные холода, а туалет находился на улице. Сколочен был он из досок и поставлен над выгребной ямой на две широкие балки. Получалось так, что внутрь этого «ящика» задувало снизу сразу со всех сторон. Представь читатель: на улице мороз градусов десять - пятнадцать с ветром, а тебе приспичило по «большой нужде». Тут и в бушлате «пробирает» холод, а ведь надо не только снять штаны, но и присесть на корточки над дырой из которой дует лёдяной воздух как из аэродинамической трубы, да и посидеть хоть немного в такой позе. Это только птицы оправляются залпом, большинство людей на такое не способны.  А как тут посидишь, если чуть ли не сразу задница начинает дубеть?! Для меня каждый поход в тот «домик» становился большой проблемой, поскольку привык «это дело» совершать не спеша, как говорится: «с толком, с чувством, с расстановкой». Как хорошо, что в тот раз на пункте Д» нам довелось пробыть не долго! На «Берег» возвращались в таком же автобусе, опять мёрзли, опять боролись за место поближе к водителю, точнее – к электрической печке возле него.

 

                                        НЕМНОГО  ОБ ОТЦАХ – КОМАНДИРАХ.

 

          Те новобранцы, которым не выпала «честь» побывать с нами на площадке «Д», были уже распределены по отделениям и взводам. По возвращении на «Берег» и нас сразу определили. Я оказался в четвёртом взводе. Было в нём три отделения и все из них,

в начале 1962 года, возглавили выпускники сержантской школы, младшие сержанты Кириллов, Усов и Шестунин. Моим непосредственным командиром стал Усов Геннадий, которого в неформальной обстановке мы звали просто «Егорычем». Из четырёх командиров взводов помню фамилии капитана Квасникова, старшего лейтенанта Зеленина и лейтенанта Губина. Нашим взводом командовал тоже старший лейтенант, но фамилию его назвать не могу. Получилось так, что на моих редких армейских фотографиях есть все «взводные», кроме Зеленина. Но я и без того помню его облик: высокий, поджарый, на узком лице большой, с горбинкой, нос.

          О нашем командире роты, капитане Кулебе, стоит рассказать особо, поскольку относился он к тем немногим офицерам, чья служба в Армии, от начала до конца была связана с СИП. Попал он туда в период прохождения срочной службы, когда только начинали проводить испытательные взрывы. Не берусь утверждать, что он принимал участие в подготовке первого взрыва атомной бомбы, но то, что участвовал в

последующих – вне сомнений. Не знаю, из-за личной ли скромности или по каким-то иным причинам, наш «ротный» не любил рассказывать про себя. Лишь однажды, слышал его откровения об условиях, в которых довелось ему и его сослуживцам провести первые годы на Полигоне. Без тени пафоса или «рисовки» говорил он о вещах… Впрочем, судите сами.

 

                     

                Выборы в Верховный Совет СССР в 1963 году. Помогаю своему командиру взвода

                выдавать  бюллетени для голосования.

 

          Выше я уже писал в каких нечеловеческих условиях довелось служить первопроходцам Полигона, особенно в зимний период. Человеку, никогда не бывавшему зимой в степях северного Казахстана и не испытавшему все её «прелести» в виде морозов ниже двадцати градусов с пронизывающими ветрами, трудно даже представить что это такое. Мне, «вкусившему» только лютую стужу тех мест, до сих пор не понятно как можно было не только выживать в такую погоду в палатках, но и выполнять поставленные задачи?  А ведь выживали!  Увы,  не все.  Капитан с юмором  рассказывал, что самым страшным испытанием было для них сходить ночью на улицу «по малой нужде»; постель немедленно выстужалась и настолько, что потом уже до утра невозможно было уснуть. А как там заснёшь, если  внутри палатки замерзала вода в питьевом бачке, а кругом свисали сосульки? Одним словом, «хлебнули» люди в те годы, как теперь говорится, «по полной программе».

          Командиром ОИГ был подполковник Кузнецов, начальником штаба – майор Леухин, заместителем по политической части – майор, фамилию которого, к сожалению, не помню. Последний имел одну интересную  привычку, которая выделяла его среди прочих офицеров ОИГ и которая была предметом насмешек у солдат. В жизни можно встретить немало людей, чья речь засорена словами-паразитами, такими, например, как:

«так сказать», «это самое», «как бы», «в общем» и т.д… У нашего замполита таким словами было матерное «ебёна мать». Произносил он эти два слова, по привычке, автоматически, конечно же, сам того не желая, к тому же, очень невнятно поэтому первое время мы не могли понять что же такое, глотая фразу, произносит он себе под нос. Потом кто-то всё же расслышал и обратил внимание остальных. Действительно,

политработник произносил те два слова только звучали они слитно, как «ебёныть».  Вот и прилипла к человеку не очень  приятная ушам кличка; бывало кто-нибудь спросит: «А кто сегодня проводит политинформацию?» и слышит в ответ: «Да опять «Ебёныть!». 

          Должность заместителя командира части по хозяйственным вопросам занимал капитан Шибалкин. Не уверен, что этот человек имел хотя бы среднее образование. Как и многие его сверстники, в офицеры он выбился во время войны и, конечно, благодаря

                                   

 

 Командир Отдельной Инженерной Группы (в/ч 52605 «И»)  подполковник Кузнецов (на дальнем плане майор ,заменивший майора Леухина в должности нач. штаба (кажется его фамилия Лапин)

 

природному уму. Мужик был очень хваткий. Вот кому бы работать председателем колхоза или директором совхоза! Под его началом в ОИГ содержалось крепкое подсобное  хозяйство,   возможно,   лучшее  в  гарнизоне.    На  ферме,  находившейся  за

автопарками, имелись коровы и овцы, а поголовье свиней было таким большим, что летом, почти месяц, весь личный состав кормили «своей» свининой. Помню, как большинство из нас проявляли недовольство тем, что жирную свинину дают не зимой, когда калории особенно нужны, а в жаркие дни.

          Для обеспечения животных кормами зампохоз проявлял, немалую изворотливость. Остаётся только догадываться почему председатели близлежащих колхозов или совхозов (были такие за пределами Полигона) помогали нашей части сельскохозяйственной техникой. Благодаря ей капитан умудрялся накосить и заготовить сена на зиму, а весной вспахать огромные площади целины в полосе между «Берегом» и площадкой «Ш». На этих землях выращивался картофель и арбузы. Не знаю сколько гектаров занимали картофельные поля, только поговаривали, что под арбузы засеивалось почти 30 гектаров. Осенью самые крупные плоды грузились в железнодорожные вагоны и отправлялись в сторону Новосибирска для реализации местному населению. Делалось это с разрешения командования гарнизона. Деньги вырученные от продажи товара тратились на приобретение формы и спортивного инвентаря для спортсменов части, а также на дополнительное питание для них. Так, во всяком случае, нам говорили.

          Если продолжать писать по нарастающей о людях командовавших нами, то назову и руководителей Полигона. Выше я уже упоминал, что командующим соединением (читай  начальником Полигона!) был генерал-майор Гуреев. В просторном здании штаба соединения работал полковник по фамилии Вершинин, но вот какую должность он

                             

                      Майор Леухин у входа в казарму ОИГ вручает мне  Почётную Грамоту. Снимок 

                          сделан ориентировочно летом 1963г.

 

занимал сказать не берусь. Впрочем, вариантов здесь только два: был он либо начальником штаба соединения, либо начальником политотдела. Начальником боевой части был полковник Барсуков. «Сектором», в нашу бытность, руководил полковник Виноградов.

 

                                                             О  МАТРАЦАХ.

 

          Однако, вернусь опять к своей службе, но вначале напомню о существовавшей тогда солдатской иерархии. В наше время срочная служба в Армии длилась три года. Служивших первый год в солдатской среде называли либо «салагами», либо «молодыми». Тех, кто пошёл по второму году – «помазками», и, наконец, солдат отбывающих «священную обязанность» третий год – «стариками» (это в современной Армии старослужащих зовут «дедами»). При размещении солдат в казарме деление на «своих» и «чужих» относилось только к взводам, т.е. каждый из них занимал определённую часть помещения. Внутри же взводов размещение зависело только от «стажа» военнослужащего. Выше уже писал, что «салаги» размещались на верхнем ярусе кроватей, «старики» - только на нижнем, а вот «помазки»  могли попасть на любой ярус в зависимости от наличия свободных мест.

          Только в середине 1963 года, то есть полтора года спустя после начала моей службы, нашу воинскую часть обеспечили ватными матрацами. До этого все спали на тюфяках - матрацах, набитых соломой, правда, подушки уже тогда были ватными. Ох, уж эти соломенные матрацы! Наши младшие командиры требовали, чтобы заправленные кровати «глаз радовали» своей одинаково-ровной формой, но такого можно добиться только при одинаковой толщине матрацев. А как этого добиться, если солома имеет свойство со временем превращаться в труху?!

          Как только у кого-то тюфяк «худел» по высоте, его направляли на хозяйственный двор, где всегда имелась в наличии солома. Надо было иметь определённый опыт, чтобы в прочную тканевую оболочку напихать ровно столько соломы, чтобы потом тебя командир отделения не погнал обратно на хоз.двор для избавления от излишков. Ведь если соломы слишком много, то сколько её не трамбуй, сколько не прыгай, получившаяся «колбаса», всё равно не примет форму параллелепипеда. А если наполнить оболочку слабо, то уже через месяц придётся повторить поход на хозяйственный двор. 

 

                                       КАК  Я  РАССТАЛСЯ  СО  СВОЕЙ  ШАПКОЙ.

 

          Буквально на другой день после возвращения из пункта «Д» наша служба потекла в обычном армейском ритме. Режим дня мало чем отличался от того, к которому нас приучили в карантине. Отличие состояло лишь в том, что стало гораздо меньше занятий по боевой, политической, физической и строевой подготовке.  В будние дни все солдаты, не задействованные в каких-нибудь нарядах, выполняли работы на «Секторе». В этом научно-исследовательском центре  была пятидневная рабочая неделя,  поэтому  с  

понедельника по пятницу почти вся рота находилась в распоряжении офицеров «Сектора».

          Как протекал для нас обычный будний день? После подъёма – двадцать минут зарядка, причём на улице и вне зависимости от погоды. Потом заправка постелей и приведение себя в порядок (умывание, бритьё, чистка сапог и т.д). В восемь утра – завтрак, в девять построение и развод. Батальон (ОИГ) обычно строили на площади перед гарнизонным солдатским клубом. Руководил разводом «батя» - подполковник Кузнецов или начальник штаба. После этого каждое подразделение уходило строем к местам своей работы. Наша рота уходила на «Сектор». Утром двигались к объекту повзводно, а вот на обед и обратно и вечером после работы в казарму – как придётся, но обязательно в строю. Чаще это были сборные отделения, которые вели те сержанты, которые на данный момент тоже работали на «Секторе».

          Прежде чем описать что собой представлял этот объект, расскажу вот о чём. В конце 1961 года резко обострилась международная обстановка из-за Западного Берлина. События того времени вошли в историю как «Берлинский кризис». Мир стоял на грани мировой войны. В Западном Берлине, представлявшим собой анклав западных стран на территории Германской Демократической Республики, советские танки стояли на улицах готовые ринуться в западный сектор города, а там, в таком же состоянии, стояли американские танки. Понимая всю опасность положения, Правительство СССР задержало демобилизацию солдат призыва 1958 года. Только в январе их стали отпускать домой.

          Получилось так, что когда мы, новобранцы, пришли в казарму ОИГ, там ещё проживали задержанные «старики». Как они обрадовались нашему приходу! Тут же стали проводить насильственный обмен с «молодыми» шинелями, ремнями, шапками и даже сапогами. Им, видите ли, новое обмундирование нужно было для «дембеля»! Старшина роты как мог пресекал это безобразие, особенно, если у новобранцев отбирали шинели, отдавая свои поношенные (ведь их давали одну на весь период службы!). Но разве за всеми углядишь?  Не успели мы ещё уехать на пункт «Д», как у большинства на головах оказались порядком изношенные шапки.

          Ко мне тоже подходило несколько «стариков» для обмена головными уборами. Но им не везло - головы были мелковаты. Каждый из них брал мою шестидесятого размера, одевал на голову и тут же возвращал, беззлобно чертыхаясь: «Ну и башка же у тебя, салага!». Я уж думал, что так и пронесёт, так и останется моя новая шапка со мной, но… Однажды, уже после возвращения из пункта «Д», в туалете ко мне подошёл какой-то «старик» и произвёл обмен. Моя, хоть и была ему великовата, но он предпочёл её своей – не такой новой. Так и пришлось мне ходить в его шапке до самой демобилизации.

          Я никогда не понимал тех солдат, которые «из кожи лезли вон» только бы ехать домой из Армии в новом обмундировании. На мой взгляд это рудимент царской Армии. Судите сами. Основную массу солдат в ней представляли крестьяне. Деревня в те времена плохо обеспечивалась промышленными товарами, поэтому после демобилизации солдатская форма ещё долго могла служила своему хозяину. В таких условиях, конечно, выгодно было возвращаться домой в новых сапогах, шинели, мундире, шапке. Но уже в моё время необходимость в солдатской одежде «на гражданке» практически отсутствовала. Разве что для ребят из деревень солдатская форма ещё какое-то время служила рабочей одеждой. У городских же надобности в ней, за редким исключением, небыло.

          В сапогах, на стройке, можно было ещё увидеть молодого человека, но чтобы на заводе кто-то работал в гимнастёрке и шароварах – никогда. Лично я, по возвращении домой, лишь один раз сходил в военкомат в форме, чтобы встать на воинский учёт и больше её никогда не одевал. Когда  видел (и вижу) демобилизованного воина в форме ушитой по какой-то дурацкой моде, украшенной всякими шевронами, аксельбантами и побрякушками, в сапогах «гармошкой», в голове сразу появляется мысль-вопрос: «На что же ты, неразумный, потратил столько сил и средств? Ведь всё равно никто не оценит твоё рвение да и нужно ли оценивать глупость?».

                                             

                                             «СЕКТОР».  ОБЩЕЕ  ОПИСАНИЕ.

 

          Опять я отвлёкся от основной темы. Что же собой представлял научно-исследовательский центр, называвшийся среди обитателей Полигона коротким словом «Сектор»,  каким он предстал передо мной, когда впервые попал на его территорию и что узнал о нём за три гора работы-службы? О происхождении наименования этого объекта могу только догадываться. Вполне возможно, что он был филиалом одного или нескольких научно-исследовательских институтов занимавшихся изучением проблем связанных с атомным оружием и последствиями его применения. Само название, в таком случае, как бы подчёркивало, что объект является частью (сектором!) чего-то.

          Его территория  представляла собой прямоугольник площадью 12 – 15 гектаров (примерно четыреста метров в длину и триста пятьдесят в ширину), обнесённый высоким дощатым забором тёмно-зелёного цвета. Поверх него в несколько рядов тянулась колючая проволока, у двух противоположных углов стояли караульные вышки. При таком их расположении, два часовых полностью контролировали и забор и подходы к нему по всему периметру.

          Со стороны дороги ведущей на площадку «Ш», в дальней от городка трети забора, стояла проходная. За ней, метрах в пятидесяти, начинались корпуса. Наверное, «Сектор» строился без чёткого архитектурного плана, потому что в расположении зданий просматривалась определённая хаотичность. Территория объекта была неплохо

 

            

          Вид  на  «Сектор»  при въезде  на «Берег»  со стороны Опытного Поля.  Снимок взят из

            Интернета  и  сделан, наверное, после закрытия Полигона, потому что видны здания,

            которых в начале 60-х годов ещё небыло, а бетонная дорога без эксплуатации

             покрыта какой-то зелёной плесенью. Корпус, в котором я работал виден между

             крайним правым зданием и водонапорной башней.

 

озеленена; вдоль дорог и тротуаров росли деревья (по большей части тополя), перед некоторыми строениями имелись палисадники окаймлённые «живой» изгородью. Внутри них росли кусты сирени, шиповника или, так называемой, «волчьей ягоды». К каждому зданию вёл бетонированный или покрытый мелкой щебёнкой тротуар.

          Сразу от проходной, выгибаясь лёгкой дугой на запад, в глубь территории уходил широкий бетонированный тротуар. Метров через пятьдесят, слева от него, стоял двухэтажный корпус с одним подъездом, через двадцать метров – ещё один. Эти два здания ограничивали западную часть «Сектора», после них, в сторону пункта «Ш», уже ничего небыло, кроме забора, располагавшегося от строений в трёх-четырёх десятках метров. В первом из указанных корпусов размещался отдел в котором я поработал почти три года.

          Между его торцом и южным забором стояла просторная, открытая беседка с высокой шиферной крышей. Солдатские предания многолетней давности рассказывали, что в ней, вместе с учёными – создателями атомного оружия, сидели члены Государственной комиссии наблюдая за взрывом первой советской водородной бомбы в 1955 году. Среди них были генералы и даже один маршал Советского Союза. Деревянный пол беседки возвышался над землёй примерно на один метр, поэтому, сидя на стульях, члены комиссии имели хороший обзор на запад, в сторону испытательной площадки.

          По расчётам учёных-ядерщиков мощность взрыва должна была составить около миллиона тонн в тротиловом эквиваленте. Ядерные заряды такой мощности в стране ещё не взрывали, поэтому никто не знал об их разрушительной силе. Но вот сверкнула вспышка – бомба взорвалась. О том, что происходит после вспышки напишу немного позже, ориентируясь исключительно на собственные впечатления. А тогда… Когда до беседки дошла ударная волна, по «зрителям» так «хлестнуло», что некоторые из них, сломав невысокие перила, кубарем слетели на землю. Мощность взрыва оказалась значительно выше расчётной. Лет десять назад я прочитал в каком-то журнале, что был он равен примерно 1,6 мегатонн. Ударная волна получилась такой силы, что в городе Семипалатинске (а это, примерно, 150 км. от эпицентра) во многих домах были выбиты стёкла в окнах. Стоит ли удивляться, что на «Берегу» (60 км.) были выбиты не только все стёкла, но и повреждены некоторые крыши и двери?!

 

                                                           «СЕКТОР».  «ЭГО-20».

 

          Если двигаться дальше мимо упомянутых зданий к северному забору, то вдоль западного забора можно было увидеть стоящие почти вплотную друг к другу, снятые со спецмашин, утеплённые будки. Они выполняли роль контейнеров для хранения всякого хлама. Метрах в двухстах пятидесяти от проходной дорога упиралась в объект под названием ЭГО-20. Расшифровывалась эта аббревиатура как «экспериментальный гамма-облучатель». Его территория даже внутри «Сектора» очень тщательно охранялась: по периметру стояли бетонные столбы переплетённые колючей проволокой, у входа - вышка с часовым. Думаю, что это делалось не из-за какой-то особой секретности объекта, а из-за его особой опасности для окружающих.

          На ЭГО-20 работало несколько офицеров нашего отдела. За время прохождения службы мне довелось иногда бывать внутри объекта, однако не могу похвастать, что я там увидел всё. Что же удалось рассмотреть? Представьте большое одноэтажное здание, внутри которого «львиную» долю площади занимает яма в форме параллелепипеда с бетонными стенами и полом. Её длина примерно двадцать метров, ширина – десять и глубина - шесть. Из этой «ямы», от её плоского дна до высоты одного метра от пола первого этажа торчали две отлитые из бетона и покрытые изнутри металлом конструкции в форме параллелепипедов. Эти конструкции выполняли роль маленьких по площади (3 х 5 метров), но довольно глубоких бассейнов. Наполнялись они водой, которая играла роль радиационной защиты для обслуживающего персонала. Вода была настолько чистой, что под её пятиметровым слоем на дне было всё очень чётко видно, в том числе и «клешни» манипуляторов, которыми «работали» с источниками гамма-излучения.

          Как и что делалось на этом особо охраняемом объекте я могу только догадываться. Думаю, что там не только экспериментировали с радиоизотопами, но и облучали животных, ставя на них эксперименты. Почему? Однажды в начале лета, около вивария, видел тракторный прицеп доверху наполненный трупами собак. От них исходило сильное зловоние, что говорило о том, что погибших животных складывали туда не один день. 

 

                                                   «СЕКТОР».  НАШ  ОТДЕЛ.

 

          Но вернусь к «своему» отделу. На двух этажах здания тянулись длинные коридоры от которых расходились в стороны комнаты, напичканные столами уставленными приборами. Во всём корпусе полы были деревянными и крашеными, что было немаловажно для нас, солдат. На первом этаже имелось помещение в котором можно было работать с радиоактивными изотопами с помощью манипуляторов выходящими в коридор. Помещение от коридора отделяла стеклянная перегородка толщиной около полуметра. Её стекло было специальным. Изготовленное на основе свинцовых добавок (для стойкости от проникновения гамма-излучения) оно отличалось повышенной прозрачностью; при столь внушительной толщине, внутренности комнаты были видны «как на ладони». В период моей службы я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из офицеров работал в той комнате с изотопами. Иногда, балуясь, мы пробовали манипуляторами выполнить какую-нибудь операцию с предметами лежавшими на столе, однако это было не просто, требовалась немалая сноровка. 

          На втором этаже две самые большие комнаты занимали стеллажи на полках которых хранилась аппаратура (в основном осциллографы). Конечно, приборы, побывавшие не один раз на испытательных площадках, имели остаточную «наведённую» радиацию, а потому «фонили». В этом мы сами убеждались проверяя комнаты дозиметром. Не скажу, что в них радиационный фон был слишком высоким. Просто он в несколько раз превышал естественный, но для атомного Полигона это считалось приемлемым. К показаниям прибора мы относились спокойно, резонно полагая, что наши «секторские» командиры не враги себе и давно бы приняли меры для устранения слишком «грязных» осциллографов.

          Сегодня я уже не могу даже приблизительно сказать сколько офицеров работало в нашем отделе. Возглавлял его подполковник Евдаков – невысокий, довольно полный мужик с густой шевелюрой на голове. В отделе было несколько направлений исследовательских работ. Например, офицеры, обслуживавшие ЭГО-20 тоже относились к нашему отделу, о чём я уже писал выше. Помню, что одна группа занималась исследованием каких-то кристаллов. Это были, квадратного сечения, с очень ровными гранями, параллелепипеды длиной сантиметров 12-15 внешне похожие на стекляшки. Однако эти «стекляшки» имели свойство изменять свой цвет в зависимости от дозы полученного облучения.

          Была группа радиоэлектронщиков. В их задачу входило совершенствование имеющихся  измерительных приборов и создание электронных схем под конкретную задачу. Помню, в этой группе работала супружеская пара: он – капитан, она – вольнонаёмная. Ребята, работавшие в той группе, говорили, что жена «волокла» в электронике лучше своего мужа. Однажды слышал разговор капитана с кем-то из коллег – офицеров. Советовался стоит ли подавать заявку в патентное бюро на их с женой изобретение. А придумали они вот что. На палец человеку одевается датчик в виде кольца и на миниатюрном осциллографе можно видеть частоту и высоту амплитуды сердцебиения.

          Нашу группу ЭМИ, осуществлявшую замеры электромагнитных импульсов с помощью осциллографов, вначале возглавлял майор, фамилию которого не то что забыл, а просто не знал. В моей памяти он остался эдаким солидным и даже немного холёным мужиком. Через год его куда-то переведут и руководить группой станет его заместитель - майор Сорочинский. Точно помню, что в её составе был лейтенант Торлопов. Этот офицер запомнился мне тем, что внешне имел определённое сходство с киноактёром Кузнецовым, сыгравшим позже главную роль в знаменитом фильме «Белое солнце пустыни».  Судя по тому, что болел он за футбольный клуб «Крылья Советов» из г. Куйбышева (ныне Самара),  родом он был откуда-то с Волги. Был ещё капитан по фамилии Краснов, его и майора Сорочинского можно увидеть на одной из моих фотографий выложенных в данных воспоминаниях. В группе было ещё несколько офицеров, но их фамилии, к сожалению, не помню.

 

     «СЕКТОР».  НЕМНОГО  О  СОСЛУЖИВЦАХ  И  ВТОРИЧНОМ  ЭХЕ  ВОЙНЫ.

 

          В качестве дармовой вспомогательной рабочей силы за всеми отделами и группами «Сектора» были закреплены солдаты из ОИГ. Наш четвёртый взвод «принадлежал» отделу, про который я только что написал. Среди его солдат были и новобранцы с высшим образованием: Кононов Валентин, Метов Мэлгис и ещё один по фамилии Самсонов с довольно необычным именем – «Вильям». В роте служили ещё два солдата с высшим образованием: у одного была фамилия Креков, у другого Березан. К сожалению, их имён не помню. Все перечисленные ребята имели дипломы педагогов - преподавателей по физике и математике.

          Конечно, по сравнению со мной они были «переростками», потому что после окончания институтов успели поработать учителями в школах. Например, Кононов после окончания ВУЗа поработал до Армии в школе два года. И не только поработал, но и обзавёлся женой и ребёнком. В пединститутах тогда обучались четыре года. Если предположить, что школу он окончил в 17 лет и стразу поступил в институт, то родился он скорее всего в 1937 году. Креков тоже попал в Армию будучи семейным. Самым младшим из той пятёрки был Метов Мэлгиз. Этот казахский парень после окончания института успел поработать в школе только одну четверть.

          Рассказывая про чистку картошки, я уже говорил, что среди новобранцев, пополнивших ОИГ, было очень много ребят гораздо старше меня. Переростки были среди призывников и 1960 года и 1962 года и 1963 годов. Помню, в роте был солдат по фамилии Клюшкин, призванный в Армию всего на год раньше меня, так он был аж 1936 года рождения! Почему в те годы призывали в Армию граждан, которые по своему возрасту давно должны были отслужить? Всё дело в так называемом «вторичном эхе войны». А оно заключалось в том, что во время Великой Отечественной Войны погибло очень много молодых мужчин репродуктивного возраста. Большинство из них, до того как попали на фронт, не успели обзавестись детьми.

          Статистика говорит, что меньше всего осталось мужчин родившихся в 1923 и 1924 годах. Оно и понятно: их призыв в действующую Армию совпал с первыми годами войны, когда советская Армия, по объективным и субъективным причинам, несла самые большие потери в живой силе. Получилось так, что с 1960 по 1964 годы в СССР выросло слишком мало ребят призывного возраста. Советская Армия в те годы насчитывала 4,5 миллиона человек, следовательно, ежегодно требовалось призывать на службу почти 1,5 миллиона новобранцев, а где их взять? Вот и стали военкоматы брать тех, кто по каким-либо причинам имел отсрочку. На службу отправляли даже семейных людей, имевших одного ребёнка. Чтобы хоть как-нибудь закрыть проблему, Правительство пошло на то, что в Армию разрешили брать вольнонаёмных женщин на должности не требующие боевой подготовки (связь, метеослужба, младший медицинский персонал, повара, прачечные и т.д.).

          Выше я уже писал, что на «Секторе» мне довелось работать в Группе ЭМИ. Могу с уверенностью утверждать, что в первый год службы, кроме меня, в данной группе работали следующие солдаты четвёртого взвода: ефрейтор Бородкин, ефрейтор Гудков Сергей, рядовые Метов Мэлгис и Полухин Валерий. С нами трудились ещё несколько ребят, но кто именно сказать точно не могу. В голове почему-то крутятся фамилия Наумова Альберта. Абсолютно уверен, что из всех перечисленных, только с Бородкиным не приходилось выезжать работать на ОП. Кроме нашего радиотехнического отдела и отдела медико-биологических исследований, на «Секторе» были ещё отделы только чем конкретно они занимались я не знаю.

          Удивляться этому не стоит, потому что как на «Секторе», так и на Полигоне в целом, по вполне понятным причинам, «компетентные органы» постоянно занимались противодействием утечке информации. Офицеры сообщали своим солдатам только те сведения, без знания которых, им трудно было выполнить порученную работу. Например, в период испытаний, офицеры группы никогда не сообщали нам о носителе, с помощью которого будет сброшена бомба, мощности взрыва и на какой высоте он произойдёт. Об этом мы только догадывались, слыша иногда их обмены фразами на «эзоповском» языке.

          Среди солдат в роте тоже не принято было делиться друг с другом информацией о проводимых работах в «своих» отделах и группах,  а если  и  делились,  то,  как  правило, сведениями общего характера. Например, в подразделении все знали, что на «Секторе»

                                                

 

                                    Метов Мэлгис Алькенович. Таким он был в конце 1961г.

 

есть группа занимавшаяся фото и киносъёмками атомных взрывов и их последствий, но что конкретно она снимает знали только те солдаты, которых для этого привлекали офицеры. Среди них был ефрейтор Журавлёв. Не могу сказать кем он работал до Армии, только у своего начальства по «Сектору» этот солдат пользовался большим доверием, потому что в периоды атмосферных испытаний, летал (естественно, с офицерами) на самолётах и снимал на киноплёнку поведение ядерных «грибов». В проявлении киноплёнки, привезённой с поля сразу после взрывов, принимали участие человек семь – восемь солдат, однако что они могли увидеть на ней в полутёмной комнате, да ещё в присутствии офицера?

          У самолётов приспособленных для аэрофотосъёмок (а это были ЛИ-2) имелись подвесные баки для забора проб воздуха. Однажды, где-то поздней осенью 1962г., по нашему отделу прошёл слух, что некоторым его офицерам и солдатам, скоро предстоит лететь на таком самолёте на Новую Землю для участия в проводимых там испытаниях. Такая перспектива никого не обрадовала, потому что в октябре 1961 года именно на полигоне Новой Земли была взорвана самая мощная в истории испытаний водородная бомба мощностью 63 мегатонны. Не трудно было догадаться сколько радиоактивной «грязи» она оставили после себя на всём острове. Слава Богу, что та командировка не состоялась!

          Зато отмена другой командировки меня огорчила. Дело в том, что в то время появилась атомная бомба у Китая и он начал проводить атмосферные испытательные взрывы на своём полигоне в районе озера Лобнор. В роте поговаривали, что несколько раз самолёт уже, якобы, летал вдоль советско-китайской границы и отбирал пробы воздуха,   но  тогда  он  летал  в  районе  восточного  Казахстана,   теперь  же  предстояло провести забор воздушных проб в Ферганской долине. Можно только догадываться почему, вдруг, появилась необходимость в мониторинге воздуха в «жемчужине Узбекистана». Вполне возможно, что во время взрывов, воздушные массы, иногда меняли направление и, двигаясь через горные хребты Тянь-Шаня на запад, заносили радиоактивную пыль в густо населённые районы Ферганской долины. Но это всё мои предположения.

          Узнав о предстоящей командировке специалистов «Сектора» в мои родные края, я стал искать возможность «присоседиться» к ним. Через солдат узнал кто из офицеров должен лететь. Те, на мою просьбу взять с собой, сказали, что командировка под большим вопросом, но если она случится, то «подумают». В итоге, никуда они не полетели и мои мечты побывать дома «с оказией» так и остались мечтами.  Но я отвлёкся от темы.

 

                                   ВТОРАЯ  КОМАНДИРОВКА  НА  ПУНКТ  «Д».

 

          После первой командировки на пункт «Д» долго находиться на «Берегу» мне не пришлось. Недели через две несколько человек из нашего отделения, в составе небольшой группы, были вновь отправлены в горный массив «Дегелен». На этот раз нас экипировали для работы зимой в полевых условиях, поэтому каждому выдали по паре валенок и дублёному овчинному полушубку белого цвета. Получив до этого хороший урок, теперь уже никто не рвался занять в автобусе место у окна. Но в дороге никто не мёрз, в валенках и полушубке одетом поверх бушлата можно было ехать и в открытой машине.

                    К моменту нашего приезда, на объекте шли последние приготовления к подземному взрыву (как я недавно прочитал в Интернете – второму в СССР). На входе в штольню уже стояли «гэбэшники» - верный признак того, что атомный заряд находится внутри горы. Понятно, что к тому времени все участники испытаний завершили в ней монтаж приборов и оборудования, поэтому нас, вновь прибывших, использовали в каких-то работах вокруг горы.

          Запомнилось, что в той командировке приходилось часто бывать в нарядах. Из нашего взвода никого из сержантов на площадке «Д» небыло, поэтому подчинялись младшим командирам из других взводов. Старшим среди них был сержант Седых занимавший должность заместителя командира одного из взводов нашей роты. Высокий, атлетически сложенный, имевший первый разряд по лёгкой атлетике, он мог швырнуть гранату почти на девяноста метров. Не скажу что был он «спиногрызом», но очень не любил когда его указания не выполнялись. Однажды, в той командировке, я это испытал на себе.

          От барака-казармы до барака-столовой расстояние было не большим, поэтому на завтраки, обеды и ужины, нас, обычно, водили без верхней одежды. Но на улице была зима, поэтому многие, находясь в строю, прятали руки от холода в карманы шаровар. Какое-то время сержант не обращал на это внимание, но однажды всем объявил: «Ещё раз увижу, что кто-то держит руки в карманах, прикажу ему карманы зашить». Как  и прочие, я стал следить на улице за своими руками, но иногда, по инерции продолжал держать их в запрещённом месте. Очень скоро попался, но Седых, на первый раз, ограничился последним предупреждением. Увы, на другой день он опять «засёк» мои руки «не там».  Последовала команда  и мне пришлось целую неделю ходить с зашитыми карманами. Урок преподан был не зря; после этого ещё долго отсутствовала потребность запускать руки «куда не надо».

 

                                          ГОРА  СОДРОГНУЛАСЬ.  ВПЕЧАТЛЕНИЯ.

 

          Наступил день проведения испытательного взрыва. Его дату могу назвать лишь приблизительно - начало февраля 1962г., однако точно знаю, что состоялся он после обеденного перерыва. Почему в последнем я столь уверен? А потому, что в тот день попал в наряд по кухне в компании с Самсоновым Вильямом (один из педагогов, о которых уже писал), прошёл он, мягко говоря, не совсем гладко, поэтому хорошо запомнился.

          Обычно на завершающей стадии подготовки очередного испытания весь личный состав пункта «Д» передислоцировали на запасной пункт «Г», который находился не в полутора – двух километрах от штольни, а километрах в семи-восьми. Делалось это для того, чтобы обезопасить людей, если вдруг во время взрыва произойдёт выброс радиации через жерло штольни или щели в горной породе. По неведомой мне причине, в тот  день, передислокация гарнизона из пункта «Д» была проведена лишь за несколько часов до взрыва, так что личный состав успел до него не только позавтракать в местной столовой, но и пообедать.

          В столовой пункта «Д» повара занимались только приготовлением пищи, посуду мыли солдаты попавшие в наряд по кухне. Казалось бы, что в этом особенного?, но… Дело в том, что в столовой горячей воды для мытья посуды небыло и её вначале надо было натаскать в огромный стационарный бак, стоявший на печи, а потом нагреть. Печь топилась дровами, их заготовка – тоже входила в обязанности наряда. Вот мы с Вильямом этим и занялись с раннего утра. Брёвна были толстыми и очень кряжистыми, поэтому изрядно намучились пока удалось напилить и наколоть достаточную (на наш взгляд!) кучу поленьев. К сожалению, никто в тот момент нам не подсказал, что заготовленных дров мало для хорошего нагрева воды, но поняли мы это слишком поздно.

          Посуду после завтрака помыли нормально, температура воды была достаточной, чтобы смыть с алюминиевых тарелок и ложек жир. Ближе к обеду в бак добавили свежей воды и сожгли оставшиеся дрова, однако она от этого нагрелась до уровня «очень тёплой», но не «горячей». После обеда стали в ней мыть посуду. Вначале жир смывался хорошо и дело шло споро, однако, с течением времени, вода начала остывать, соответственно, посуда стала отмывался всё хуже и хуже, а когда вода стала «парной», наша работа превратилось в бессмысленное занятие. Дело закончилось скандалом: настало время передислокации на пункт «Г», а треть тарелок  и ложек осталась грязной.

          Когда это увидел заведующий столовой (сержант-сверхсрочник), то стал орать: «Салаги! Сачки! Поленились нагреть как следует воду! Что мне теперь делать с этой посудой? Вот отправлю обоих на «губу», будете тогда знать как халтурить!». По мере того, как «макаронник» выдыхался в своей истерике, мы с Вильямом поняли, что никакая «губа» нам не грозит, поскольку он сам виноват в произошедшем не меньше нас. Откуда мы могли знать сколько дров следует заготовить для нагрева воды? Мог бы и подсказать. Одним словом, сложили мы всю посуду в ящики и погрузили в машину. На этом наш наряд закончился; в пункте «Г» была своя столовая и там наши услуги не требовались.

          За час до взрыва поступила команда всему личному составу пункта «Г» покинуть помещения и выйти на улицу. Эта мера предосторожности лишней не была, потому что никто не знал с какой силой «тряханёт» неизбежное при подземном взрыве землетрясение. Оказавшись вне помещений, народ стал толпиться, собираться в кучки, оживлённо обсуждать предстоящее событие. От посёлка было видно только верхнюю часть «подопытной» горы,  три четверти её высоты загораживала другая гора.

          За полчаса до взрыва по мощному динамику было объявлено: «До «Ч» осталось тридцать минут». Позже, в соответствии с оставшимся временем, было объявлено: «До «Ч» осталось десять минут», потом - «До «Ч» осталась одна минута». Когда до взрыва осталось 10 секунд, отсчёт пошёл непрерывно: «Осталось десять секунд, девять, восемь… одна секунда!» Естественно, все обитатели пункта «Г», находившиеся на улице, в этот момент устремили свои взоры на видимую часть горы и вот что увидели.

 

           

 

       Вид  горы  после  взрыва  в  её  «чреве»  ядерного  заряда.  На  вершине  не  видно  белесых

          камней – верный признак, что взрыв был проведён не зимой. (Снимок взят из Интернета)

 

          Как бы «вздохнув», гора слегка раздулась и тут же осела. Лежавший на её боках снег посыпался вниз, но не весь. Раскалённые газы из толщи горы вырвались, почему-то, только через её вершину и, лежавшая на ней снежная шапка, мгновенно превратилась в пар. «Пых!!!» и от макушки в небо ринулось белое паровое облако, а сама она, вдруг, сразу стала белесой. Не удивляйся читатель: именно белесой, потому что все лежавшие на ней камни от высокой температуры и паров воды сразу приняли такой же цвет, как камни  в  парной  русской бани.  Но на этом последствия взрыва не закончились. Прошло секунд десять, а может больше и все обитатели пункта «Г» ощутили довольно сильное колебание земли – искусственное землетрясение.

 

                                                           «ЭХО» В МИРЕ.

 

          В пятидесятых - начале шестидесятых годов ХХ века все ядерные державы активно проводили испытания атомного оружия. Особенно много взрывов производили США и Советский Союз. Многие учёные понимали, что это ведёт к гибели человечества, потому что радиоактивные осадки расползаются по всему миру, вызывая у людей болезни. Правящие круги в Америке и СССР тоже понимали, что с этим безобразием надо заканчивать, но каждый боялся, что противоположная сторона будет втихую продолжать совершенствование своих ядерных арсеналов. В этой связи очень остро стоял вопрос о надёжных способах контроля за атомными взрывами. На данную тему часто вели переговоры лидеры двух стран. Наш – Никита Сергеевич Хрущёв уверял Президента Соединённых Штатов – Роберта Кеннеди, что такие методы имеются и что надо только проявить им добрую волю для заключения моратория на ядерные испытания, но у того, якобы, были какие-то сомнения на этот счёт. К чему я это всё рассказываю? А вот к чему.

          Почти сразу после описанного выше подземного испытательного взрыва, нас вернули на «Берег». В казарме телевизора небыло, зато радио можно было слушать весь день. Спустя неделю, примерно за час до отбоя, транслировали в записи выступление Хрущёва на каком-то форуме, где он опять задел тему контроля за ядерными испытаниями. Пытаясь уличить американскую сторону в лукавстве, он сказал буквально следующее: «Американцы говорят, что у них нет надёжных средств для фиксирования ядерных взрывов. Так ли это? Совсем недавно в нашей стране произвели такой  подземный взрыв, каких мы раньше не делали. Так уже через час по всем мировым агентствам прошла информация, что в Советском Союзе произведён ядерный взрыв». Услышав сказанное, рота загудела в восторженном оживлении, поскольку, многие из нас были причастны к тому событию.

                                                   

                                                                О  МУШТРЕ.

 

          Опять потекла служба в «штатном» режиме: подъём, зарядка, утренняя поверка, завтрак, развод, дорога на «Сектор», дорога от «Сектора» на обед, дорога из столовой опять на «Сектор», дорога в казарму, дорога на ужин, вечерняя прогулка, вечерняя поверка, отбой. И всюду строем, строем, строем... «Стройными рядами» нас водили на занятия по тактической подготовке, строевой подготовке, физической подготовке, на стрельбище, в баню, на хозяйственные работы…Даже на просмотр кинофильмов или на культурно-массовые мероприятия в клубе части или гарнизонном солдатском клубе – только строем.

          Уже в самом начале службы я понял для чего во всех армиях мира практикуется муштра. Как это не парадоксально, но она прививает солдатам дисциплину. Хождение строем всегда и везде приучает их чувствовать себя членами единой команды, а выполнение даже самых нелепых приказов – к готовности выполнить любой из них, даже  если  он  будет  связан  с риском  для  жизни.  Таким  образом,  ежедневная муштра зомбирует человека, делая его безотказным винтиком механизма, созданного для убийства, имя которому - «Армия». 

 

                                       ПРОБЛЕМЫ  СВЯЗАННЫЕ  С  ПИТАНИЕМ.

 

          Весь первый год службы в моём сознании связан с постоянным чувством голода, особенно в первую его половину. Почти всегда, выходя из столовой, я не чувствовал себя сытым. В порядке исключения можно назвать, разве что, летние месяцы, когда с подсобного хозяйства в наш рацион начинала попадать жирная свинина.

          Хрущёвские эксперименты в сельском хозяйстве неуклонно вели страну к дефициту продовольствия и в 1962 году это сказалось даже на производстве зерна. В стране наступили перебои с обеспечением населения хлебом. И это при том, что к тому времени были фактически освоены целинные и залежные земли в северном Казахстане и на юге Оренбургской области! Страна впервые в истории была вынуждена закупать зерно за границей. Главный виновник произошедшего – Политбюро ЦК КПСС, заявило народу, что это мол  временные трудности, а значит надо немного потерпеть, поскольку скоро наступит изобилие. Но до его прихода было решено ввести режим повышенной экономии хлеба. Это коснулось и Вооружённых Сил.

          По команде Политуправления Советской Армии, нам тут же стали «промывать» мозги разного «калибра» политработники, старательно объясняя почему теперь на солдатских столах будет хлеба меньше. Снижение его нормы в дневном рационе мы почувствовали сразу; если раньше на стол для 10 едоков клали хлеба с избытком и он полностью обычно не съедался, то теперь его всегда не хватало. Приходилось кому-то идти в хлеборезку и просить «ДП». Там не отказывали, но и особо не «одаривали», хлеб стал подъедаться полностью, без остатка. Конечно, первое время такая экономия нравилась не всем, особенно таким как я ( т.е. кому всегда не хватало еды) поскольку теперь стало проблемой прихватить с собой из столовой горбушку. Но время шло и народ стал привыкать к такому режиму, к тому же через несколько месяцев начались испытания, а во время их проведения снабжение столовых заметно улучшалось.

          Почти весь период службы, главной проблемой моего питания была даже не нехватка еды, а медленное её поглощение (об этом уже упоминал, рассказывая о прохождении карантина). В какой-то мере это было связано ещё и с тем, что ротный старшина по фамилии Соловьёв (а он питался вместе со всеми), ел невероятно быстро. Я ещё не успевал доесть первое блюдо, а он уже, «умяв» весь обед (завтрак, ужин), начинал ходить между столами и подгонять остальных словами: «Всё, заканчивайте приём пищи!». Ну, со мной понятно: я всегда ел (и ем до сих пор) крайне медленно, но с нашим старшиной никто в роте не мог соперничать в скорости съедания борщей и каш?! Наверное, если бы был чемпионат гарнизона по этому «виду спорта», то он точно был бы в числе призёров! Зато я бы в таких соревнованиях занял «твёрдое» последнее место.

          Получалось так, что из-за этой природной медлительности, я не успевал съедать свои порции. Особенно часто такое случалось в обед: раздавалась команда: «Рота встать, выходи строиться!» и приходилось из столовой выходить со всеми, хотя половина второго блюда  ещё была не тронута.  Выходил  полуголодным, с тоской думая, что опять  придётся  терпеть  до  ужина,  а  до  него  ещё  так долго...  Но  вот  однажды  обратил  внимание  на расписание, вывешенное в казарме. Там «чёрным по белому» было написано,  что на обед  даётся 20 минут.  Задумался:  на каком основании старшина поднимает роту через 10 – 12 минут? «Случайно» оказавшись в медсанчасти, как бы между делом поинтересовался у врача нашей части (капитана медицинской службы), прав ли наш старшина, когда заставляет роту управляться с обедом за 10-12 минут, хотя в расписании на это отведено 20 минут. Заодно «посоветовался» как при этом быть таким как я, не успевающим за 10 минут съесть весь обед и не приведёт ли это к язве желудка. Капитан ответил мне довольно расплывчато:  мол старшина  не совсем прав,  но

                                              

                   Несмотря на проблемы с питанием, выглядел я тогда вполне упитанным

 

 и нам надо как то успевать съедать обед. Однако, мне и этого было достаточно, чтобы начать бороться за свои права на большее время для приёма пищи.

          Когда, в очередной обед, старшина поднял роту, я остался сидеть за столом, доедая остатки второго блюда. Увидев непорядок, он подошёл ко мне и спросил: «Ты что, не слышал команду?» «Слышал – говорю – но пока не съем всё, вставать из-за стола не буду, потому что Вы, товарищ старшина, нарушаете распорядок дня. Медики установили для обеда 20 минут, а Вы даёте роте на него только 10 минут. Они ведь не дураки?». От такой наглости «салаги» старшина аж опешил. «Да я… да я тебя сегодня в туалете заставлю всю ночь толчки чистить!». «Лучше буду чистить толчки, чем уходить из столовой голодным» - был мой ответ. После отбоя пришлось чистить в туалете напольные унитазы. Конечно, не всю ночь, но часа два точно.

          На другой день история повторилась, только теперь попробовал со старшиной поговорить по-человечески. Когда он подошёл ко мне и спросил: «Хочешь сегодня опять чистить толчки?» я ему объяснил, что не могу быстро есть – таким уж меня создала Матушка-Природа. Рассказал о разговоре с врачом части и его мнении на этот счёт, а потом добавил, что если, вдруг, «заработаю» язву, то это будет и на его совести. Наверное, говорил я убедительно, потому что старшина вначале вздохнул, потом как-то неопределённо хмыкнул и произнёс: «Ох уж эти салаги»… и пошёл на улицу к роте. С тех пор он ко мне не придирался.

          Зато когда нас в столовую водил не старшина, а кто-нибудь из сержантов, то они не упускали  случая  наказать меня  за  непослушание:  ещё не раз после отбоя и полы мыл в казарме и толчки чистил в туалете.  Дольше всех  изголялся младший сержант Кириллов,  но и он, в конце концов отстал. Помню, как он дав команду: «Рота встать, приготовиться к построению!», поворачивался ко мне и, видя, что мне ещё есть и есть, махал в мою сторону рукой и только произносил: «Э-э-х!» и уводил подчинённых. Я же, после этого спокойно доедал пищу и шёл в казарму один, без строя.

          На втором году службы организм, наконец, привык к режиму и пищи стало хватать, однако проблема со временем её поглощения оставалась ещё целый год. На третьем году, став «стариком», я уже на «законных» основаниях ел не спеша и шёл из столовой в казарму в гордом одиночестве. К старослужащим отношение младших командиров было очень лояльным. Но до этих «благодатных» дней мне тогда предстояло ещё служить и служить. Как говорили «молодым» «старики»: «Служить тебе, салага, ещё как медному котелку!».

 

                          УРОК  НА  ПРЕДМЕТ  ТОГО,  ЧЕГО  НЕЛЬЗЯ  ДЕЛАТЬ.

 

          Как-то незаметно закончилась зима. Степь покрытая зелёной травой, местами расцвеченная ярко-красными цветами маков, стала пахнуть совсем по иному. В такое время не в тягость были даже тактические занятия; по свежей зелени куда приятней бегать и ползать. Однажды на такие занятия выдали всем по три холостых патрона. Старослужащие сразу сказали, что стрелять ими не будут, чтобы потом не чистить свои карабины. Мне было интересно пострелять и я весь «боезапас» израсходовал. Один патрон потратил на ящерицу. Увидел её притаившуюся в траве и решил посмотреть что будет если в неё пальнуть холостым выстрелом. Целью была попытка не убить животное, а только испугать его. От устья ствола до ящерицы было сантиметров тридцать когда я нажал спусковой крючок. Эффект был для меня и неожиданным и неприятным: бедное животное разлетелось в клочья. Я даже представить себе не мог, что выстрел холостого патрона даёт столь мощную газовую струю. Стало очень жалко убитое пресмыкающееся, но что было делать? Не воскресишь же!

          Решил больше никогда такие эксперименты не устраивать и, в то же время, сделал вывод, что во время тактических занятий с применением холостых патронов надо быть очень осторожным, чтобы случайно не оказаться на пути выстрела и самому в кого-нибудь не пальнуть. Когда, после занятий, приступил к чистке своего карабина, убедился в правоте «стариков»; от холостых патронов нагар в стволе был гораздо толще чем от боевых и отчищался значительно труднее.

 

                                       ПЕРВОЕ  ЗНАКОМСТВО  С  ПУНКТОМ  «Ш».

 

          В конце мая 1962 года состоялась моя первая командировка на пункт «Ш». Попал я туда в составе сборной команды; были в ней солдаты работавшие в разных отделах «Сектора». К тому времени в северо-западной части Казахстана уже царило раннее лето, степь ещё не успела выгореть, поэтому радовала глаз своим зеленым покрывалом. По масштабам, архитектуре и инфраструктуре пункт «Ш» мало чем отличался от пункта «Д», разве что имел одно двухэтажное деревянное здание – офицерскую гостиницу, да столовая находилась не в бараке, а в одноэтажном здании с плоской крышей. Подозреваю, что построено оно было из монолитного бетона.

          Ландшафт в тех местах тоже отличался от «дегеленовского»: с восточной стороны к строениям  городка  почти  вплотную  примыкали  небольшие  всхолмления.  За  ним, в сторону запада, простиралась просторная равнина, окаймлённая где-то далеко-далеко с трёх сторон цепочками разных по высоте холмов. На этой равнине и находилось Опытное Поле – самая «грязная» часть Полигона.

 

           

 

               Так выглядела столовая на пункте «Ш» в мае 2009г. Теперь это просто пустующее

                никому  не  нужное  здание.  Удивительно,  что  в  нём  ещё  целы  двери  и  окна.

                Снимок прислал Метов М.А.

 

          В самом пункте «Ш», хаотично стоящие бараки и столбы с проводами, беспорядочно разбросанный по территории транспорт создавали впечатление временного пристанища, эдакого большого цыганского табора. Впрочем, так оно и было, потому что ни в одном из населённых пунктов при испытательных площадках Полигона постоянных жителей не было и быть не могло. Их «население» резко увеличивалось в периоды подготовки и проведения испытаний и сокращалось до минимума после их завершения. Этот минимум оставляли для охраны посёлков и поддержания в работоспособном состоянии их инфраструктуры.

 

                                                   ВЗРЫВЧАТКА.  10  ТОНН.

 

          По прибытии на место нашу команду разместили в бараке-казарме. На другой день после завтрака из нас выбрали 12 человек и отдали в распоряжение какого-то старшего лейтенанта (подрывника). В этой «дюжине» четверо были «помазками», остальные «салаги». Офицер объяснил задачу: надо перевезти со склада взрывчатых веществ (в/в) 10 тонн  тротила и аммонита (в соотношении 1:10)  и уложить  всё  в определённом месте на ОП, т.е. подготовить для взрыва. Помню, это вызвало у всех недоумение: для чего нужны такие взрывы? Старлей пояснил, что пока нет испытаний атомного оружия, предстоит изучение каких-то свойств ударной волны с помощью обычных взрывов.

          Разместившись на двух армейских ЗИЛах, наша группа подъехала к складу в/в. Он находился километрах в десяти юго-восточнее пункта «Ш». Это был клочок степи размером с половину гектара, а может и больше, огороженный забором из бетонных столбов, соединённых рядами колючей проволоки. У ворот стояла караульная вышка с часовым. На территории, прямо под открытым небом, на деревянных настилах, лежали бумажные мешки с аммонитом (по 40 кг.) уложенные в длинные штабеля по пять – шесть слоёв в каждом. Сравнительно близко от них располагались штабеля из деревянных ящиков зелёного цвета. В каждом таком ящике находилось 25 кг. тротила в виде двухсотграммовых шашек. Для защиты от осадков, вся хранившаяся на складе взрывчатка была накрыта брезентом.    

          С задачей мы справились ещё до обеда: аммонит и тротил были погружены на ЗИЛы, перевезены, разгружены и уложены в полусферу. Точку укладки нам указал майор Кортиков, уже ждавший нас в условленном месте. Она находилась на территории ОП, довольно близко к его восточному краю, примерно в пяти километрах от пункта «Ш». Сам-же майор руководил и укладкой взрывчатки. Кортиков был хорошим специалистом-подрывником, не случайно в 31 год уже носил погоны майора. Полусфера укладывалась следующим образом: ящики с тротилом ложились в виде креста, всё пространство между ними закладывалось мешками с аммонитом. Такой порядок майор объяснил двумя причинами: во-первых, тротил обладает намного лучшей детонационной способностью, чем аммонит, поэтому выполняет роль не только взрывчатки, но и «запала» для подрыва основной массы заряда, во-вторых: взрывчатка, уложенная полусферой, при взрыве даёт выброс пыли в форме гриба, а это уже имитация ядерного взрыва.

          После обеда команде дали отдохнуть, что было совсем не лишним; без привычки все чувствовали усталость до самого отбоя. Сложенную нами «юрту» взорвали на другой день. Как и на пункте «Д» (при взрыве атомного заряда) здесь всё происходило по тому же сценарию: за полчаса всех вывели из помещений и потом по громкоговорителю объявляли сколько минут и секунд оставалось до «Ч».

          Взрыв мы увидели гораздо раньше, чем услышали. Над вершиной «юрты» тускло сверкнул красный огонь и в небо взметнулась, очень тёмное облако, которое, некоторое время, действительно имело грибовидную форму. Прошло секунд пятнадцать прежде чем до посёлка докатилась ударная волна. Наверное потому, что раньше взрывов такой силы я никогда не слышал, звук его показался мне чрезвычайно резким. Дальнейшая «полигонная» жизнь покажет, что это были «цветочки»: пройдёт совсем немного времени и мне доведётся услышать «громы» куда мощнее! .

          После взрыва майор Кортиков взял с собой старшего лейтенанта и четверых солдат, посадил всех в ГАЗ-69 и повёз к месту взрыва. Среди четвёрки оказался и я. По дороге он объяснил, что при взрыве большого количества аммонита и тротила, иногда часть взрывчатки не успевает сдетонировать и её неразорвавшиеся куски ударная волна разбрасывает вокруг эпицентра. Перед нами стояла задача такие куски найти и собрать. В эпицентре зиял, пепельного цвета, котлован округлой формы метров семь-восемь в диаметре  и  глубиной  метра  два.  Обваловка по его краям  почти отсутствовала – явный признак того, что практически вся земля из котлована, выброшенная взрывом, разлетелась по степи в виде пыли и небольших комков.

          Наверное с полчаса наша небольшая группа внимательно осматривала окрестности на разных расстояниях от эпицентра, но никто не смог найти неразорвавшуюся взрывчатку. При возвращении в посёлок было видно, что Кортиков очень доволен полученным результатом. Там же, в машине, мы узнали от него, что завтра нашей группе предстоит погрузить в машины, перевезти на место, разгрузить и уложить в полусферу аж 50 тонн (!!!) аммонита и тротила. Майор предупредил, чтобы все прихватили с собой по фляжке с водой, потому что работать придётся весь день.

 

                                                    ВЗРЫВЧАТКА.  50  ТОНН.

 

          На другой день, после завтрака, нашу группу из с 12 человек забрал из казармы тот же старлей-подрывник и привёл к месту, где уже стояли наготове семь грузовых машин. Четыре из них были КРАЗы, три – армейские ЗИЛы (с тремя ведущими мостами, похожие на американские «Студебеккеры», которые в обиходе, солдаты называли «колунами» из-за клинообразной формы капота).  До склада взрывчатых веществ ехали с комфортом, в кабинах.

          Грузовые машины въезжали на склад и вставали под погрузку по очереди. Читатель, наверное, знает, что все военные грузовики, для придания им повышенной проходимости, имеют высокую подвеску, а это значит, что кузов у них располагается выше, чем у «гражданских» автомашин. Так вот, это обстоятельство, стало для нас – грузчиков большим отрицательным фактором; одно дело забрасывать мешки с взрывчаткой на 1,2 – 1,3 метра или делать то же самое, но на 1,4 – 1,5 метра?! Машины подъезжали к штабелям почти вплотную, поэтому расстояние между мешками и бортом было небольшим.

          Учитывая огромный объём работы и понимая, что надо будет периодически давать отдых людям, старший лейтенант посоветовал нам разбиться на две «бригады» по шесть человек и работать интенсивно, но по очереди. В каждой такой группе четыре человека должны были забрасывать мешки на борт кузова, а двое укладывать их «стоймя» в кузове. Так мы и сделали, при этом мешок забрасывали на борт двое, а укладывал его один. Получалась интересная «картина»: когда кузов только начинал загружаться, легче было тем, кто закидывал мешки на борт, потому что от штабеля до борта расстояние было небольшим и мешок из кучи брали и забрасывали на борт два человека. Тому же, кто находился в кузове, приходилось таскать мешок в одиночку, на своём «пупке». Когда машина была пустой, нести мешок приходилось через весь кузов к кабине, что сопоставимо с расстоянием которое преодолевали двое внизу. Но они-то несли мешок вдвоём?! Однако, чем полнее загружалась машина, тем меньшее расстояние приходилось преодолевать человеку в кузове и тем большее тем, кто находился на земле (штабель ведь выбирался!). Всё бы ничего, если бы не наглость «помазков»: когда машины бывали загружены наполовину, они требовали меняться местами с «салагами», работавшими в кузове. Таким образом, нагрузка на последних ложилась большая, чем на «помазков». В общем, меняя друг друга, две «бригады» работали «в поте лица».

          На небе ни облачка, жарко, поэтому ещё до обеда все мы выпили принесённую с собой воду. Постепенно стала одолевать жажда. Спросили у караульного, есть ли у него с собой запас воды  и  может ли  он с нами  поделиться. Тот предложил сходить за ней до видневшегося вдали какого-то домика. Теперь уже не помню, что это было: караульное помещение или КПП. До него было не так уж далеко -  метров пятьсот. Сходить за водой вызвались двое: я и ещё какой-то «молодой». Собрали у всех фляжки и пошли. В домике было несколько солдат, попросили у них воды. Те показали рядом с домиком вкопанную в землю автомобильную цистерну и сказали: «Вот вода, набирайте». Естественно, вначале мы утолили собственную жажду, потом наполнили влагой фляжки. К нашему немалому удивлению, вода оказалась очень прохладной. Не знаю, эта ли вода или просто роковое стечение обстоятельств станут причиной моего попадания в госпиталь. Но об этом напишу ниже.

          До обеда были погружены пять машин, в том числе все КРАЗы. Повезли нас в столовую. Даже после полуденной трапезы особого прилива сил я не почувствовал, усталость была такой, что хотелось одного – упасть на кровать и не шевелиться. Но надо было возвращаться на склад... На этот раз с нами туда приехал майор Кортиков. Когда возобновили работу усталость вроде бы отступила. Но вот, наконец, погрузили последние две машины и колонна двинулась по пыльной степной дороге к месту будущего взрыва. В кабине головного КРАЗа ехал майор, в кабине последней машины – старлей. Солдаты, при желании вполне могли уместиться в кабины, но многие из нас предпочли ехать в кузовах лёжа на мешках с аммонитом.

          Как мы и предполагали, майор привёл колонну к месту недалеко от воронки предыдущего взрыва. Началась разгрузка. Делать её было, конечно, легче, чем грузить, к тому же все решили, что как только свалим на землю последний мешок с аммонитом,  на этом наши дневные мучения закончатся. Это придавало силы. Увы, мы просчитались! Наверное, видя наш энтузиазм на завершающем этапе, майор решил, что сил у нас ещё достаточно, поэтому решил не переносить на завтра укладку взрывчатки в полусферу. Когда я услышал команду приступить к строительству из ящиков с тротилом крестообразной конструкции, упало не только настроение, но и общее физическое состояние. Вдруг почувствовал огромную тяжесть во всём теле, обратил внимание, что от перенапряжения трясутся и руки и ноги. Думаю, что в таком же катастрофическом состоянии были и все мои товарищи. Однако, приказы в Армии не обсуждаются, а выполняются.

          С ящиками было проще, они весили всего 25 килограмм, а вот с мешками вышла проблема. Если пару дней назад на точно такой же работе, каждый из нас, играючи заносил их на постоянно растущую горку, то теперь, даже два человека делали это с превеликим трудом. Причём, производительность труда стала падать прямо на глазах. Это не прошло мимо внимания майора, который, наконец, понял, что солдаты вымотались полностью, и сегодня завершить работу, при всём его желании, не смогут.

          Команда «Шабаш» поступила тогда, когда половина взрывчатки уже была уложена на место. На пункт «Ш» возвращались на одном из оставленных «колунов». Уже смеркалось, когда подъехали  к казарме. Никогда в жизни, ни «до», ни «после», я не уставал так, как в тот летний день; мой молодой, здоровый организм был в таком состоянии, что я с большим трудом смог спуститься из кузова на землю. На трясущихся от истощения ногах, кое-как добрался до кровати и упал на неё прямо в сапогах. Ужин в столовой давно закончился, но для нас еду оставили, поэтому минут через пятнадцать пришёл сержант Кириллов  и дал команду  идти  в  столовую.  Никто не встал, потому что никому  ничего  не хотелось,  в том числе и есть.  Хотелось лишь одного – чтобы  нас оставили в покое и не мешали лежать, ведь даже в таком положении всё тело ныло от усталости.

          Повторив несколько раз команду: «Встать, приготовиться к построению!» и не добившись её исполнения, сержант начал каждого стаскивать с кровати и ставить на ноги. Ему, видно, кто-то приказал нас обязательно накормить, вот он и старался. Кое-как добрались до столовой. Есть совершенно не хотелось, поэтому если кто и поел немного, то через силу. Я тоже ел давясь, понимая, что истощённому организму требуется подпитка. После ужина всем «грузчикам» разрешили сразу лечь в постель. Утром вставать не хотелось. Всё тело ныло и не чувствовало себя отдохнувшим.

 

                                   ГОСПИТАЛЬ. ПЕРВЫЙ  СТАЦИОНАР.

 

          На завтрак опять идти не хотелось, но пришлось. После него сильно «закрутило» в животе, появились боли в области кишечника. Побежал в туалет. Читатель, наверное помнит, что в посёлках на испытательных площадках все удобства находились на улице. Вот и я оказался в таком деревянном туалете, установленном над выгребной ямой. Понос был сильным, но я бы на него не обратил особого внимания, если бы не посмотрел вниз. А посмотрев, пришел в ужас: внизу все мои «выбросы» были обильно покрыты кровью. Первой мыслью стала: «Всё, вчера надорвался на погрузке! Что же теперь будет?». Пошел в казарму, но вскоре меня вновь потянуло в туалет и опять понос был с кровью.

          Решил сходить в медпункт. Врача там не оказалось – куда-то уехал, поэтому пришлось обратиться к санинструктору. Этих «медиков» солдаты между собой называли «коновалами» за их «бережное» обращение с больными. «Коновал» выслушал меня, но сказанному не поверил. Пришлось показать ему в туалете то, что из меня вышло. Количество вышедшей из меня крови его, по видимому, впечатлило. «Медик» задумался и стал расспрашивать не ел ли я чего-нибудь грязного. «Нет – говорю – не припомню». Тогда он поинтересовался не пил ли я где-нибудь грязную воду. И тут я вспомнил, что как раз вчера пил воду из цистерны на КПП. «Вот – обрадовался «коновал» - скорее всего через ту воду ты подхватил дизентерию» и выписал мне направление в госпиталь. Санитарная машина увезла меня на «Берег». Диагноз он мне поставил правильный – дизентерия подтвердилась.

          Так я в первый раз попал в главное гарнизонное медицинское учреждение. Определили меня в инфекционное отделение. Несмотря на то, что ещё не прошла полностью усталость и беспокоящие боли в области кишечника, обстановка, куда я попал, по сравнению с той, откуда прибыл, была просто райской. Во дворе тенистый сад, вместо формы – больничный халат, вместо казармы – чистая уютная палата на пять человек, вместо солдатской пищи – чуть ли не домашняя еда и… никаких тебе командиров. Для моего питания, как и для всех остальных «пулемётчиков», врачи определили стол №5. Не нравилось только то, что порции в столовой были какими-то маленькими, да три раза в день приходилось глотать штук по пять - шесть очень горьких таблеток.

          Но особенно не понравилось, когда в начале лечения и в конце его пришлось пройти очень неприятную процедуру под названием «ректоскопия». Между собой её мы называли «телевизор» потому что при её проведении больной вставал на четвереньки, а врач вводил ему в задний проход длинную металлическую трубку с микроскопической лампочкой  на  конце  и через неё  осматривал  состояние  кишечника.  Вызов  любого  из обитателей палаты на эту «экзекуцию» вызывал  у остальных весёлый смех и шутки-прибаутки. При всех этих минусах, двухнедельное пребывание в госпитале оставило очень приятные воспоминания.

 

                                   ПОДРЫВ  МЕТАЛЛОКОНСТРУКЦИИ  В  СТЕПИ.

 

          Две недели пребывания в инфекционном отделении пролетели мигом. После выписки меня вернули обратно на пункт «Ш». За минувшие две недели были подготовлены и взорваны заряды (кроме «нашего» в 50 тонн): вначале 90 тонн, затем 150 тонн. На другой день после моего прибытия была взорвана «юрта» состоявшая из 250 тонн взрывчатки. На этом программа экспериментальных взрывов с помощью тротила и аммонита была завершена. Однако, сколько же солдатского труда было в это вложено?!

          Прошло всего несколько дней после моего возвращения, как я опять оказался в распоряжении майора Кортикова. Прежде чем рассказать какую работу мы с ним выполнили, следует вначале немного описать саму испытательную площадку – Опытное Поле.

          Выше я уже рассказывал где она находилось, какова её площадь, какой рельеф окружал. Атмосферные взрывы на её выжженной поверхности следов почти не оставляли, а вот наземные… С 29 августа 1949г. по декабрь 1962г. на ОП их было проведено ровно тридцать. Взрывы были разными по мощности: самый большой составлял 400 килотонн (1953г), самый маленький – несколько десятков тонн (в конце 1962г.) Естественно, они оставляли разные «раны» на поверхности земли. Пару раз, уж не помню с кем из сослуживцев и по какой надобности, довелось проезжать через участки ОП, где проводились первые (самые мощные) наземные взрывы. Оставшиеся от них громадные воронки очень впечатлили. Когда-то это были округлой формы котлованы, но со временем, заполнившись грунтовой, талой и дождевой водой, они превратились в  искусственные озёра разного диаметра.

          Самый большой, из тех, которые довелось увидеть, достигал в поперечнике  метров шестидесяти - семидесяти. Узкая полоса обваловки по их краям не превышала по высоте двух - трёх метров, что свидетельствовало о том, что почти весь грунт из котлованов был выброшен силой взрыва в атмосферу и далеко рассеян на прилегающей территории. Сколько земли было выкинуто из каждой такой ямы трудно назвать даже приблизительно, потому, что слегка мутноватая вода не позволяла увидеть их глубину. Иногда мы делали остановки около какого-нибудь водоёма. Что удивительно: радиационный фон около них был лишь в несколько раз выше естественного, дозиметр не фиксировал его увеличение и у поверхности воды. В жаркую погоду самые бесшабашные из моих попутчиков даже купались в этих озёрах. Несмотря на сильную жару, лично я делать это не решался, резонно полагая, что ещё неизвестно насколько была заражена вода ниже поверхности. 

          Целью нашей поездки с майором Кортиковым была, в тот день, мощная бетонная колонна стоявшая одиноко в одном из уголков ОП. Наверное, в том месте была его окраина, потому что поверхность земли была уже не выжженной, а покрыта травой. Колонна представляла собой фигуру с основанием, примерно, 10 х 2 метра, высотой 10-12 метров и плоской вершиной 5 х 2 метра. Её вид сбоку напоминал трапецию у которой одна сторона была вертикальной, а другая наклонной. Из вершины колонны, по всей ширине её гребня,  когда-то торчала большая стальная конструкция по форме похожая на киль самолёта. Она была выполнена из перфорированной крупными круглыми отверстиями, очень толстой, листовой стали и обрамлена по краям мощным швеллером. Ударные волны от взрывов не смогли разрушить бетонное основание, а вот металлическую конструкцию, согнули у самого её основания так, что теперь она свисала с бетонного постамента, чуть ли не касаясь земли.

          Эта громадная железяка, находясь в стороне от редких в тех местах дорог, никому абсолютно не мешала, однако майор Кортиков, почему-то решил её с бетонного основания убрать. Единственное объяснение этому: отправить несколько тонн стали в металлолом. На решение этой задачи он выбрал Сергея Гудкова, меня и ещё кого-то из солдат нашего взвода. Приехали к бетонной колонне на ГАЗ-69, предварительно захватив с собой ящик с тротилом. Вблизи колонна оказалась не такой неприступной, как со стороны, потому что на её поверхности имелось много выбоин и торчащей арматуры. По этим уступам мы легко забрались на верх, а потом на верёвке втащили туда взрывчатку.  Кортиков деловито осмотрел место изгиба конструкции и начал укладывать на него тротиловые шашки. Точно уж не помню, всё содержимое ящика он использовал или только часть. Когда работа была завершена нам было приказано спуститься вниз и отъехать на машине метров на семьсот. Шофёр отвёз нас, высадил и потом вернулся назад. Издали наблюдали как майор быстро спустился вниз с колонны, сел в машину и

     

 

           С  макушки одной из таких бетонных «штуковин»  майор Кортиков, с помощью взрыва,

               «оторвал» металлическую конструкцию. (Снимок взят из Интернета).

 

отъехал примерно на полкилометра. Почти сразу, по всей ширине изгиба металлоконструкции сверкнуло пламя с белым дымом и она медленно повалилась на землю.  Через  пару секунд  раздался  резкий  хлопок  взрыва. Когда  взобрались вновь на колонну, то увидели на её вершине лишь торчащую из бетона узкую, изломанную по краю, полосу стали. Да… майор Кортиков «туго» знал своё ремесло!

 

                                                КАРАУЛ.  УТЕРЯННЫЙ  ПАТРОН.

 

          Вскоре после упомянутого взрыва, нас вернули на «Берег». Служба пошла своим чередом. Несмотря на то, что в гарнизоне был специальный батальон охраны, многие объекты на его территории, по очереди, охраняли другие воинские части. Поскольку их дислоцировалось на «Берегу» немало, то и очередь до каждой доходила не так уж часто. Если же учесть, что почти в каждой воинской части есть ещё и роты (а в караулы заступали поротно), то многие солдаты, за три года службы, смогли побывать часовыми всего несколько раз. Мне удалось поучаствовать в двух караулах и оба заслуживают отдельного рассказа. О втором расскажу, когда буду писать про второй год службы, а пока читайте, чем закончился для меня первый настоящий караул с боевым оружием и положенным по Уставу боезапасом.

          Было это в начале лета 1962 года. О том, что роте скоро предстоит заступить в гарнизонный караул мы узнали заранее от капитана Кулебы. Выше я уже писал, что почти вся воинская служба нашего ротного была связана с Полигоном. Это был опытный «вояка». Он прекрасно знал, что любое нарушение Устава караульной службы допущенное его подчинёнными во время несения гарнизонной караульной службы, а тем более «ЧП», тут же станут достоянием руководства соединения, а значит сказаться на его карьере. Мог ли он это допустить? Нет, конечно! Вот почему уже дня за три до заступления роты в караул, он определил тех из своих подчинённых, кому предстояло в нём участвовать. В число этих «счастливчиков» попал и ваш покорный слуга.

          Особое беспокойство у ротного вызывали солдаты первого года службы, которым только предстояло «понюхать пороху». Их он инструктировал особенно тщательно: заставил выучить «на зубок» не только Устав караульной службы, но и провёл несколько практических занятий, где приводил примеры (как из собственного, так и чужого опыта) неправильного поведения часовых. Почему-то, особенно часто заострял наше внимание на необходимость требовать пароль от любого приближающегося к часовому лица. Говорил: «Даже если я лично, не назвав пароль, буду приближаться к любому из вас, имеете полное право не пустить меня на охраняемый объект». Кто-то задал вопрос: «А если часовой скажет «стой, стрелять буду!», а Вы будете продолжать идти, тогда что делать?».  «То, что положено по Уставу – был его ответ – делаете предупредительный выстрел в воздух и, если я не остановлюсь, можете стрелять на поражение». Потом улыбнулся и добавил: «Думаю, что до такого дело не дойдёт – я ведь не самоубийца?!».

          Наступил день заступления роты в караул. Его начальником был назначен старший лейтенант совсем недолго командовавший одним из наших взводов. Помню, что это был довольно плотный, круглолицый офицер. Караульное помещение находилось в здании

 

Так выглядит здание гарнизонной комендатуры в настоящее время. Снимок взят из Интернета.

В наше время крайняя правая дверь вела в караульное помещение.

 

гарнизонной комендатуры. Это, неприятное для каждого солдата, воинское «учреждение» представляло собой одноэтажное здание огороженное высоким бетонным забором. За ним находился очень просторный, покрытый асфальтом, двор, на котором ежедневно проходила процедура заступления в караул.  В тот день для меня всё было в диковину: и построение, и оркестр игравший встречный марш и гауптвахта, о которой много слышал, но увидел впервые.  Находилась она в подвале здания. Туда вела крутая цементная лестница начинавшаяся снаружи, метрах в пяти от входной двери в караульное помещение. По середине подвала тянулся длинный коридор выкрашенный в мрачный тёмно-зелёный цвет, по обеим его сторонам располагались двери, ведущие в камеры для арестантов. Были они как для группового содержания, так и одиночного. Там, внизу, всегда находился часовой. В туалет «по нужде» или на улицу по каким- то иным надобностям, арестантов сопровождали специальные конвоиры, которых почему-то называли «выводными».

          Двор в комендатуре находился в идеальной чистоте, поскольку контингент солдат, находящихся под арестом, не иссякал никогда. Этому способствовали не только командиры, направлявшие на «губу» провинившихся подчинённых, но и лично комендант гарнизона. Это был подполковник среднего роста и нормального телосложения. Комендатура находилась на границе солдатского и офицерского городков, поэтому её шеф имел обыкновение ходить на обед пешком. По пути к себе домой и обратно ему обязательно попадались солдаты находившиеся в увольнении или выполнявшие какие-то служебные обязанности на территории офицерского жилого массива. Так вот, встреча с комендантом для каждого из них ничего хорошего не сулила, поскольку тот всегда находил повод к чему-нибудь придраться: у одного недостаточно тщательно вычищены сапоги, у другого стрижка не соответствует требованиям Устава, у третьего не так подшит подворотничок, у четвёртого слишком короткая шинель и т.д…Отобрав у такого солдата его служебную книжку, он сразу отправлял его на «губу», предварительно объявив сколько тому «отвешено» суток ареста.      

          Но я немного отвлёкся от темы. Итак, впервые в жизни, я оказался в настоящем карауле. Сразу попал в смену «бодрствующих», а это значит, что через два часа мне надо было заступать на пост. По Уставу караульной службы и разводящие и часовые, за пределами комендатуры, носили оружие только с примкнутыми штыками.

          Наступило время моего «дебюта». Каждому часовому на карабин выдавалось тридцать патронов упакованных в три обоймы. Одна из них расходовалась на зарядку оружия перед заступлением на пост, две оставшихся боец должен был носить с собой в подсумке. Процедура зарядки проводилась во дворе комендатуры в присутствии начальника караула. Для него было важно, чтобы после её завершения ни у кого патрон не оказался в казённой части ствола, что исключало бы возможность случайного выстрела. Чтобы убедиться, что все патроны находятся в магазинах карабинов, он заставлял всю смену ставить стволы оружия под 45 градусов в сторону Иртыша и нажимать спусковые крючки. Отсутствие выстрелов говорило о том, что зарядка прошла правильно.

          После зарядки оружия, сержант Хохлов (наш разводящий), повёл меня и ещё двоих бойцов на смену. В том карауле мне довелось охранять военную прокуратуру. Находилась она в двухэтажном доме, занимая весь второй этаж. На первом проживали люди и, судя по всему, это было семейное общежитие. Сменив часового на каком-то объекте, в начале девятого вечера, Хохлов привёл нас к зданию прокуратуры. Войдя в подъезд мы увидели широкий коридор и игравших в нём детей. На второй этаж вела очень просторная, деревянная лестница. Поднявшись по её скрипучим ступеням, сразу оказались в длинном коридоре, тянувшемся от одного торца здания до другого. В обеих имелось по окну, смотрящему на улицу.

          Смена  караула  проходила  в точном соответствии с требованиями Устава, поэтому не буду её описывать.  Когда Хохлов  увёл  свою «бригаду»,  я остался в пустом, просторном коридоре совершенно один. У часового, вооруженного самозарядным карабином Симонова (СКС), при нахождении на посту, подсумок с запасными обоймами должен быть открытым. Для чего? Отцы-командиры объяснили, что это нужно для того, чтобы во время боя часовой мог быстро достать обойму и перезарядить оружие. После нелепого случая, произошедшего через два часа после моего заступления на пост, я усомнился в правильности этого требования. Но об этом поделюсь ниже, а пока расскажу как проходили мои первые два часа в карауле.

          Окна в концах коридора были закрыты, поэтому уличные звуки если и доносились, то только громкие (например, если проезжала машина), иногда мой слух улавливал голоса людей, стуки и скрипы с первого этажа. От нечего делать стал смотреть в окно на расположенный внизу двор, но там ничего интересного не происходило. Прошёл к противоположному окну – тоже не на что смотреть. Стал прохаживаться вдоль коридора, слушая как  под моим весом поскрипывают выкрашенные в жёлто-коричневый цвет половицы. Вдруг поймал себя на мысли, что из-за скрипа пола, могу не услышать приход командира роты, который обещал обязательно проверить каждого часового на предмет добросовестного несения службы. От этой мысли невольно обострился слух, стал чётко различать каждый шорох. На всякий случай расположился у правого, от лестницы, окна. Время тянулось томительно медленно.

          Когда до смены оставалось минут тридцать, услышал как по лестнице кто-то поднимается. Понял – Кулеба!!! Как только он оказался в поле моего зрения громко крикнул: «Стой! Кто идет?». Каким-то фальшиво-вкрадчивым голосом капитан произнёс: «Это я,  твой ротный». Действуя строго по Уставу, я спросил: «Пароль?». Но Кулеба его не назвал, зато очень медленно двинулся в мою сторону. «Стой! Стрелять буду!» - ещё громче крикнул я и наставил на своего командира СКС (правда, не передёргивая пока затвор). Капитан остановился, выдержал паузу, потом как-то задумчиво промолвил: «Ну ладно, солдат, служи!». Немного постояв, как бы в раздумье, повернулся и стал медленно спускаться с лестницы. Когда затихли его шаги, меня, почему-то, стал распирать смех. Вспомнил непривычное поведение ротного, особенно его по-кошачьему вкрадчивый голос  Впрочем, весёлое настроение быстро прошло и я стал анализировать своё поведение; как ни крути, а действовал я вроде бы так, как он сам нас учил.

          О приходе разводящего со сменой догадался по скрипу двери в подъезде, а когда четыре человека затопали по лестнице, понял, что мои два часа на посту истекли. Хохлов с первой минуты стал торопить и меня и моего сменщика: «Скорее! Скорее! Мы опаздываем, а нам предстоит ещё один пост сменить!» Пришлось приём – передачу проводить в ускоренном темпе. Стоило моему приемнику произнести «Пост принял!», как разводящий чуть ли не бегом бросился спускаться по лестнице. Нам, его подчинённым, ничего не оставалось, как не отставать. Вот тут и произошло со мной «ЧП». Точнее, не со мной, а с моими патронами, что лежали в подсумке.

          Дело в том, что сдав пост, я забыл, его застегнуть и когда, в погоне за Хохловым,  стал прыгать по ступенькам, обе обоймы выпали, ударились о доски и патроны из них, как горох, разлетелись в разные стороны. Разводящий в это время был уже на улице. Естественно, я стал собирать «боеприпасы». Немного подождав, Хохлов вернулся на лестницу, где мне уже помогали ребята. С их помощью патроны собрал быстро… кроме одного. Осмотрели всю лестницу, но он «как в воду канул». Если бы разводящий не торопил,  его бы тоже нашли,  но он опять  стал  всех торопить: «Всё! Заканчивайте, надо

спешить!». Я ему: «Ну как-же я вернусь в караульное помещение без патрона? Что я скажу начальнику караула, если спросит где он?» Хохлов: «Пошли, не твоё дело, как мы отчитаемся за твой патрон». Пришлось подчиниться. 

          По прибытию в комендатуру Хохлов, естественно, доложил начальнику караула о пропаже. Тот стал меня выспрашивать как всё произошло. Я рассказал. Выслушав, старлей сказал: «Ладно, иди отдыхай». Несмотря на это, настроение у меня было паршивым. Видя такое, кто-то из бывалых солдат стал меня успокаивать - мол ничего страшного не произошло и даже объяснил почему. Оказывается каждый начальник караула, выходя на дежурство, на всякий случай, имел при себе несколько запасных патронов. Зачем? Например, если при зарядке оружия у кого-то из караульной смены произойдёт случайный выстрел, то использованный патрон можно будет заменить неучтённым, чтобы потом не объясняться с начальством. Узнав о возможности таких проделок, я успокоился. Правда, после возвращения в казарму, ещё раз пришлось рассказывать о произошедшем, только теперь ротному.

          Прошло недели две, я уже забыл и про караул и про тот утерянный патрон, но… Однажды ко мне подошёл дежурный по роте и сказал, что меня вызывают в военную прокуратуру. На душе стало как-то сразу не спокойно, ибо догадался о причине вызова. По такому случаю мне быстро выписали увольнительную и я пошёл в «достопочтенное» учреждение, полный самых тревожных мыслей. Принял меня не кто-нибудь, а сам прокурор. Спросил  был ли я в карауле и когда. Ответил. Теперь уже задал вопрос «в лоб»: «Вы в карауле теряли патроны?» «Да – был мой ответ – терял». 

          Рассказал всё без утайки: и как выпали обоймы, и как искал патроны, и как торопил Хохлов... Прокурор выслушал потом сказал: «Ваш патрон нашли дети и играли им во дворе дома. Представьте что могло случиться, если бы кто-нибудь из них бросил его в костёр?» Да я это и без прокурора понимал, но что я мог сделать, если разводящий не предоставил возможности найти тот злополучный патрон? В общем, эта история завершилась для меня лишь неприятным разговором с военным прокурором, а вот чем для старшего лейтенанта, руководившего нашим караулом… большой вопрос.

                                                                                                                                                                                                                                                 

                                               ДЕЗЕРТИРСТВО  «КОКАНДЦЕВ».

 

          После прохождения курса молодого бойца и перехода в Отдельную Инженерную Группу, я редко встречался со своими земляками. Все «кокандцы» имели водительские права, поэтому были оставлены служить в автомобильном батальоне, а вот «ферганцев» разбросали по другим воинским частям, но кто из них и где исполнял свой «почётный долг» сказать не берусь. Знаю только, что лишь один мой земляк - узбек из Вуадиля, окончив курсы инструкторов-собаководов, продолжил службу за пределами Полигона.

          Однажды в нашей казарме меня разыскал Асадуллин и сообщил сенсационную новость: трое «кокандцев» - Бекташев, Ирмухаммедов и Сотников дезертировали, но их поймали и теперь они ждут суда. Я не знаю подробностей, как эта троица смогла обойти несколько КПП, а потом добраться на попутном транспорте до Семипалатинска. Говорили, что на третий день их арестовали на ж.д. вокзале при попытке купить билеты на поезд.  Оставалось только  удивляться наивности этих ребят, почему-то решивших, что  смогут  убежать  из  секретной  воинской  части.  Их  поимкой  немедленно занялись

органы КГБ, а от этой «конторы» профессионалы-то редко уходили, что уж говорить про каких-то дилетантов? Если бы даже дезертирам удалось сесть на поезд в сторону Узбекистана, с огромной долей вероятности их бы в нём обнаружили. А если допустить уж совсем невероятное, а именно: троица смогла добраться до Коканда, то как бы они там жили? Вечно прятались по подвалам или чердакам? Анализируя поступок тех парней я пришёл к выводу, что это был просто шаг отчаяния в попытке увидеться с близкими, а потом, дескать, «будь что будет».

          Гарнизонный суд воздал дезертирам по заслугам: Бекташеву, как организатору побега, дали три года тюремного заключения, а Сотникову и Ирмухаммедову - по два с половиной года отбывания в дисциплинарном батальоне. Как не странно, большинство сослуживцев которым поведал о поступке земляков считало, что повезло Бекташеву, а не остальным дезертирам. И дело тут вот в чём. Не знаю как стало потом, но в начале шестидесятых годов пребывание в дисциплинарных батальонах не засчитывалось солдатам в счёт их срочной службы в Советской Армии. Получалось так, что и у Сотникова и у Ирмухаммедова, к моменту демобилизации ребят их призыва, «стаж» службы составил бы всего полгода, а значит обоим предстояло бы дослуживать срок проведённый в дисбате. Зато Бекташев, отсидев три года, возвращению в Армию уже не подлежал. Правда, в его биографии навсегда оставалось клеймо судимости. Как показывал опыт, большинство дисбатовцев (особенно из тех, кому давали большие сроки) предпочитали отсидеть в заключении, чем дослуживать в Армии. Но тут, как говорится, дело вкуса.

          Чтобы больше не возвращаться к этому случаю расскажу чем он закончился. Примерно в августе 1964 года наша рота проводила учебные стрельбы. Было это в первой половине дня. Отстрелялся я в числе первых, и, поскольку, в этот день мне предстояло заступить в наряд дежурным по роте, решил пораньше возвратиться в казарму, чтобы иметь побольше времени для отдыха. Я тогда дослуживал третий год (до приказа оставалось не больше месяца) и, естественно, пользовался привилегиями «старика». Замкомвзвода меня, естественно, отпустил. Желание уйти со стрельбища изъявил ещё один старослужащий - Лудорев Иван. Вот с ним вдвоём мы и потопали в солдатский городок. Идём, разговариваем. Выйдя на бетонку, пошли по её обочине, не обращая внимания на изредка проезжавшие мимо машины.

          Но вот нас обогнала автоцистерна и тут же затормозила. Из кабины выскочил солдат и с радостным лицом пошел нам на встречу. «Витёк! Как дела? Я тебя так давно не видел!» И тут я, с удивлением, узнал в солдате Ирмухаммедова, хотя был он уже не таким полным, как в карантине. По всему было видно, что человек искренне рад нашей встрече. «Садись в кабину, подвезу» - промолвил кокандец. Когда я сказал, что нас двое, он, вдруг, обратился к Ивану: «Друг! Не обижайся, пожалуйста, что не предлагаю и тебя подвезти. Я просто очень хочу поговорить со своим земляком один на один». Иван понимающе пожал плечами: «Да ладно, разговаривайте, я и один дойду». Сел в кабину и мы потихоньку поехали. Кокандца просто распирала радость от общения со мной. Я не мог поверить, что передо мной немного чванливый и даже надменный брат начальника кокандской ГАИ, которого привык видеть раньше. Да-а-а… В дисбате умели «вправлять» людям мозги...

          На машине мы быстро доехали до поворота, где мне надо было сходить. Ирмухаммедов остановил её и я ещё с полчаса слушал его совсем не весёлый монолог. Чуть  не  плача  он  поведал  как  плохо  ему  было  в дисбате  и как он там старался быть

примерным солдатом. Наверное это ему удалось, потому что отпустили обратно в часть почти на полгода раньше. Командир автобата, в личной беседе после возвращения ему пообещал, что если до приказа у него не будет ни одного замечания по службе, то демобилизует наравне с призывниками 1961 года. «Витёк! Ты представляешь как я сейчас стараюсь!?» - с неподдельной искренностью и страстью говорил «кокандец». Как тут было не понять; любой бы на его месте «лез из шкуры».

          Спросил что слышно про Бекташева и Сотникова. Сотников, оказывается, тоже вернулся в часть, но совсем недавно и, вроде бы, ему командир тоже пообещал за примерную службу отпустить домой к концу года. А «главный» дезертир к тому времени был уже дома. За хорошее ли поведение или за счёт чьего-то содействия, но факт остаётся фактом. Так кто из перечисленных земляков выгадал? Думаю, что Сотников и Ирмухаммедов, потому что они вернулись домой с чистыми документами.

 

                                 ЛЕТО  1962  ГОДА.  ПОДГОТОВКА  К  «РАБОТАМ». 

 

          Примерно в середине июля 1962 года по роте поползли слухи о скором начале испытательных взрывов на ОП. Пытались узнать у офицеров отдела насколько эти слухи обоснованы, но те ничего определённого не говорили. Прошло несколько дней, а может неделя, когда поступила команда начать подготовительные работы. Теперь офицеры от нас уже не скрывали, что очень скоро предстоит командировка на пункт «Ш». Группе майора Сорочинского долго готовиться небыло необходимости, потому что фотоаппараты и осциллографы, хранившиеся на складе, были в полном порядке (ремонтом и калибровкой последних, ещё с весны, занимались ефрейтор Бородкин и рядовой Метов; конечно, под руководством кого-то из офицеров). Единственная проблема – аккумуляторы, которые до начала работ предстояло зарядить. Вот этим и занялись мы, солдаты, под руководством ефрейтора Гудкова. Он уже принимал участие в испытательных работах проводившихся летом 1961 года, поэтому офицеры ему доверяли. Зарядная мастерская находилась на территории «Сектора», но далековато от нашего корпуса, а аккумуляторы были танковыми - большими и тяжёлыми. Возили их туда на тележке. 

          Вскоре стала известна точная дата первого взрыва – 1 августа; надо было торопиться, поэтому подготовительные работы стали форсировать. В один из дней большинство солдат нашего отдела, в том числе и меня, срочно отправили на пункт «Ш». Выехали на автобусе во второй половине дня, примерно через час прибыли на место. Там уже находились майор Сорочинский, лейтенант Торлопов и другие офицеры нашего отдела. В тот же день на грузовой машине «приехали» осциллографы и аккумуляторы, погруженные нами до обеда. Из памяти почему-то выпало кто и когда развёз их по сооружениям. Вполне вероятно, что это было сделано на другой день после прибытия на «Ш» кем-то из нашей группы без моего участия. Зато хорошо помню как за день до первого испытательного взрыва, а именно 31 июля, довелось участвовать в поездке группы ЭМИ  на ОП для приведения в готовность осциллографов для фиксации электромагнитных импульсов.

          Подобных поездок потом будем много, менялись только подземные сооружения в которых готовили приборы, а вот алгоритм наших действий везде был практически одинаков. По этой причине опишу максимально подробно весь цикл каждой такой поездки  и  читателю  станет  ясно  в  каких  условиях  и  чем  приходилось  заниматься

офицерам и солдатам группы в период испытательной «страды» 1962 года в самом «пекле» Полигона –  на Опытном Поле - месте на котором и над которым сверкали многочисленные молнии ядерных и термоядерных взрывов. Выше я уже называл офицеров входивших в группу ЭМИ: майор Сорочинский, капитан Краснов и лейтенант Торлопов. Был ещё кто-то, но ни звания, ни фамилии назвать не могу. А кто из солдат, кроме меня, были их помощниками? С уверенностью могу назвать только ефрейтора Гудкова, рядового Метова и рядового Полухина. Конечно, были ещё ребята, но кто ? Почему-то в памяти всплывает Наумов Альберт. Но так ли это? Не уверен. Однако, продолжаю. Итак, моя первая поездка в «пекло».

 

                                           ЗНАКОМСТВО  «ОПЫТНЫМ  ПОЛЕМ». 

 

          Ехали по пыльной дороге проложенной грейдером. Вокруг простиралась казахстанская степь с невысокой, изрядно выгоревшей под солнцем травой, типичной для этих мест в самом  конце июля. Проехав километров пять или семь, оказались в зоне,

 

               

      

 

     Вот так выглядят наиболее обгоревшие участки ОП. Прошло почти полвека после испытаний,

      но на них  до сих пор не растёт трава. Снимок взят из Интернета. 

 

напоминавшей лунный пейзаж: кругом очень ровная поверхность светло-коричневого цвета, лишённая малейшей растительности. Для проезда по ней никакой дороги уже не требовалось, грунт здесь был не только ровным, но и твёрдым. Почти повсеместно он был припорошен песком, однако при внимательном рассмотрении можно было легко понять, что это не совсем песок, а его смесь со стекловидными, неправильной формы шариками образовавшимися в результате спекания мелких песчинок под воздействием кратковременных, но чудовищных температур.  

          Эти шарики (а по сути шлак) в своих размерах колебались от макового зёрнышка до крупной горошины, их цвет был, как правило, темнее песка, а иногда гораздо темнее. Этот фактор придавал отдельным площадям поверхности коричневые и даже тёмно-коричневые тона. Что характерно: чем крупнее были «шарики», тем темнее была устилаемая ими территория. При ходьбе по таким местам, слышался характерный стекольный скрежет.   

          Проводимые на ОП ядерные взрывы не могли происходить в одной и той же точке как из-за отсутствия в этом необходимости, так и из-за неизбежных у носителей отклонений от расчётных координат, к тому же, сами взрывы, по своей мощности, сильно отличались. Поскольку с 1949 по 1961 год над этой злосчастной территорией, только в атмосфере, было взорвано уже более сорока ядерных зарядов и каждый выжигал под собой землю в пределах «своих возможностей», то, в конечном итоге, на её поверхности образовалась, относительно круглая, выжженная «плешь»  диаметром 12 - 15 километров (напоминаю, что всё ОП имело в диаметре около 20 км.). Забегая вперёд скажу, что в 1962 году над ней и на ней будет взорвано ещё сорок атомных бомб.   

          И вот что любопытно: по всему периметру «лысой» поверхности очень чётко просматривалась грань между травянистой и голой частями. Причём, там, где начинала расти трава, её высота была выше пояса взрослого человека, но чем дальше от границы, тем она становилась ниже и, уже, всего в 10 – 15 метрах от «лысины», почти не отличалась от обычного покрова. Для меня так и осталось загадкой почему на столь малом расстоянии такая громадная разница в мутации растений. Не думаю, что трава растущая на 10-12 метров ближе к эпицентру взрыва получала значительно большее количество рентген. Возможно, на степень её мутации влиял какой-то «пороговый» уровень дозы облучения, а может и ещё какие-то факторы. Но это только мои предположения.

         

                                              ПОДЗЕМНЫЕ  СООРУЖЕНИЯ.

 

          На выжженной территории ОП, на значительных расстояниях друг от друга, располагались подземные сооружения для укрытия приборов и оборудования во время ядерных взрывов. В каких точках они находились и сколько их было всего сказать не берусь, но точно знаю, что, не одно и даже не три. Не сомневаюсь, что в своё время, в них размещали и животных чтобы узнать насколько надёжно их стены защищают от проникающей радиации. Попробую описать те объекты.

          Представьте продольной формы земляной холм высотой метров пять – шесть. На самой вершине, почти по всей её длине, из земляной обваловки торчит прямоугольной формы бетонный гребень шириной не более сорока сантиметров. Сплошной стеной он уходит вниз, а над вершиной холма возвышается всего сантиметров на тридцать - сорок. По середине его плоской поверхности, на определённых расстояниях друг от друга, виднеются отверстия диаметром пять – семь сантиметров. Ведут они в помещение расположенное метрах в пяти ниже поверхности земли.

          Чтобы в него попасть, надо вначале спуститься вниз по крутой бетонной лестнице, потом открыть дверь. Перед взором откроется вытянутое помещение, в форме параллелепипеда, длиной 15, шириной 3 и высотой два метра (примерные цифры!), полностью облицованное листовой сталью. Не берусь назвать толщину бетона окружавшего металлические стены и потолок этого бункера. Если она соответствовала толщине стен в дверном проёме, то это не менее 60 сантиметров. Однако, только ли бетон облегал металлический каркас? Вполне возможно, между ним и бетоном располагалась свинцовая прокладка для более эффективной защиты от проникающей радиации.

          Очень внушительно выглядела сама дверь, преграждавшая вход в сооружение. Это была очень прочная конструкция, способная выдержать импульсное давление ударной волны фактически в эпицентре взрыва. Её сторона, обращённая внутрь помещения, имела плоскую поверхность, а наружная – выпуклую. По бокам толщина двери составляла сантиметров двадцать – двадцать пять, а по центру (из-за выпуклости) – тридцать, а может и тридцать пять. Снаружи она была металлической, а вот что у неё было внутри сказать не берусь. Вполне возможно бетон, а может ещё и свинцовый лист. Весила эта махина гораздо больше тонны, потому что, несмотря на хорошо подогнанные и смазанные петли-шарниры, одному человеку открыть или закрыть её было не по силам.

          Крутая лестница, ведущая к этой двери, пролегала в наклонном бетонном «стакане», прямоугольной формы, его верхняя часть выходила сбоку холма на поверхность земли и представляла собой верхний вход в сооружение. По бокам этот вход был обрамлён однотавровым швеллером, причём так, что его изогнутые края смотрели наружу. В эти пазы, друг на друга, укладывались куски таких же швеллеров, полностью перекрывая вход. Такая «швеллерная» защита первой принимала на себя ударную волну и, смягчала её разрушительное воздействие на нижнюю дверь. Чтобы усилить защитные свойства этой преграды, её, с наружной стороны, заваливали мешками с песком. О том, что происходило с этими мешками и швеллерами после взрыва, я расскажу ниже.

 

                       ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ  РАБОТЫ   К  ПЕРВОМУ  ВЗРЫВУ.

 

          Не могу сказать чем руководствовались офицеры группы ЭМИ, когда выбирали подземное сооружение для конкретного взрыва. Скорее всего, они знали его расчётные координаты и старались разместить приборы в том «бункере», который должен был находиться ближе к эпицентру. В правоте данного суждения смогу убедиться не один раз.

          Когда мы вошли в сооружение, то в нём уже на полу стояли четыре осциллографа и несколько аккумуляторов. По команде офицеров первые разместили на столах. Серёга Гудков уже знал что дальше делать, поэтому, без напоминаний, подсоединил к приборам кабели и мы полезли на верх холма вытаскивать их концы наружу. Делалось это просто: в отверстие просовывали тонкую стальную проволоку, крепили к ней конец кабеля и тащили наверх.

          Далее, эти концы соединили с двумя (похожими на телевизионные) антеннами, сделанных из лёгкого алюминиевого сплава. Затем антенны, установили вертикально на бетонном гребне и закрепляли с помощью проволочных растяжек, а отверстия на гребне прикрыли небольшими свинцовыми кирпичами. При габаритах: 200х100х40 мм., каждый такой кирпичик весил около десяти килограммов. Спросите, где мы их брали? Всё очень просто: их в достаточном количестве лежало в каждом подземном сооружении. Кстати, там, кроме свинцовых кирпичей, всегда имелось несколько больших стеклянных бутылей с дистиллированной водой, лопата, кирка, лом, кувалда, запас проводов и кабелей, куски швеллеров и даже мешки с песком.   

          Пока мы возились с антеннами, майор Сорочинский и лейтенант Торлопов подготовили осциллографы к работе. На последней стадии они одели на экраны специальные тубусы (конусообразные  трубки) и закрепили на их узких противоположных концах фотоаппараты. Всё, работа закончена! …для офицеров. А нам предстояло ещё закрыть тяжеленную входную дверь в бункер и верхний вход в сооружение. Усилиями трёх или четырёх человек дверь закрыли, заставили швеллерами вход на лестницу, потом эту стальную стенку завалили мешками с песком. Хорошо что мешки были не большими, в каждом находилось песка не более 20 килограммов.

          Забыл сказать о форме одежды, в которой летом мы выезжали для работы на ОП. Она состояла из хлопчатобумажного комбинезона одетого поверх трусов и майки, на голове – пилотка, на ногах – резиновые сапоги. Защитными средствами у нас были солдатский респиратор (офицеры использовали респираторы марки «лепесток») и мотоциклетные очки. Для переодевания на пункте «Ш» имелось специальное помещение, где находились деревянные шкафы разбитые на узкие отсеки с дверцами. В них хранились комбинезоны, резиновые сапоги, респираторы и очки (всё индивидуального пользования). Отсеки были пронумерованы и каждый солдат, выезжавший на Поле, знал номер «своего», чтобы не перепутать с кем-то спецодежду. По логике, в том помещении, мы должны были менять и нижнее бельё, а вот делали мы это или нет вспомнить не могу. В том же помещении служба дозиметрического контроля выдавала индивидуальные дозиметры.

          На ОП всем положено было находиться в респираторах. Иногда, когда вокруг стояла безветренная погода, а работа была не пыльной, мы нарушали это требование. Конечно, во время работы с мешками, мы сами были заинтересованы в защите дыхательных путей и глаз от радиоактивной пыли, тут уж никому не надо было напоминать о технике безопасности.

                                                                              

                                                                ВЗРЫВ.

 

          Утром первого августа, когда Полигон был полностью подготовлен для проведения испытаний, по всем мировым СМИ, было озвучено Заявление Советского Правительства о намерении провести серию атомных взрывов в целях совершенствования своего ядерного оружия. В документе имелся стандартный набор фраз обосновывавший их необходимость и сводился он к следующему: «СССР не может равнодушно смотреть как империалистические государства постоянно наращивают свой военный потенциал, в том числе совершенствуют свое ядерное оружие». В тот же день, спустя каких-то пару часов после оглашения Заявления, на ОП был произведён взрыв атомной бомбы. Он был первым из многих атмосферных, увиденных мною за время службы на полигоне, а потому запомнился почти в деталях.  

          Ясное солнечное утро, время взрыва («Ч») - 10, а может 11 часов (точно не помню). Примерно за час до него весь личный состав пункта «Ш» вывели из помещений и рассредоточили за низкими холмами (всхолмлениями). Солдат из нашего «барака – казармы» тоже увели за невысокий холм и там дали команду «Ложись!». Земля была уже тёплой, развалившись на её невысокой пожелтевшей траве, ребята коротали время в разговорах. Минут через пятнадцать- двадцать  кто-то крикнул: «Шары запустили!» и все увидели, несколько, разных по размерам метеозондов, выпущенных сразу из нескольких точек посёлка. Интересно было наблюдать как они, быстро поднимаясь всё выше и выше, гонимые воздушными потоками, уходили куда-то левее ОП. Когда они исчезли из вида, а до взрыва оставалось уже менее получаса, раздался чей-то возглас: «Самолёты появились!». И тут все увидели очень далеко, в юго-восточной стороне неба две белых полосы – следы шедших на задание бомбардировщиков. Вначале самих машин видно небыло, поэтому острия белых шлейфов двигались как бы сами по себе. Но вот на них появились блестящие точки, спустя какое-то время, в них уже можно было разглядеть очень мелкие фигурки самолётов. Летели они очень высоко, и, как мне казалось,  медленно, однако машины неуклонно приближались к испытательной площадке, только немного южнее пункта «Ш».

          Поняв, что до взрыва остаётся совсем немного времени, все солдаты, гонимые любопытством, начали потихоньку перебираться к вершине холма, пытаясь занять там удобные позиции для наблюдения. Сержантам это не понравилось и они стали прикрикивать на нарушителей, заставляя вернуться назад, но, поняв тщетность усилий, заняли самые удобные места около вершины и на том успокоились. Короче говоря, все кто хотел, легли у вершины холма спрятав за ним туловище и слегка  высунув голову. Чтобы иметь возможность смотреть на ядерную вспышку, почти все запаслись кусками затемнённой фотоплёнки или закопчёнными стёклами. Я тоже приготовил себе такой «светофильтр».

          Как и при подземном взрыве на пункте «Д», по громкоговорителю регулярно велось оповещение об оставшемся времени до «Ч». По моим прикидкам, ещё не долетев до границы ОП, самолёты вдруг, резко пошли в разные стороны, а потом, сделав крутые виражи, легли на обратный курс. Бывалые солдаты объяснили новичкам, что самолёты меняют курс сразу после бомбометания.

                         

 

          По громкоговорителю объявили пятиминутную готовность (уже не помню: до изменения курса самолётов или после), потом минутную. И вот, наконец, пошёл непрерывный отсчёт времени: «Осталось десять, девять, восемь…  одна секунда!». Понятно, что в этот момент все взоры были направлены через «светофильтры» в сторону испытательной площадки. Взрыв произошёл довольно высоко над поверхностью земли. Через затемнённую плёнку, увидел яркую вспышку. Но яркой она была только миг. Тёмная плёнка сразу превратила вспышку в ярко красный шар. Быстро убрал её и увидел, что шар вовсе не красный, а ещё ослепительно яркий. Однако через несколько секунд он стал уже ярко красным, а ещё через пару – просто красным и тут стало хорошо видно, что его раскалённая субстанция клубится и медленно поднимается над землёй.

          Клубясь, изнутри вверх, шар стал сплющиваться и принимать форму тора. Когда цвет принял бордовый оттенок, на его клубящихся боках стали появляться белые барашки. Чем выше поднимался тор вверх, тем большим становился его диаметр, тем больше на его боках появлялось белизны. Так, поднимаясь и клубясь, (естественно, при этом, охлаждаясь) тор постепенно стал превращаться в шапку гигантского белого гриба. От него вниз уходил тонкий белый хвостик окаймлённый желтым дымком. С земли, покрытой под грибом, густой пылью, ему навстречу тянулся свой хвостик. Своими самыми тонкими частями оба хвостика соединялись. Как потом мне объяснил кто-то из наших  офицеров,  желтизна  под грибом  была ни  чем иным,  как окислами азота.  И это было так, потому что после демобилизации точно такого же цвета дым я видел вылетающим из трубы Ферганского завода азотных удобрений. А там выбрасывались в атмосферу именно окислы азота.

          Небольшое отступление: если мощность атмосферного взрыва была достаточно большой, а проведён он был относительно низко над землёй, то шапка гриба соединялась с пыльным облаком на поверхности земли уже не тоненьким хвостиком, а довольно толстым столбом пыли (см. снимок).

          Секунд через тридцать – тридцать пять после вспышки раздался «гром небесный» - до пункта «Ш» дошла ударная волна. Мало того, что по перепонкам больно ударил оглушительный раскат, так ещё очень сильно и неприятно тряхануло всё нутро. В дальнейшем, из-за того же холма, придётся ещё много раз видеть ядерные взрывы и каждый раз всё моё тело в напряжении ожидало неизбежного прихода ударной волны с какой-то тоскливой обречённостью.

 

                                                   НЕБОЛЬШОЕ  ОТСТУПЛЕНИЕ.

 

          В отношении атомного взрыва, думаю, не лишним, будет кое-что пояснить. Дело в том, что его принято считать атмосферным, если огненный шар своей короной не касается земли. Её размер (диаметр) напрямую зависит от мощности заряда. Насколько я знаю, в 1962 году на ОП (без учёта гидроядерных испытаний) взрывали бомбы от 1,2 до 80 килотонн в тротиловом эквиваленте и, чтобы гарантированно взрывы получались атмосферными, производили их на высоте от 200 до 500 метров. И ещё. После взрыва атомный «гриб», обычно, поднимается на высоту 10 – 12 км., а поднятая им пыль до 200 метров (если нет каких-нибудь аномалий в движении воздушных масс);  находящиеся на разной высоте слои атмосферы, не всегда движутся в одном направлении и, тем более, не с одинаковой скоростью, поэтому, через определённое время, картина взрыва, может иногда искажаться: «гриб» движется в одном направлении, пыль немного в другом, а утончённая середина – в третьем.

          Поскольку каждая «составляющая» несёт в себе радиоактивные частицы, то со временем, осаждаясь на землю, они заражают «свои» территории. В этом плане наиболее «безопасной» является макушка, потому что она растворятся в верхних  слоях атмосферы и, многократно перемешавшись с чистым воздухом, теряет свою вредную концентрацию (конечно заражая при этом всю планету в целом, выпадая где-нибудь за тысячи километров слабо радиоактивными дождями). Наиболее вредоносной является пыль, поднятая в эпицентре. В ней много радиоактивных частиц и она, двигаясь по ветру и, одновременно, осаждаясь на землю, сильно заражает  довольно большие по площади локальные территории в виде эллипсовидных «языков».

          Отсюда, наверное, читатель поймёт насколько важными были на Полигоне данные метеослужбы о направлении движения воздушных масс над испытательной площадкой. Бывали случаи, когда переносили время «Ч», если метеорологи не гарантировали, что пыль от взрыва не пойдет в сторону пункта «Ш», «Берега» или другого населённого пункта, расположенного близко от Полигона.

 

                                             ВЫЕЗД  НА  ПОЛЕ  ПОСЛЕ  ВЗРЫВА.

 

          Теперь вернусь к описываемому взрыву. Минут через тридцать – сорок на ОП выехали дозиметристы. В их задачу входило изучение радиационной обстановки после «Ч», определение наиболее заражённых участков Поля, ограждение их с помощью красных флажков. Фактически дозиметрическая служба определяла возможные коридоры для движения по ОП всех остальных служб при выполнении поставленных задач. Понятно, что после ядерного взрыва деление испытательной площадки на «чистые» и «грязные» участки носило относительный характер. В «чистом» можно было тоже «хватануть» приличную дозу и всёже она будет значительно меньшей по сравнению с дозой полученной на «грязном» участке. По этой причине все участники испытаний старались, по возможности, не заезжать за флажки.

          Пока дозиметристы делали своё рискованное, но очень важное дело, все, кому предстояло выезжать на испытательную площадку, переоделись в «полевую» форму, получили индивидуальные дозиметры и ждали разрешение на выезд либо в условленных местах, либо около автомашин, на которых предстояло ехать в «пекло». Наша группа, в полной готовности,  тоже ждала команду около своего ГАЗ-69. Часа через полтора после «Ч» пришло сообщение, что выезд на ОП разрешён и все причастные к испытаниям службы двинулись в путь.

          Коридоры, обозначенные дозиметристами, не позволили въезжать на Поле по вчерашнему пути, поэтому ехали совсем по другой дороге. При въезде на «лысую» часть, впереди справа стали видны руины каких-то строений. При ближайшем рассмотрении стало понятно, что это искорёженный скелет здания промышленного типа, а также «останки» нескольких жилых домов и ещё чего-то. Мы, солдаты первого года службы, стали интересоваться что это за развалины. Кто-то из сидевших в машине офицеров, нам тогда объяснил, что в первые годы испытаний ядерного оружия, для проверки прочности зданий и сооружений, на ОП, на различных расстояниях от будущего эпицентра взрыва, строили «под ключ» жилые дома различной этажности со всеми коммунальными удобствами (электричество, водоснабжение, отопление, канализация) и наносили по ним удар. Попутно изучались способы защиты от радиоактивного заражения продуктов питания и испытывались на «живучесть» бытовая техника, мебель и посуда. Точно так же поступали и с промышленными зданиями: строили (без недоделок!), оснащали оборудованием и … «Бабах!»

          Первое время я не мог понять, как наши офицеры находили на огромной, выжженной, совершенно безликой территории, нужное сооружение, поскольку по внешнему виду они мало чем отличались друг от друга. Но с каждой новой поездкой на площадку стал замечать, что и рельеф и эти холмы всё же имеют кое-какое отличия.

          Наконец, наш ГАЗ-69 остановился около нужного объекта. Сразу бросилось в глаза, что на гребне сооружения нет антенн, а верхний вход, заложенный нами швеллерами и мешками с песком, наполовину открыт. Подойдя к нему вплотную, увидели, что вся выбитая ударной волной «защита» находится внизу перед нижней дверью. Там из смеси целых и порванных мешков торчали искорёженные куски швеллеров.  

          В первую очередь занялись расчисткой входа. Работали, естественно, в респираторах. Вынесли на поверхность куски металла и целые мешки с песком. Порванных, на удивление, было мало, поэтому высыпавшийся из них песок не помешал открыть тяжеленную дверь. Открывали её втроём или даже вчетвером. После входа в помещение офицеры занялись осциллографами, а мы, солдаты – антеннами. Поднялись на макушку сооружения; антенны, провода, свинцовые кирпичи с его бетонного гребня «как корова языком слизала». Правда, от последних на бетоне остались застывшие, очень тонко размазанные капли серого металла. Удивляться тут нечему: свинец имеет низкую температуру плавления, а в центре атомного взрыва температура достигает 20 миллионов градусов. Несмотря на то, что держится такой она всего какой-то миг, а потом, в течение нескольких секунд снижается в тысячи раз, её чудовищная величина успевает наделать много бед. Чем ближе к вспышке находится объект, тем больше у него шансов сгореть в этом адском пламени.

          Выше я уже писал, что атмосферные взрывы на ОП производились на высоте 200 – 500 метров от поверхности земли, а наши приборы размещались в подземных сооружениях расположенных как можно ближе к эпицентру. На столь малом расстоянии, под воздействием кратковременной, но сверхвысокой температуры белый материал антенн (дюралюминий) не успевал расплавиться, а вот серый свинец успевал. Поскольку, через секунду или полторы после вспышки по макушке сооружения била страшной силы ударная волна, то расплавившиеся кирпичи разлетались мелкими брызгами, оставляя на бетоне то, о чём написано выше, а сорванные с гребня антенны улетали далеко в сторону. Находили мы их сильно искорёженными метрах в трёхстах, а то и больше от места крепления. Куски наружных кабелей, очевидно сгорали полностью, потому что их мы никогда не встречали на поверхности площадки.

          Но я немного отвлёкся. Как самый опытный из нас, Серёга Гудков, стал с вершины сооружения осматривать окрестности в поисках исчезнувших антенн. На абсолютно лысой и очень ровной поверхности искать было не трудно, ибо на ней, насколько хватало взора, не было ничего, что могло бы привлечь внимание. К тому же, на светло-жёлтом фоне поля, трубки из белого металла, было видно очень далеко. Короче говоря, антенны были замечены, принесены к сооружению, с помощью рук и ног выпрямлены и, после присоединения к ним новых кабелей, установлены на прежние места с помощью растяжек.

          Когда осциллографы были подготовлены для фиксации следующего взрыва, провели необходимые работы по закрытию сооружения, однако до этого пришлось собрать и вынести на поверхность весь песок, устилавший возле двери бетонный пол. Перед самым отъездом, верхний вход опять заложили кусками швеллеров и обложили их мешками с песком. Всё! Сооружение готово для проведения следующего взрыва, который должен был состояться на другой день или через день.

          На пункт «Ш» возвращались тем же путём, что и на площадку. В одной из ближайших поездок на ОП, работая на вершине сооружения, мы обратили внимание, что метрах в пятидесяти от нас имеется небольшой по площади участок поверхности, где земля не ровная, как везде, а какая-то вспученная, как будто в том месте кто-то поработал огромной лопатой. На очень ровной, рыжей, как будто укатанной катком поверхности, то место (диаметром не более сорока метров), выглядело каким-то аномальным пятном. Решили выяснить у офицеров что это значит. Они объяснили, что точно над тем «пятном» была взорвана бомба. Ударная волна расходится во все стороны с одинаковой скоростью, но…при ударе о твёрдую поверхность она имеет свойство отскакивать. Так вот, при отскоке, под ней образуется вакуум, он-то и стал причиной вспучивания земли на небольшом участке. Помню, объяснение офицеров меня тогда очень впечатлило; это с какой же силой надо ударить по поверхности, чтобы даже твёрдая земля в том месте потрескалась и вспучилась??!!  

 

                                      ПУНКТ  ДОЗИМЕТРИЧЕСКОГО  КОНТРОЛЯ.

 

          Абсолютно все группы, возвращавшиеся с работ на испытательной площадке, почти сразу после выезда с неё, попадали в распоряжение мобильного пункта дозиметрического контроля и дезактивации. Размещался он прямо у дороги, там проверялась степень загрязнения радиацией людей и техники. Каждую автомашину, с помощью переносного дозиметра, обследовали солдаты-дозиметристы. Чувствительный элемент прибора (немного похожий на хоккейную клюшку) они подносили, в первую очередь, к колёсам, потому что на них всегда оставалось больше всего радиоактивной пыли. Не обходили вниманием и другие элементы, обязательно проверяли состояние дел в кабинах, кузовах грузовиков и спецмашин, салонах автобусов и т.д…

          Если прибор показывал превышение допустимой нормы, то, с помощью дезактивационных машин, проводилась обработка загрязнённых поверхностей. На мобильном пункте дозиметрического контроля таких машин всегда было две - три. Что они собой представляли? Фактически это были обыкновенные автоцистерны, от которых отходило несколько длинных резиновых шлангов со щётками на концах, что позволяло одновременно обрабатывать столько же объектов. Через щётки из шлангов подавалась вода или специальный раствор, поэтому обрабатываемую поверхность можно было одновременно поливать и тереть, очищая от грязи. Напор струи можно было регулировать. После каждой обработки проводилось повторное дозиметрическое обследование и если прибор опять показывал превышение допустимого уровня, то работа по дезактивации продолжалась. И так до тех пор, пока дозиметр не показывал допустимую норму.

          Переносными дозиметрами «осматривались» одежда и обувь людей. Здесь всё происходило по тому же сценарию: если прибор показывал превышение допустимой нормы,  то  сапоги  подлежали  дезактивации  при  помощи  мытья  водой,   а  из  одежды заставляли выбивать пыль. Эта процедура могла повторяться многократно – до приведения радиационного фона к допустимому уровню. Если же одежда после многих выбиваний пыли продолжала «фонить», то её просто выбрасывали в специальный контейнер и давали взамен другой комбинезон. Что потом с ней делали мне не ведомо.

          После приведения в порядок одежды и обуви, каждый побывавший на Поле, подходил к столу за которым сидел сержант и сдавал ему свой «карандаш». Он его вставлял в отверстие прибора ДП-21Б и, по отклонению стрелки, определял дозу облучения полученную человеком за время работы. Показания прибора он записывал в лежавший перед ним журнал со списком всего личного состава пункта «Ш». Интересоваться о полученной дозе было бесполезно – не говорил. В лучшем случае скажет: «Всё нормально». Однако бывали случаи, когда на другой день солдат узнавал от офицеров, что вчера он получил двойную или тройную дозу, поэтому сегодня на поле не поедет. Но так было, если особой нужды в солдате не было. Если же работы было много, то могли и не вспомнить про завышенную дозу.

          Наверное читающего эти строки интересует: а какой всё же была допустимая для нас норма? Говорили, что 0,5 рентгена в день. На первый взгляд вроде бы не много, но это только на первый взгляд, потому что живой организм реагирует не только на разовую дозу, но и на суммарную, полученную в течение какого-то периода. Не знаю, может по прошествии сорока с лишним лет медицина, шагнув далеко вперёд, имеет теперь иной взгляд на эту проблему, только в начале шестидесятых годов считалось, что особой разницы для здоровья человека нет: получит ли он триста рентген сразу или в течение месяца, квартала или года – во всех случаях есть шанс получить лучевую болезнь. И ещё. Карандаши – дозиметры, которые нам выдавали, играли роль, скорее, психологическую, чем фиксаторов реально получаемых доз. Иначе как объяснить такой факт: на поле находимся с ребятами всё время рядом, в одних и тех же местах, а полученные дозы, фиксируемые не пункте дозиметрического контроля (по отклонению стрелки БП-21Б) отличаются чуть ли не в разы??? Что,  к людям по-разному «прилипает» радиация? Но ведь это глупость! Вот почему я считал и считаю до сих пор, что весь тот дозиметрический контроль носил формальный характер и кто сколько «рентген», «альфа» и «бета-распадов» подхватил реально, не знает никто. В одном можно быть уверенным – те, кто регулярно выезжал на ОП после взрывов, «хватанули» значительно больше тех 25 бэр за которые и в России и в других республиках бывшего СССР платят деньги пострадавшим от деятельности СИП. Особенно это касается солдат и офицеров принимавших участие в испытательных работах 1961 и 1962 годов.

 

                                          О  «РАЦИОНЕ «Б»  И  ВИТАМИНАХ.

 

          Все работавшие в период испытаний на ОП, должны были получать усиленное питание. Чем его «усиливали» в офицерской столовой сказать не берусь, а вот солдатское дополнительное питание называлось «Рационом Б». В него должно было входить мясо, цельное молоко, сливочное масло, шоколад, витамины и что-то ещё (уже не помню). Однако, даже на таком серьёзном объекте как атомный Полигон, с выдачей «рациона Б» порядка не было. Мало того, что вместо обычного мяса выдавали тушёнку, вместо цельного молока – почти всегда, сгущёнку, вместо шоколада – шоколадные конфеты, так еще и «отоваривали» тем пайком не регулярно. Например, за первые две недели работ, ребятам из нашей группы, вообще ничего не дали. В дальнейшем поступали так: дней пять – шесть про «рацион» не вспоминали, потом сразу, за все дни,

как выдадут…и тут появлялась проблема: что делать с таким количеством продуктов? Одному съесть за раз это не возможно, отнести в казарму и припрятать там – нельзя, не разрешают. Оставалось одно – съесть за раз максимум, остальное раздать товарищам. Так все и поступали. Вот и получалось: в дни, когда какая-нибудь группа приносила в столовую почти недельный объём пайка, «пировали» все, кто в то время в ней находился.

          В «рацион Б» входили поливитамины, давали их в виде крупных жёлтых драже. При дневной норме три штуки, за пять дней их накапливалось уже 15, за неделю ещё больше. Как и остальные продукты, за раз их съесть не представлялось возможным и вот почему. Однажды сержант Седых, наверное для эксперимента, съел в обед сразу 42 драже. Минут через пять его лицо покрылось фиолетовыми пятнами. Наверное у него всё тело стало таким, но под одеждой это не было видно. Увидев столь «интересный» результат, желающих экспериментировать поубавилось, некоторые вообще прекратили принимать витамины.

          Я же, в один из «обжорных» обедов, решил попробовать за раз съесть сразу двенадцать штук драже и вот что из этого получилось: фиолетовых пятен на моём теле не появилось, однако почувствовал какую-то непонятную эйфорию, похожую на первые минуты после принятия «на грудь» граммов сто водки. Для меня этого оказалось достаточным, чтобы впредь подобные эксперименты со своим организмом не проводить. Так что же это были за витамины? Пройдёт несколько лет после моей демобилизации и я увижу в аптеках точно такие же по размерам и по цвету драже, продаваемые в стеклянных флаконах. Когда довелось их попробовать – понял, что это те же самые витамины. Назывались они «Ундевит». Очень подозреваю, что в начале шестидесятых годов Минздрав СССР их ещё только испытывал и среди подопытных «кроликов» были люди подвергавшиеся воздействию радиации. Несколько лет назад то ли в «Интернете», то ли в каком-то печатном издании прочитал, что большинство витаминов выпускаемых на заводах в виде драже носят искусственный характер, а поэтому особой пользы здоровью не приносят, более того – даже вредят. Не берусь судить: правы авторы того материала или нет. Может и правы. Хотя… где гарантия, что статью авторы писали не по чьёму-то заказу в целях «убийства» конкурентов.

          И ещё о витаминах. В период работ на ОП в солдатской столовой пункта «Ш» на каждом столе стояла стеклянная пол-литровая банка, примерно, на четверть заполненная рыбьим жиром. Такого количества с лихвой хватало, чтобы десять человек, сидящих за столом, могли принять не по одной, а по паре и больше столовых ложек этого очень богатого витаминами продукта. Приём носил рекомендательный характер, никто «над душой» не стоял, но из-за того, что большинству ребят не нравился вкус или запах рыбьего жира, его количество в банках после каждого обеда если и уменьшалось, то совсем немного. Мне рыбий жир тоже был не приятен, однако, понимая полезность этого «кладезя витаминов», всегда проглатывал «свою» ложку, хотя и не без труда.

          На фоне такой, почти поголовной, неприязни к рыбьему жиру, «белой вороной» выглядел Мелгис Метов. Этот парень, в ходе обеда, обычно брал в руки банку и спрашивал у сидящих за столом: «Ну, кто-нибудь будет ещё пить?» и, увидев всеобщее отрицательное мотание головами, спокойно выпивал её содержимое. Конечно, мы поинтересовались причиной его любви к этому продукту – лекарству и узнали, что в детстве он рос слабеньким и, по рекомендации врачей, родители заставляли его пить рыбий жир. Так, постепенно, привык к нему и даже полюбил.

 

                           О  ДОСТАВКЕ  ЯДЕРНЫХ  БОЕЗАРЯДОВ  ДО  ЦЕЛИ.

 

          После, описанного выше, первого взрыва, на пункте «Ш» началась «страда», типичная для периода испытаний. В работе чувствовалась какая-то спешка о причине которой догадаемся спустя год: в августе 1963 года СССР, США и Великобритания подпишут Договор о запрете ядерных испытаний в космосе, атмосфере и под водой. В силу он вступит с 10 октября 1963 года. Советское Правительство, по-видимому, знало, о скором его подписании, поэтому установило для учёных и военных тесные временные рамки для реализации максимально насыщенной программы ядерных исследований в части создания и совершенствования оружия. Для личного состава пункта «Ш» поставленные задачи обернулись повышенным количеством выездов на ОП, и, как следствие, ростом доз полученной радиации. 

          Обычно взрывы проводились по одному в день, иногда, по неведомой нам причине, делались паузы по нескольку дней. Однако бывали дни, когда взрывали по два ядерных заряда: первый - в десять утра, второй – в три часа дня (время примерное). Доставляли их до испытательной площадки разными носителями: стратегическими бомбардировщиками, ракетами и истребителями-бомбардировщиками СУ-7Б. Чаще всего, конечно, бомбардировщиками. Выше я уже описал, как они это делали. Среди солдат шли разговоры, что некоторые боезаряды доставлялись на ОП ракетами из районов озера Балхаш или Капустин Яр. Эту молву не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, поэтому дальше речь поведу только о том, что видел собственными глазами.         

          Несколько раз довелось видеть бомбометание, производимое истребителем-бомбардировщиком СУ-7Б. На боевое задание (а именно таковыми считались все пуски и бомбометания на Полигоне) самолёт заходил, примерно, с той же стороны, что и бомбардировщики, только летел он не в стратосфере, а предельно низко над поверхностью земли. Летел на очень большой скорости, примерно, в километре южнее пункта «Ш». Его стремительные формы были хорошо различимы, а до посёлка доносились громкие раскаты его работающих на пределе турбин. Со стороны казалось, что машина вот-вот заденет макушки невысоких холмов. Ешё не долетев до границы испытательной площадки, пилот резко брал штурвал на себя и самолёт, сделав плавную дугу, уходил вертикально вверх.

          Не берусь сказать на какую высоту он взлетал, только за считанные секунды СУ-7Б превращался в едва заметную серебристую птичку. Чем выше он поднимался, тем тише звучали его двигатели и когда их совсем уже не было слышно, самолёт заваливался «на спину», делал «бочку» и ложился на обратный курс. Сброс бомбы пилот осуществлял в определённой точке дуги при выруливании вверх, когда машина ещё движется вперёд, но уже набирает высоту. В этом случае, авиабомба, отделившись от самолёта, продолжает движение по выгнутой вверх параболе и опускается в заданную координату Опытного Поля. Такой способ бомбометания называется «кобрированием», наверное потому, что парабола, по которой летит заряд, по форме немного напоминает атакующую врага кобру.

          Не думаю, что в то время, даже в самых современных самолётах, на  борту имелись компьютеры, а значит точность попадания бомбы целиком зависела от мастерства летчика. Нажми он кнопку пуска не в «нужной» точке дуги и боезаряд улетит совсем не туда, куда надо. То же самое произойдёт, если, вдруг изменится тяга двигателей, а значит

и скорость полёта. А сколько ещё иных факторов могли помешать лётчику выполнить задание!? В прошлом году в Интернете прочитал заметку про бывшего военного лётчика Шеина А., который 27.08.1962г., на истребителе-бомбардировщике СУ-7Б осуществил бомбометание на семипалатинском Полигоне. Интересно все же устроена жизнь! Человека никогда не видел, зато видел его «работу». 

          Не менее интересно было наблюдать за пуском оперативно-тактических ракет. Такие в шестидесятых и семидесятых годах прошлого века можно было всегда видеть на парадах военной техники на Красной Площади. На танковом шасси лежала заострённая впереди «колбаска» метров десяти в длину. Её круглый цилиндрический корпус в середине был как будто состыкован. На самом деле в месте «стыковки» имелись дополнительные сопла. Получалось, что они были в хвосте ракеты и в её середине. Когда при старте включались сразу те и другие, нижняя половина «изделия» полностью покрывалась огнём и в полёте у такой ракеты было видно только её головную часть. Стартовали они почти в той же стороне где выходили на боевое задание истребители-бомбардировщики СУ-7Б.  

 

                                                         МОЙ  «ДОЗИМЕТР».

 

          Теперь опять вернусь к работам на испытательной площадке. Потекли будни. После завтрака, примерно за час до времени «Ч» людей выводили за холмы, после чего всё происходило по тому же сценарию, который я уже описал выше: ожидание взрыва, взрыв, тягуче-томительное ожидание ударной волны, болезненный «хлопок» по перепонкам с одновременной встряской нутра от её прихода, ожидание сигнала от дозиметристов, что можно приступать к работе, поездка на ОП, разгребание входа в подземное сооружение, поиски антенн, подготовка сооружения к следующему взрыву, возвращение на пункт «Ш» через полевой пункт дозиметрического контроля. Если в день намечалось произвести два взрыва, то всю вышеуказанную процедуру приходилось делать дважды.

          При всём при этом каждое наше новое пребывание на испытательной площадке было сопряжено с получением всё дополнительных доз радиации. В приватных беседах солдаты делились друг с другом как на них воздействует облучение. Оказалось, что на всех по-разному. У одних начинала побаливать голова, у других начинали ныть суставы ног или рук, у третьих наступал дискомфорт в области живота и т.д… Лично у меня, почему-то начиналось лёгкое щекотание в яичках. Вначале я этому особо не придавал значения, считая это самовнушением. Но однажды смог убедиться, что организм мой действительно имеет «дозиметр» в столь необычном месте…

          Однажды, после очередного «Ч», мы ехали на ГАЗ-68 по Опытному Полю к очередному подземному сооружению. Маленький салон этой неприхотливой машины был покрыт брезентом, боковых окошек в нём предусмотрено небыло, поэтому, сидя на задних боковых скамейках, не пригнувшись, через лобовые стёкла можно было видеть лишь небольшой участок бегущей под колёса выжженной поверхности земли. Едем, потихоньку разговариваем. Вдруг я почувствовал лёгкое щекотание там в области... ну понятно где. Хотел было с кем-то из ребят поделиться этой «новостью», как, вдруг водитель резко затормозил и мы услышали недовольный голос майора Сорочинского: «Ты что заснул? Не видишь что-ли, что заехал в опасную зону?» Оказывается водитель не  заметил   красные  флажки,   установленные  дозиметристами   и  завёз  нас  в  зону  с повышенным фоном радиации. Каким он был мы так и не узнали – было не до измерений, шофёр тут же развернулся и машина быстро выехала оттуда. Конечно, за флажками должен был следить и майор, поскольку сидел на переднем сидении рядом с водителем, но… тоже прозевал. Однако как сработал мой «дозиметр»??!!

          В 2005 году, отдыхая в санатории в Пятигорске, прошёл ультразвуковое обследование органов пищеварения и мочеполовой системы. Как и положено, врач  сделала несколько фотографий моих органов. Одна из них меня сильно расстроила, потому что в левом яичке и в фас и в профиль чётко просматривалось пятно по форме напоминавшее застрявшую пулю. Там же в санатории показал снимки местному урологу и тот посоветовал, по возвращении домой, проконсультироваться с онкологом. Проконсультировался, слава Богу, ничего страшного. Природу того «пулеобразного» пятна мне объяснили тем, что это просто сгусток кровеносных сосудов. Вполне возможно, что эта аномалия и являлась причиной повышенной чувствительности к радиации.

                                                                 

                                                «ПОДОПЫТНАЯ»  ТЕХНИКА.

 

          Минула вторая, а может и третья неделя испытаний, когда на Опытное Поле начали выставлять «подопытную» технику. Почему её не стали выставлять сразу, я не знаю, да и не интересовался этим. На «лысую» площадку пригнали танки, бронетранспортёры, автомашины, прибуксировали орудия. Всё перечисленное было самых разных марок и типов. Откуда всё это взялось сказать не берусь, потому что ни на «Берегу»,  ни на каком-то ином пункте Полигона, я никогда не видел находящуюся в абсолютно исправном состоянии боевую технику,  да ещё в таких больших количествах. Танки были как периода Великой Отечественной Войны  (Т-34, КВ, САУ) так и вполне современные для начала шестидесятых годов – Т-54. Машины были представлены обычными грузовиками, спецавтотехникой и внедорожниками ГАЗ-69. Артиллерия, в основном, была тоже времён ВОВ. Это были крупнокалиберные гаубицы на гусеничном шасси, а также гаубицы калибра 150 мм. на колёсном шасси. Помнится, среди орудий была даже американская пушка. О её происхождении четко говорили латинские буквы выбитые по кругу на шлифованном торце конца ствола: «Made in USA». Откуда она там взялась никто сказать не мог. Вполне допускаю, что это трофей северных корейцев или китайцев в войне с США в Корее в 1950-1951 годах.

О появлении техники узнал потому, что пришлось принять участие в её расстановке на испытательной площадке. А было это так. В один из дней человек тридцать или сорок солдат, находившихся в командировке на пункте «Ш», утром подняли по тревоге и на машинах отправили на ОП не дав даже облачиться в «полевую» спецодежду. Было так рано, что из-за темноты машины ехали с включёнными фарами, и только уже на месте стало светать. Для чего нас везут на поле никто толком не знал и лишь, по прибытии, объяснили что от нас требуется. Техника стояла близко друг от друга в хаотичном положении, это говорило о том, что ранее кто-то её доставил до того места и бросил.

          Около неё уже крутились офицеры и какие-то солдаты. Возможно, они-то и привели-доставили это железо вечером минувшего дня. Кто-то из офицеров быстро разделил наших солдат на группы, приставил к каждой по старшему из «своих» солдат и работа закипела. Все понимали, что не в их интересах долго торчать на площадке, поэтому торопились поскорее выполнить порученную работу,  тем более, что в этот день был запланирован очередной взрыв, а значит выезд на поле. Старший из офицеров, очевидно, знал место эпицентра будущего взрыва и в его задачу входило расставить технику веером вокруг него на различных расстояниях в соответствии с кем-то разработанным и утверждённым планом. Легче всего пришлось механикам-водителям и

 

                  

 

            Останки самолётов  после испытательных взрывов. (Снимок взят из Интернета).         

     

 

    Конечно, этот Т-34 сильно пострадал, но могло быть и хуже, окажись он чуть ближе к

     эпицентру. Снимок взят из Интернета.

 

шоферам; те сели в свои танки, бронетранспортёры, автомобили и поехали куда приказали.

          Нашей группе (человек пять) пришлось возиться со 150-ти миллиметровыми гаубицами на колёсном ходу. Вначале пришлось привести каждую в транспортабельное состояние, а значит сдвинуть ранее широко расставленные станины. Потом, уже сведённые вместе, цеплять эти станины к грузовику и, с его помощью, буксировать орудия в указанные места площадки. Там мы их разворачивали в нужном направлении, раздвигали станины в стороны и в таком положении оставляли. Всего, таким образом, расставили две пушки. Никогда раньше не думал, что у артиллеристов столь тяжёлая работа. Во всяком случае у тех, кто обслуживает подобные гаубицы; их стальные станины такие длинные и тяжёлые, что двигая их впятером, с непривычки, чуть пупы не надорвали. Особенно тяжко пришлось, когда цепляли их за буксировочный крюк автомобиля. 

          Ещё раз подчёркиваю: вся техника, выставляемая для испытаний, находилась в абсолютно исправном состоянии, на многих деталях была видна смазка консервации. Каждый водитель приезжал к нужному месту на своей машине, разворачивал её в заданном направлении, выключал двигатель и оставлял. Технику под атомный удар ставили по-разному. Один танк могли поставить «лицом» к эпицентру, другой – бортом, третий - задом.

          Через несколько дней опять попал в «бригаду», но теперь уже для уборки техники с площадки, точнее того, что от неё осталось. На этот раз выезжали на ОП во второй половине дня, т.е. после «утреннего» взрыва. Конечно, это была уже не та техника, которую расставляли мы. Ту, в тот же день, убирал кто-то другой. Впрочем, это не важно, поскольку итог воздействия ядерного удара в обоих случаях зависел только от его мощности. Так какой мы увидели технику после «Ч»? А вот какой.

          Её состояние зависело от расстояния от эпицентра взрыва; чем оно было короче - тем хуже выглядела. Автомобили, стоявшие почти на краю «лысой» части площадки, уже не имели лобовых стёкол и ни от стартёра, ни от рукоятки не заводились. Те, что были ближе к эпицентру, стояли либо с уже сгоревшими, либо догоравшими кузовами и покрышками, листовое железо их кабин и капотов, опалённое тепловым излучением, имело рыжий цвет и было деформировано ударной волной. Деформации зависели от положения машины относительно эпицентра. Например, если она стояла к нему «лицом», то её радиатор и кабина имели наклонную форму, что не удивительно, поскольку ударная волна «била» по ней сверху вниз под определённым углом. Если же машина стояла к центру взрыва боком, то её рама была изогнутой, а капот и кабина имели наклон в противоположную от него сторону. Чаще всего, такие автомобили лежали на боку или на «спине». Те машины, что находились в момент взрыва совсем близко от эпицентра валялись на земле просто в виде исковерканной груды железа.

          Понятно, что танки лучше перенесли атомный удар. Те, что стояли далеко от эпицентра, удавалось завести и угнать с площадки своим ходом. Стоявшие ближе, обгорели и поэтому имели рыжий цвет. Некоторые лежали на «брюхе», поскольку их «рессоры» (торсионные валы) не выдержали удар и лопнули. Как и положено, больше всех пострадали танки, находившиеся близко от эпицентра. Эти, сплошь обгоревшие, без гусениц (их фрагменты и отдельные траки валялись в стороне), иногда с деформированными орудийными стволами, лежали либо на брюхе, либо на боку. Точно помню,  что в тот день  танков  с оторванными  башнями не видел.  Не буду  описывать в каком состоянии находились артиллерийские орудия, потому что тенденция та же: чем ближе находилось «изделие» к эпицентру, тем плачевнее был его вид. Близко от него, пушки выглядели уже как металлолом.

 

                                        КАК  ДЕЛАЛОСЬ  «СТРАШНОЕ»  КИНО.

 

          Всю описанную выше технику предстояло срочно отбуксировать на свалку - специально выделенную в степи площадку для её временного хранения. Этим занималось много людей, в их распоряжении были тягачи, грузовые машины и автокраны. Почему-то, память не зафиксировала сколько времени мы потратили в тот день на эвакуационные работы и даже в чем конкретно они состояли, однако, запомнилось другое. Для создания очередного учебного фильма о поражающих факторах ядерного оружия, Министерство Обороны СССР прислало на Полигон группу кинооператоров. Что именно и где они снимали, наверное, знало только командование Полигона. Очень подозреваю, что именно «под них» была выставлена под удар вышеуказанная боевая техника. Почему у меня сложилось такое впечатление? Да потому, что своими глазами видел что и как те «киношники» снимали на свои камеры, ибо делали они это недалеко от места нашей работы.

          Появились они неожиданно: приехал автобус, из него вышли три гражданских и несколько военных. Покрутившись немного около изувеченной техники, гражданские лица стали проводить киносъёмки. Сняли с нескольких позиций одну «развалину»,  потом другую… Затем офицер принёс из автобуса канистру, полил её содержимым ещё чадящие останки деревянного кузова грузовика, плеснул горючее в его полностью разбитую кабину  подпалил и операторы стали снимать объятый пламенем автомобиль. У другой машины таким же способом подожгли уцелевшую шину и тоже засняли…Поджигали, а затем снимали в разных местах и другую технику… Весь процесс киносъёмок занял у той группы не более тридцати минут, после чего все уселись в автобус и уехали.

          В другое время и в другом месте, мы бы бросили своё занятие, подошли бы к «киношникам» поближе и стали наблюдать за их работой. Но… затратить время на это, означало добавить его для своего нахождения на заражённой площадке. Нужно ли было это нам? Вот почему за работой киногруппы мы наблюдали, в буквальном смысле, «между делом».  По поводу тех съёмок я вот что думаю. Люди прекрасно знали куда их направляют в командировку. Задача стояла конкретная: заснять состояние военной техники (и не только её) сразу после атомного удара. Быстрее всего на месте можно было оказаться, находясь в группе дозиметристов. Тогда ещё можно было увидеть по настоящему горящую технику, но… в этом случае был огромный риск получить большую дозу радиации. Думаю, что в киногруппе «самоубийц» небыло, вот они и делали «кинолипу». 

 

                                               ЗНАКОМСТВО  СО  СВАЛКОЙ.

 

          Чтобы больше не возвращаться к теме техники, выставляемой для испытаний, опишу место, куда её увозили с поля. Однажды кто-то из офицеров, в момент работы на Поле после «Ч», поручил мне съездить с водителем нашего ГАЗ-69 на пункт «Ш» по какой-то надобности.  В тот день работы около сооружения  не ограничилась установкой антенн; офицеры придумали какие-то эксперименты с кабелями вне сооружений и, наверное, им что-то срочно для этого понадобилось.

          Как только тронулись, шофёр завёл разговор про имеющуюся неисправность в машине, для устранения которой требуется замена какой-то детали. Спросил его: «А почему не меняешь?». Ответил, что для этого надо ехать на «Берег», а кто мол сейчас туда отпустит? Поинтересовался: «А что будет, если деталь, вдруг, окончательно сломается, будет ли машина ездить?» Когда услышал, что не будет, то просто обалдел. Сразу представил, что поломка произошла в зоне с повышенным фоном радиации и вот мы сидим там и ждём когда же прибудет техническая помощь, а в это время альфа и бетта-частицы, а также гамма-излучение разрушают наши организмы…Спросил, знает ли о проблеме майор Сорочинский? Ответил, что знает.

          Не уверен, что водитель говорил правду, потому что вскоре он завёл разговор о том, что выход мол есть… Оказывается, для этого надо было заехать на свалку техники и там взять нужную деталь. Спросил: «А сколько до неё ехать?» «Да не долго» - был ответ. Подумал: «А что если «водила» не врёт и на самом деле может произойти остановка машины в самом не подходящем месте? Ведь тогда все пострадаем!». Одним словом, согласился отклониться от маршрута и заехать за той деталью. Ехали, действительно, не долго, однако «с ветерком». Дорога была хоть и грунтовой, но очень ровной и, главное, никаких тебе помех. После «лысой части» пошла травянистая степь. Когда по ней проехали километров десять, далеко впереди показалась сторожевая вышка, а вскоре и стоявшая в степи техника.

          Я никогда себе не мог даже представить, что на свете бывают таких размеров свалки поломанной и искорёженной военной техники. Впрочем, вполне возможно, что не только военной. Выше я уже писал, что на Полигоне испытывалось на прочность и живучесть практически всё: здания, сооружения, технологическое оборудование и т.д. Не знаю насколько это соответствует действительности, но, якобы, на ОП даже строили метро и его проверяли на уязвимость. Так что на свалке могли находиться фрагменты не только военной техники, но и гражданских объектов: станки, насосы и компрессоры, ёмкости, резервуары, колонны, трубопроводы, реакторы…

          Может я преувеличиваю, но у меня создалось впечатление, что свалка занимала площадь не менее четверти квадратного километра. Там были настоящие улицы и переулки, выложенные в груде техники и её останков. Когда подъехали близко стало видно что именно там лежало и стояло за оградой сделанной из колючей проволоки. А было там наверное всё, что стояло на вооружении Советской Армии в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов: самых различных модификаций танки, самоходные артиллерийские установки, бронетранспортёры, артиллерийские орудия, самолёты и вертолёты, автомобили, корабельные орудия и т.д… Если чего и небыло, так это кораблей и подводных лодок (хотя … кто его знает).

          Всё это проверялось на прочность и живучесть от воздействия атомного оружия. Техника находилась в разном состоянии: от почти исправной до полностью разрушенной. Стояла она там под солнцем, снегом и дождём годами, до тех пор, пока её радиационный фон не снижался естественным путём до допустимых норм. После этого, такую, уже условно «чистую», технику отправляли на металлургические заводы в качестве металлолома.

          Сразу скажу: на территорию свалки я не заходил и её содержимое видел только со стороны.  Но и этого было  достаточно,  чтобы  представить  её  масштабы.  Большинству людей едва ли известно каких материальных затрат стоило стране создание ядерного и термоядерного оружия. Не трудно догадаться в какую «копеечку» обошлась государству та техника (точнее, то, что от неё осталось), наверное, в сотни миллионов, а может и миллиардов рублей (не нынешних, а тех, советских!). А ведь главные затраты приходились не на технику, а на сами бомбы. Где-то читал, что одна небольшая серийная атомная бомба стоит сегодня десятки миллионов долларов. А во что обошлись государству первые экземпляры?! Наверное, в миллиарды рублей. А теперь, дорогой читатель, представь сколько народных денег было потрачено на совершенствование ядерного арсенала страны, если только на семипалатинском полигоне было взорвано аж 456 атомных и термоядерных бомб!!! А ведь испытания проводились ещё и на Новой Земле и на других полигонах?! При этом самые интенсивные испытания проводились первые пятнадцать лет, а значит подрывались самые дорогие по себестоимости атомные заряды. Но я опять немного отвлёкся.

          Водитель, видно, не в первый раз приезжал в этот «колондайк». Кратко поговорив с часовым и получив его разрешение, он сразу исчез в глубине свалки. Ждать пришлось минут  десять. Появился он с очень довольной физиономией, держа в руках какие-то детали. Может ему действительно нужна была одна из них, а может нет. Скорее всего этот хитрец овладел чем-то дефицитным, пользующимся спросом среди шофёров. По дороге я его стал расспрашивать сколько же там пылится ГАЗ-69. Оказывается много, но на большинстве дефицитные детали уже давно сняты. Говорю: «Но ведь чем позже на свалку попала машина, том она «грязнее», а значит и снятые с неё детали «фонят» ?! На это он мне ответил: «А что здесь, на Полигоне, не имеет повышенный радиационный фон? Важно, насколько он высок. Если бы запчасти со свалки были слишком радиоактивными, их никто бы не снимал». Что тут можно было возразить?    

 

                                                ПОДОПЫТНЫЕ  ЖИВОТНЫЕ.

 

          Рассказывая о «Секторе», я уже упоминал о имевшемся в нём виварии и солдатах, обслуживавших подопытных животных. Писал и о том, что на них проверялось действие радиации на живые организмы. Где и как выставлялись те несчастные животные под атомный удар я ни разу не видел, потому что у нашей группы были свои задачи и под их выполнение были свои маршруты по испытательной площадке и свои объекты для работы. Однако, до нас доходила информация, которой делились ребята из хозяйственного взвода – «собачники», чем они занимались на поле. А делали они вот что.

          На площадке, на различных расстояниях от её центра, имелись инженерные сооружения: окопы, блиндажи, убежища. Ещё раз говорю: лично я их не видел, поэтому не могу сказать какими они были и из какого материала сделаны. Думаю, что из бетона, но это не суть как важно. Главное состоит в том, что в те окопы, блиндажи и убежища «собачники» привозили подопытных животных и оставляли в них на крепких привязях. Подавляющее большинство тех животных были собаками. Расставляли их в соответствии с заданиями, полученными от офицеров-медиков. Какие-то животные привязывались в окопе, другие в блиндаже и т.д. Не могу сказать ставился ли рядом с животными какие-нибудь приборы для замера радиации, хотя по логике – должны были.

          Для человека, имеющего дело с таким преданным существом, как собака, самым трудным был момент расставания. Животные уже бывавшие под ударами атомных бомб,понимали для чего их вновь оставляют и… так жалобно повизгивали, такими умоляющими глазами смотрели на своих кормильцев, что у тех буквально душа переворачивалась. А как иначе? Разве может нормальный человек равнодушно смотреть в преданные, умоляющие глава собаки из которых текут слёзы?!  Что оставалось делать солдату, что он мог сделать? Не выполнить приказ? Исключено! Человечество должно быть бесконечно благодарно всем животным, у которых отняли жизнь во имя сохранения человеческих жизней. И особенно собакам, которых погубили больше всех.     

 

                                 ПОЛИГОН  И  ЖИВОТНЫЙ  МИР  ВОКРУГ  НЕГО.

 

          К сожалению, атомный молох губил не только подопытных животных. Почему-то в памяти остался рассказ ефрейтора Белосохова о гибели журавлей. Было это во время испытаний, проводившихся в 1961 году. В соответствии с инстинктом, эти крупные красивые птицы, совершают перелёты на зимовку и обратно всегда по строго заданному маршруту. Так вот, в один из сентябрьских дней, высоко в небе, летел журавлиный клин и, надо же было такому случиться, что на его пути человек взорвал атомную бомбу. В момент взрыва птицы были в нескольких километрах от эпицентра, поэтому и жар вспышки и силу ударной волны они выдержали и не прервали свой полёт. Ядерный гриб, всё разрастаясь и поднимаясь вверх, медленно дрейфовал к журавлиной трассе. Птицы видели, что на их пути появилось облако, но могли ли они знать, что это не обычное облако, а радиоактивное и ещё смертельно горячее?... Участники испытаний стали свидетелями драмы: не успев ещё скрыться в его сером дыме, журавли стали падать вниз.

          Грустная история? Да, грустная. Но ведь трагических историй с птицами, Полигон насчитывал великое множество. За время испытаний я много раз видел пернатых, у которых тепловое излучение сожгло крылья. Без них эти вольные существа становились совершенно беспомощными; попав даже в небольшую ямку, не могли из неё выбраться. Первое время мы помогали таким, вытаскивали…, но потом убедились, что проку в этом нет: птица тут же попадала в другую ямку и опять, выбиваясь из сил, пыталась выбраться. Получив большую дозу облучения, их силы быстро таяли и они гибли. Павшие пернатые встречались в самых различных местах.

          Жертвами испытаний были не только птицы. В огромной казахстанской степи, расположенной вокруг Полигона, животный мир был представлен довольно широко: от мелких мышей до крупных архаров. Возможно, с началом испытаний, инстинкт самосохранения подсказывал им держаться подальше от места, где «сверкают молнии» и «гремит гром». Возможно. Только не всем. Однажды видели семейство косуль (три особи) прямо на границе «травяной» и «лысой» части испытательной площадки. Как они там оказались через полтора – два часа после ядерного взрыва? Наверное паслись где-то близко и попали под удар. Судя по тому, как эти грациозные, но очень пугливые животные совершенно равнодушно смотрели на проезжавшую рядом машину, жить им оставалось не долго.

                                  

                                                «ЧП»  7 АВГУСТА  1962  ГОДА.                                                 

 

          Испытательный «сезон» 1962 года проходил в штатном режиме: в определённые дни  производились  взрывы,   после  каждого,  разные  службы  «Сектора»  выезжали  со своими группами на ОП для решения стоящих перед ними задач. Сбой наступил седьмого августа.  Все годы прожитые после демобилизации я был уверен (впрочем, уверен и до сих пор!), что в тот злополучный день было проведено два взрыва – утром и после обеда. Но сравнительно недавно ознакомился с Бюллетенем ЦОИ по атомной энергетике за №2 от 1994г., где указано, что в тот день был проведён лишь один атомный взрыв. Что-ж, спорить не стану со столь авторитетным источником (хотя, подчёркиваю, я с ним не согласен), поэтому далее изложу события связанные со вторым  взрывом. Помню, что провели его часа в три дня, а заряд в заданную точку ОП доставили с помощью оперативно-тактической ракеты. Затрудняюсь сказать каковы были метеоусловия в первой половине дня, только во второй установилось почти полное безветрие, потому что выпущенные за полчаса до «Ч» метеозонды уходили в небо почти вертикально. Если бы взрыв прошёл в штатном режиме, то такая погода не усугубила бы его последствия, а так…

          В положенное время увидели пуск ракеты. С пункта «Ш» было хорошо видно как она, почти полностью объятая пламенем, оставляя за собой густой шлейф дыма, полетела в сторону ОП. На первый взгляд, её полёт был таким же, как и у предыдущей. И всё же, шла она к цели по более низкой траектории, на что мы сразу обратили внимание. Но вот по громкоговорителю начался отсчёт: «До «Ч» осталось десять, девять, восемь…. одна секунда!» Обычно после этого вспышка сверкала сразу или с отклонением «плюс-минус» одна секунда. А тут потребовалось целых три, а может и пять секунд. К тому же, сверкнуло настолько низко над землёй, что стало видно, как  корона атомного взрыва, своей нижней частью, очень основательно коснулась земли. Даже нам, солдатам, стало понятно: произошла нештатная ситуация, поскольку ничего подобного, ранее, не случалось. Думаю, в последствии, специальная комиссия занимавшаяся этим «ЧП», выявила его причину, только факт остаётся фактом - вместо атмосферного, получился наземный взрыв.

          Его «килотонны» подняли в воздух огромное количество земли, которая в виде пыли, первое время, поднималась вверх вместе с быстро формировавшимся грибом. Потом она стала отставать, но ещё долго её шлейфы, тянулись к грибу, как бы пытаясь ухватить его и удержать. В итоге, поднятая взрывом пыль, поднялась очень высоко. Из-за безветрия, создавалось впечатление, что и гриб и пыль зависли над одним и тем же местом. Наверное, так оно и было, однако пыль имеет свойство оседать, поэтому, медленно опускаясь на землю, она начала потихоньку расползаться в разные стороны. К тому времени мы, солдаты, уже давно сидели в полной готовности в машине и ждали прихода офицеров, чтобы ехать на площадку.

          В тот день в распоряжении нашей группы был не привычный ГАЗ-69, а спецавтомобиль на базе ГАЗ-63 (самый распространённый в те годы грузовик ГАЗ-51 только с двумя ведущими мостами и просторной будкой вместо кузова, в которой размещалось какое-то оборудование). Вот в этой будке мы и коротали время в разговорах. Прошло часа полтора после «Ч»; обычно в это время мы уже выезжали на поле, но на этот раз офицеры, почему-то, задерживались. Это нам показалось странным. Странным было и то, что другие выездные группы тоже оставались на месте. Вышли из будки и посмотрели в сторону испытательной площадки; над ней висел пыльный смог, но был он уже не таким густым, как час назад. Кто-то из проходивших мимо солдат сообщил «новость»: сегодня ужина не будет, потому что не только в столовой, но даже в котлах  обнаружили  повышенный фон радиации. Серёга Гудков тут же  полез  в будку  и включил дозиметр: прибор показал пятьсот миллирентген. Это была неприятная новость: ещё не выехав на испытательную площадку, мы уже успели получить, как минимум, по дневной дозе облучения.

          Поскольку «отцов-командиров» всё небыло, нам ничего не оставалось, как быть на месте и ждать их прихода. Прошёл ещё час. Наконец, к машине пришёл кто-то из наших офицеров и сообщил, что на поле очень сложная радиационная обстановка, поэтому дозиметристы до сих пор не дают «добро» на выезд для проведения работ. Конечно, мы ему сказали про показания дозиметра, на что он спокойно ответил: «Такой фон не только у этой машины, а на всём пункте «Ш» и создал его слабый ветерок, который неожиданно стал дуть в его сторону. Если в ближайшее время он не изменит направление, то, возможно, будет объявлена эвакуация». Не знаю, менял ветерок своё направление или нет, только показания дозиметра с течением времени только увеличивались.

          Часов в семь вечера окончательно стало ясно, что поездки на Поле уже не будет, потому что день заканчивался. Ещё через полчаса по пункту «Ш» прошла команда готовиться к эвакуации. Может офицерскому составу и гражданскому персоналу для этого требовалось время, только солдатам это было не нужно. Мы, например, были одеты в комбинезоны, обуты в резиновые сапоги, на головах пилотки, в карманах комбинезонов индивидуальные дозиметры. Что нам было брать с собой? Да ничего! Колонна автомашин тронулась из пункта «Ш» по пыльной грунтовой дороге в северо-западном направлении, когда солнце уже ушло за горизонт. Основная масса личного состава ехала в нескольких автобусах, остальные кто как: в ГАЗ-69, кабинах грузовиков, кабинах и будках спецмашин.

          Ранее я видел, что в посёлке машин много, но чтобы столько?! Вскоре стало смеркаться и машины включили фары, отчего стало видно, что колонна растянулась аж на несколько километров. Тому была веская причина. Во-первых, машины ехали медленно, чтобы не поднимать сильную пыль, во-вторых – дистанция между ними была такой, чтобы пыль поднятую впереди идущей машиной, едва заметный ветерок успел отнести в сторону. Вот так, не спеша, с включёнными фарами, колонна двигалась, по степи, почти два часа. Насколько далеко и в какую сторону от пункта «Ш» она удалилась, большинство из участников эвакуации сказать бы не смогли.

          Но вот, наконец, головная машина остановилась и около неё стали рассредоточиваться остальные. Минут через десять-пятнадцать огромная площадь степи стала напоминать «цыганский табор»: в свете множества не выключенных, светящих в разные стороны фар, техника и двигавшиеся между ней люди, отбрасывали какие-то невероятные тени и создавали впечатление нереальности происходящего. Однако из машин вышли далеко не все; для нас, например, команды выйти из автобуса не поступало. Наверное, поэтому многие солдатики решили, что, сидя на сидениях, и придётся коротать ночь, а раз так, то зачем откладывать сон в «долгий ящик»? Самые «ретивые» любители поспать начали «кемарить».

          Увы, долго дремать им не пришлось, потому что минут через двадцать раздалась команда: «По машинам!». Вновь заурчали многочисленные моторы, колонна вытянулась во всю свою длину и покатила по ночной степи. Оказывается, за то время, что техника стояла, ветер поменял направление и стал дуть в сторону нашего временного пристанища. Ничего не оставалось, как «делать ноги» от переносимой им радиоактивной пыли. Опять ехали куда-то часа полтора или два. Позже говорили, что окончательная остановка была километрах в пятидесяти от пункта «Ш», а вот в какой стороне от него и каким путём туда добирались - большинство из эвакуированных не имело ни малейшего представления.

          Но вот, приехали. На этот раз сразу раздалась команда: «Выходи строиться!» Вышли, построились. Руководство собрало на краткое совещание младших командиров. Когда те вернулись, сразу послышались команды: «Ложись, отбой!». Это вызвало у всех недоумение: «Как «ложись»? Куда это «ложись», на землю что ли? И почему на землю, если можно поспать сидя в автобусах?» Кто-то уточнил: «Что, прямо на землю ложиться и спать?» «Именно так!» - был ответ. Что нам оставалось делать? Стали выполнять команду. Как стояли в шеренге, так и улеглись на короткую сухую траву. Сержанты тоже улеглись со всеми, предварительно посоветовав, лечь плотнее, чтобы под утро не так было холодно. Часы показывали уже почти час ночи, но земля, нагретая за день, была ещё теплой. Последовали советам сержантов – легли прижавшись друг к другу.

          Согласитесь, что спать, не имея под головой хоть какого-нибудь возвышения,  очень не удобно. Лёг на спину – так ещё ничего, можно дремать, хоть не очень-то удобно. Небо ясное, звёзды - «как на ладони». Глядя на них, вспомнил как летом с пацанами часто спали на крыше сарая около нашего дома в Киргилях. Тогда, вот так же, перед сном, любовался звёздным ферганским небом. Уснул незаметно и спал, наверное, крепко. Проснулся от холода, когда только-только забрезжил рассвет. Осмотрелся: из всей уложенной на землю шеренги, кроме меня, на жухлой траве лежало ещё человека два или три. Понял, что ребята перебрались в машины, а значит и мне надо сделать то же самое. В автобусах и кабинах грузовиков все места были заняты, однако, транспорта кругом было очень много и я стал его обходить в надежде отыскать для себя свободное сидение.

          Решил попробовать влезть в будку какого-нибудь спецавтомобиля. Но и тут меня ждало разочарование: какую дверь не открою - кругом полно народу. Одна из таких попыток закончилась так: в какой-то будке солдатик спал сидя, навалившись спиной на дверь. Когда я потянул её на себя, он, естественно, стал из будки вываливаться. Такого я не ожидал и, чтобы не дать человеку упасть на землю, скорее инстинктивно, чем сознательно двинул дверь на место. Однако, какая-то часть бойца уже оказалась вне будки и вот её я и прищемил дверью. Может это была рука, может задница, а может что-нибудь другое. Раздался громкий вопль, потом крепкий мат. Быстро сообразил, что сейчас могут накостылять по шее и дал дёру. Наверное ничего страшного с тем солдатиком не произошло, потому что шум сразу прекратился и я продолжил поиски. В конце концов они увенчались успехом – в одном грузовике водитель спал в кабине, положив голову на баранку. Он впустил меня на свободное сидение и на нём, сидя, я проспал ещё часа два.   

          Проснулся от того, что моё тело занемело от неудобной позы. Посмотрев на часы, удивился что удалось, сидя, не меняя позы, проспать так долго. К тому времени уже выглянуло солнышко, а большинство эвакуированных проснулось. Выбираясь из машин, они разминали затёкшие за ночь шеи, спины, руки и ноги, обменивались впечатлениями, курили (курящие). Я тоже вылез из приютившей меня кабины и стал искать своих ребят. Временный лагерь напоминал полусонное царство: никто ни кем не командовал, каждый был предоставлен сам себе; кто-то, собравшись в группы, проводил время в разговорах, кто-то бесцельно бродил между машинами, а кто-то просто сидел на траве и ждал не понятно чего. Скорее всего: когда же, наконец его накормят? Не сомневаюсь, что этот вопрос был доминирующим  в голове  каждого  эвакуированного,  ибо последний раз ему

довелось поесть только в обед предыдущего дня. Я не был исключением - жрать хотелось очень.

          Нашёл своих ребят. Обменялись информацией: кто, где и как провёл ночь, потом все разговоры свелись к еде, а значит к вопросу «когда же эти «долбанные» интенданты нас накормят?». Машины с продовольствием прибыли с «Берега» ближе к двенадцати дня. Привезли сухой паёк: хлеб и тушёнку. При раздаче произошла непонятная заминка и, почему-то, вначале стали выдавать хлеб и только спустя полчаса – тушёное мясо в банках. Поскольку хлеборезов небыло, то хлеб давали буханками, а вот по целой на человека или по половинке – точно не помню. Знаю точно, что мне досталась целая буханка серого, ещё теплого хлеба. Мой молодой, здоровый организм, к тому времени, так проголодался, что я не стал ждать тушёнку и начал есть хлеб. Так поступил не один я, а большинство. Люди разламывали буханки и уплетали их кто сидя в компании, а кто прогуливаясь между машинами.

          В первые минуты хлеб мне казался настолько вкусным, что ничего другого и не надо было, но, после съеденной трети буханки, подумал, что с тушёнкой он был бы ещё вкуснее. Есть я его, конечно, продолжал, но уже не с таким аппетитом. Когда, наконец, выдали консервы, от моей буханки осталось чуть больше половины. Тушёнку выдавали одну на двоих. Не помню, с кем из ребят мы вскрыли банку и стали есть её содержимое. Однако, к тому времени, я уже съел столько хлеба, что даже с тушёнкой есть мне его не хотелось. Нет, я поел ещё, но почувствовал, что пища уже идёт «не в жилу». В желудке было как-то не комфортно, а вот почему…?

          Может от большого количества ещё тёплого хлеба съеденного на голодный желудок, а может от полученной радиации, которая вредно действует на слизистую оболочку желудка, а может  и от того и от другого сразу? Как бы там ни было, но именно с того дня у меня начнутся проблемы не только с желудком, но и другими органами желудочно-кишечного тракта (печень, поджелудочная железа, кишечник). Из-за них мне придётся ещё в Армии пройти курс лечения в гарнизонном госпитале, а потом, «на гражданке», долгие годы состоять на диспансерном учёте при медсанчасти ФНПЗ, ежегодно проходить амбулаторное лечение и сидеть на строгой диете не позволяя себе ничего лишнего (ни острого, ни жареного, ни жирного). Но я отвлёкся..

          Вскоре, после «полевого» обеда, начался процесс возвращения эвакуированных на пункт «Ш». Люди заняли свои места в машинах и колонна двинулась в обратный путь. В нескольких километрах от пункта «Ш», всем пришлось проходить дозиметрический контроль. На этот раз и дезактивационных машин и контролёров-дозиметристов было значительно больше. Процедура была той же, что описана выше: если на машинах имелись участки с повышенным радиационным фоном, то их мыли до тех пор, пока фон не снижался до допустимого уровня, если «фонили» одежда или обувь, то их заставляли выбивать и мыть, добиваясь того же результата. У кого ни многократное мытьё ни повторные выбивания фон не снижали, получали новые комбинезоны или сапоги. Говорили, что такие участники работ встречались, но лично я их не видел. Помню только, что вначале с кем-то мы раз пять мыли ГАЗ-69 нашего отдела, а потом по стольку же раз трясли свои комбинезоны и мыли резиновые сапоги. Осталось загадкой какие дозы облучения получили участники той эвакуации? Как всегда, после замера индивидуальных дозиметров-карандашей на приборе ДП-21Б, контролёры-дозиметристы что-то записывали в свои журналы и на этом всё заканчивалось. Спрашивать о полученной дозе было бесполезно – всё равно не скажут. Думаю, что дозы мы тогда получили не малые, но какие???

          Как и ожидалось, больше всех пострадали дозиметристы, выезжавшие в тот злополучный  день  на  поле.  Рассказывали,  что  им  приходилось  работать  в зонах, где уровень радиации был очень высоким. Сколько из них «заработали» лучевую болезнь сказать не берусь. Знаю только, что все они лежали в госпитале, а у двоих, наиболее пострадавших ребят, полностью выпали волосы. Этих возили лечиться в Ленинград, потом на несколько месяцев в какой-то санаторий в Крым, после возвращения комиссовали. Очень хотелось бы знать как о них позаботилось советское государство? А впрочем, зная о его бесчеловечном отношении к людям, не трудно догадаться, что тех солдат, скорее всего, приравняли к обычным инвалидам и никаких преимуществ ни в пенсионном обеспечении, ни в санаторном обслуживании они не имели. Спросите, почему их приравняли к обычным инвалидам? А потому, что они давали подписку о неразглашении государственной тайны. Но раз ты не можешь рассказать комиссии где и при каких обстоятельствах стал инвалидом, то как она должна поступить? Да и были ли в те годы Законы, предусматривающие какие-либо льготы для такой категории граждан? Очень сомневаюсь!

          Господи! Да что можно ожидать от государства, которое в 1954 году, на артиллерийском полигоне под Тоцком, проверяло поражающие факторы атомной бомбы на живых людях – солдатах и офицерах!? И не на чьих-то, а на своих и не на  пяти – десяти, а сразу на 45 тысячах!? Но ведь и тот бесчеловечный эксперимент засекретили, заставив его участников дать подписку о не разглашении тайны. Сколько же людей, таким нехитрым способом, «кинуло» «самое гуманное государство в мире», лозунгом которого был: «Всё для человека, всё для блага человека». Какое ханжество! Какое лицемерие! Невольно вспоминается старый анекдот про чукчу который был делегатом какого-то съезда КПСС. Когда, по возвращении из Москвы, его стали расспрашивать земляки про съезд, он им простодушно ответил: «На съезде сказали: наш девиз – всё для человека, всё для блага человека! Я даже видел этого Человека!».

 

                 РАБОТЫ  НА  ЭКСПЕРИМЕНТЫ  С  АНТЕННАМИ – КАБЕЛЯМИ.

 

          С момента прохождения срочной службы минуло почти сорок пять лет и, тем не менее, многое сохранилось в моей памяти. Проблема только в том, что часть событий я уже не могу с уверенностью расставить по годам и, уж тем более, по месяцам. Одним словом: само событие помню, а вот на первом, втором или третьем году службы оно произошло – не всегда могу сказать с уверенностью. Поэтому, если в дальнейшем повествовании, я не буду называть время того или иного события, значит я его уже не помню.  Вот некоторые из них.

          Офицеры нашего отдела, при замерах электромагнитных импульсов, иногда экспериментировали. Например, их интересовало насколько исказится «осциллограмма», если антенна будет находиться в горизонтальном положении под землёй на различной глубине. Или, то же самое, но чтобы антенна стояла вертикально в земле. Помню как однажды они заставили нас копать траншею, около подземного сооружения, длиной в сорок или даже пятьдесят метров и глубиной в 30 – 40 сантиметров. В неё они собирались уложить кабель и закопать. Кабель должен был играть роль антенны. Точно уж не помню с кем из ребят мне пришлось выполнять эту «ответственную» работу. К нашему счастью, почти ничего из этой затеи не получилось и вот почему.

          Не берусь судить о всей территории Казахстана, но в районе Полигона она была такой: сверху мягкий, с примесью песка, слой почвы толщиной 10-15 сантиметров, под ним  твёрдая  глина.  Чем  эта  глина  суше,  тем  твёрже.  Летом,  когда  нет  дождей,  она настолько твёрдая, что даже удары ломом или киркой откалывали лишь небольшие кусочки. Сантиметров через двадцать – двадцать пять глина была уже не такой сухой, а значит не такой твёрдой. И чем глубже становилась яма, тем легче было копать. На глубине метра лезвие штыковой лопаты уже легко входило во влажную глину при нажиме ногой.  

          Думаю, что офицеры, дававшие нам задание прокопать ту траншею около подземного сооружения, да ещё за пару часов, сами никогда не копали ямы на Полигоне, иначе бы знали, что такая работа для нескольких человек не по силам. В итоге получилось следующее: когда группе предстояло уже уезжать с площадки, вместо траншеи глубиной в 20 см., была прорыта канавка на глубину верхнего мягкого слоя почвы. Офицер посмотрел на наши труды, попробовал штыком лопаты грунт и… велел в то что есть положить кабель и закопать. На этом эксперименты с прокладкой горизонтальных кабелей-антенн закончились.

          Однако, год спустя кому-то из наших начальников пришла в голову мысль проверить приёмные свойства антенны, находящейся в земле в вертикальном положении. Для этого нам с Кареловым Геной поручили копать яму прямо на «Секторе»  у западного забора метрах в двадцати от нашего корпуса. Когда получали задание я спросил офицера: «А на какую глубину нам её рыть?»  «На сколько сможете» - был его ответ. Начали копать. Решили, что будет достаточно, если яма будет размером 1,5 х 1,5 метра. На территории «Сектора» земля ничем не отличалась от той, что была на испытательной площадке. Так же намучились пока «пробили» верхние 40-50 сантиметров. Потом дела пошли веселее. Вначале рыли по очереди, выбрасывая лопатами грунт на поверхность. Когда углубились метра на полтора слой глины закончился и начался песок. К этому времени выбрасывать грунт лопатой стало тяжело, поэтому начали это делать с помощью ведра: один в яме заполнял его, другой вытаскивал с помощью верёвки на верх и опорожнял.

          Слой  песка  был  тонким,  после  него  пошла  мелкая  щебёнка.  Вначале  она  была сухой, потом начала влажнеть и чем глубже становилась яма, тем сильнее проступала вода. Вскоре  на  её  дне  образовалась  лужа,  чтобы  не  мочить  в ней сапоги, работавшему внизу, пришлось стоять на положенных в воду кирпичах. Вода была  очень  холодной  и  на  вкус немного солоноватой (специально пробовали!). Дальше яма стала углубляться плохо,  потому что мокрая щебёнка в её низу начала «течь»;  чем больше её мы выгребали из середины, тем больше сползало с боков. В итоге, под полутораметровым слоем глины образовалась довольно просторная сфера. Работать  становилось  всё  опаснее,  так  как  глина  могла  в  любую  минуту  обвалиться  и задавить меня или Генку. Когда глубина ямы достигла метров трёх, решили больше не рисковать.

          Позвали офицера, давшего нам задание, посмотреть на яму. Тот сразу понял насколько  стало  опасно  копать и велел это дело прекратить. Далее, по его указанию, мы поставили в середину ямы асбестовую трубу и стали её засыпать. Когда яма была засыпана  из  неё торчал  лишь  полуметровый  конец  трубы. Офицер  вставил  в  неё  (до самого дна)  кусок  кабеля  соединённого  с  осциллографом, находившемся в здании. Дал  ли  какой-то  результат,  наш  с  Генкой  нелёгкий  труд  для  науки,  я  не  знаю.

 

                                                       «ЧЁРНЫЙ»  ЮМОР.

 

          В подготовке и проведении испытательных взрывов в «страду» 1962 года участвовали не только военные, но и гражданские лица. Последние были представителями различных закрытых НИИ. Приезжали они на Полигон по-разному: кто-то за две-три недели до начала испытаний, кто-то – уже в ходе них. Несколько раз довелось работать на испытательной площадке «бок о бок» с такими учёными. Точно не помню что конкретно они делали в «нашем» подземном сооружении, какие приборы там устанавливали. Запомнился разговор с одним пожилым (по тем моим понятиям!) дядечкой во время какой-то совместной работы на гребне сооружения. Зашёл он, почему-то о дозах радиации, которые можно «схватить» на поле. Учёный, видно, был человеком весёлого нрава и вот он что мне поведал, не без доли юмора.

          Годом ранее их группа, в составе трёх или четырёх человек, тоже приезжала на Полигон и работала на ОП. Однажды, по чьей-то оплошности, они оказались в зоне с повышенным радиоактивным фоном и получили приличные дозы. После прохождения дозиметрического контроля их сразу же отправили в гарнизонный госпиталь. Выше я уже писал, что радиация опасна тем, что не имеет ни запаха. ни вкуса, а поэтому человек её не чувствует. Вот и те учёные, попав в больничную палату, чувствовали себя абсолютно нормально, а раз так,  то весело болтали, шутили, «травили» анекдоты.

          Но вот к ним зашёл доктор. Спросил как они себя чувствуют и, услышав, что «нормально», померил у каждого артериальное давление, послушал сердцебиение, дыхание… Лицо у врача было очень серьёзным. Немного помолчав, доктор вздохнул и, с мрачноватым видом, произнёс: «Ничего, ребята, всё будет хорошо» Потом добавил: «Умереть не дадим!». Вот так «успокоив» своих пациентов, доктор ушёл. А у тех началась настоящая паника, ибо никто из них не знал о величине полученного облучения и каждый сразу стал думать: «А может она достаточна для лучевой болезни?». Однако, всё обошлось и дней через десять, после активного лечения, учёных выписали из госпиталя. Наверное доктор специально напугал их для того, чтобы те лечились прилежно, а может просто был любителем «чёрного» юмора.

 

                                         ПРОМЫВКА  ФОТО  И  КИНОПЛЁНОК. 

 

          Выше я уже рассказывал про ефрейтора Журавлёва, которому офицеры отдела доверяли производить аэрофотосъёмки. Часть ребят из его взвода, в периоды проведения испытательных взрывов, всегда оставалась на «Берегу» для работы на «Секторе». В их задачу входила обработка фото и киноплёнок, привезённых с пункта «Ш». Не могу сказать по какой причине, только после каждого взрыва готовые к просмотру плёнки немедленно отправляли в Москву. В чьё распоряжение? Не знаю. Скорее всего в какой-нибудь закрытый НИИ.

          Либо до проявления, либо после (точно не знаю!), плёнку необходимо было промывать в чистом спирте. Делалось это в большой металлической ванне, куда наливалось сорок литров спирта-ректификата. Плёнки всегда было много, поэтому мыли её руками сразу человек пять-семь солдат и не один час. Привозили её на «Сектор», обычно, ближе к вечеру, поэтому работы по её обработке завершались, как правило, глубокой ночью. Всё это время, за действиями солдат наблюдал капитан. Этот опытный офицер руководил обработкой фотоплёнки не первый сезон и знал,  что как  не запрещай, всё равно солдатики отхлебнут спирта из ванны, тем более, что иногда они это делали прямо на глазах у офицера. Он, конечно, мог нарушителя воинской дисциплины отправить тут же на «губу», но кто тогда будет работать? Кстати, в ходе промывки плёнки, в спирте растворялся технический желатин, поэтому он представлял опасность для здоровья.

          Как в такой ситуации поступал капитан? На мой взгляд, довольно мудро. Перед началом обработки плёнки он говорил солдатам: «Ребята! Я вас прошу сейчас не пить эту дрянь. Вот закончим работу и я сам каждого из вас угощу чистым спиртом». И ведь не обманывал! После того как плёнка была готова к отправке, а содержимое ванны выливалось в унитаз, он доставал из сейфа бутыль, наливал из неё в кружку спирт и давал солдату выпить. Сколько было ребят, столько раз наливал. Причём, в зависимости от веса каждого: хилому – поменьше, крупному или полному – побольше. При такой постановке «дела», пьяных никогда не было, зато навеселе были все. Рисковал офицер? Безусловно! Зато берёг здоровье молодых ребят.

          Из «Сектора» они возвращались поздно, горланя строевые песни. Придя в казарму «шумною толпою» (бывало, в три и даже четыре часа ночи), они, каждый раз, будили всю роту. Ребята с пониманием относилась к таким «шалостям» и конфликтов никогда не возникало.  

 

                                           О  ПОЛЬЗЕ  ЭТИЛОВОГО  СПИРТА.

 

          Ребята, работавшие с кино и фотоплёнками, рассказывали, что в их отделе был офицер уверявший всех, что этиловый спирт способствует ускоренному выводу из организма человека радионуклидов. Причём, его уверенность основывалась на экспериментах с собственным организмом. Этот «новатор» постоянно замерял чувствительным дозиметром радиоактивный фон струи собственной мочи и пришёл к выводу: прибор всегда показывает большую величину, если перед началом работ с радиоактивными материалами он принимал «на грудь» грамм сто - сто пятьдесят чистого спирта.

          К «исследованиям» своего коллеги офицеры отдела относились с нескрываемой иронией, подозревая его в желании «научно» обосновать собственное пристрастие к алкоголю. Однако время показало, что офицер был прав. Этиловый спирт действительно способствует ускоренному выводу из организма радиации и, это его свойство, использовали во время работ при ликвидации последствий Чернобыльской аварии, потому что «ликвидаторам» предлагали пить спирт перед входом в радиоактивную зону. Об этом я прочитал в какой-то статье про ту Катастрофу.

          Продолжая тему об алкоголе, могу рассказать вот ещё о чём. Руководство Полигона, очевидно, «не догадывалось» о его явной «пользе» для здоровья личного состава, поэтому как ввело однажды «сухой закон» на его территории, так и неукоснительно соблюдало. А раз так, то ни на «Берегу», ни на самых отдалённых пунктах спиртные напитки не продавались. Даже пиво! Спросите: а как же выходили из положения офицеры, солдаты – сверхсрочники и вольнонаёмные? Очень просто: просили привезти водку или вино тех, кто ехал в командировку или отпуск за пределы Полигона. Больше всех  в этих вопросах, конечно, «нагружали» ехавших в областной центр. Сами офицеры, смеясь рассказывали, что у возвращавшихся из Семипалатинска спиртное занимало до 90 процентов багажа.

          Много или мало пили на Полигоне? Наверное, кто как. Однажды, в составе группы солдат, мне пришлось помогать кому-то из офицеров нашего отдела переезжать в другую квартиру в том же самом доме. По какой-то надобности пришлось спуститься в обширный подвал. Там, за каждой квартирой был закреплён свой, отгороженный сеткой-рабицей, хозяйственный отсек для хранения всякого хлама. Так вот, в большинстве из них, вся площадь была заставлена пустыми бутылками из под спиртных напитков. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: в каждом таком отсеке несколько сотен бутылок. 

          Можно ли осуждать владельцев этих «складов стеклотары»? Нет, конечно! Давайте вспомним в каких условиях жили  на Полигоне военнослужащие и вольнонаёмные со своими семьями. Выше я уже писал, что в бытовом и социально-культурном плане проблем у них небыло, ибо создатели Полигона предусмотрели всё, что необходимо для нормальной жизни. Проблема была в другом: в невозможности, при желании, вырваться за пределы этой «золотой клетки». По соображениям секретности, людей за периметр гарнизона выпускали неохотно. В командировки – только в случае крайней необходимости, в отпуска, конечно, отпускали, но ведь это всего один месяц за весь год. Остальные одиннадцать люди вынуждены были жить в пределах квадратного километра, где всем и всё «до тошноты» знакомо.

          Для охоты или рыбалки, даже в пределах территории Полигона (но вдали от «Берега»), необходимо было получить специальное разрешение у службы режима. Поскольку, получить его было не просто, то рыбачили и охотились далеко не все желающие.  А теперь, читатель, подумай как бы ты, на месте жителей офицерского городка, проводил свой досуг? Наверное, если бы было желание, ходил заниматься в какую-нибудь спортивную секцию или в кружок художественной самодеятельности. А если бы такого желания небыло? Думаю, почаще наведывался бы в гости к соседям или друзьям или приглашал их к себе, чтобы поиграть в карты, лото или во что-то иное. Но ведь не станешь ты проводить такой досуг «на сухую»? Не станешь! Вот и будет в твоём подвальном отсеке расти гора пустых бутылок.

 

                       ВЗГЛЯД  НА ВЗРЫВ  ИЗ  ОКОН  КАЗАРМЫ  НА  «БЕРЕГУ».

 

          Прошло дней десять после злополучного 7 августа, как на Полигоне возобновились испытания. Может потому, что учёные немного отстали от графика  их проведения, только интенсивность работ возросла – взрывы стали проводить почти каждый день, а иногда и по два за день. Я уже писал, что первый, обычно,  делали часов в десять утра, второй - в три дня. Естественно, в такие дни участники испытаний получали повышенные дозы облучения.

          В 1962 году на Полигоне был установлен абсолютный рекорд как по числу взрывов, так и по времени их проведения. Если верить официальной статистике, то первая бомба была взорвана 1 августа, а последняя 24 декабря. За это время прогремело сорок взрывов, из которых восемь наземных, три высотных и двадцать девять атмосферных. Однако, этой статистике (бюллетень ЦОИ по атомной энергетике № 2 за 1994 год) едва ли можно доверять, ибо в ней, как мне представляется, учтены не все взрывы. Вполне допускаю, что за давностью лет, в моей памяти что-нибудь исказилось и я хочу принять желаемое за действительное…Здесь я конечно повторюсь, но, например, в  бюллетене  указано,  что  два  взрыва  в  день  проведены  только 18  августа,  однако  я всегда  считал, что дважды  в  день нам с ребятами приходилось выезжать несколько раз, в том числе и в злополучный день 7 августа. Неужели я ошибаюсь? Ну да Бог с ней, этой статистикой!

          Наша группа безвыездно находилась на пункте «Ш» до конца сентября, после чего её в полном составе вернули на «Берег». Думаю, что сделано это было по той причине, что все эксперименты с выездом на ОП были ею выполнены. С этого момента работы по фиксации электромагнитных импульсов проводились только с территории «Сектора». Мы, солдаты, регулярно приходили в свой корпус, по указанию офицеров занимались какими-то работами, а вот  чем конкретно, не помню. Одно точно – без дела не сидели. Большинство из последующих ядерных взрывов, проведённых на ОП до конца 1962 года  мы видели либо из окон нашего корпуса на «Секторе, либо из окон казармы. Во втором случае обзор был, конечно, лучше поскольку казарма находилась на втором этаже и обзор перед ней ничто не заслоняло. Информация, которую объявляли по громкоговорителю на пункте «Ш», о времени оставшемся до «Ч», синхронно транслировали и на «Берегу» по местной радиосети.  Делалось это для того, чтобы все учреждения населённого пункта слышали её и принимали меры по обеспечению безопасности людей (в первую очередь, чтобы все держались подальше от окон на момент прихода ударной волны).

          Хорошо помню как проводился космический взрыв. Не скажу за весь «Сектор», но в нашем корпусе были включены громкоговорители и по ним, как и в обычном режиме перед «Ч», производился отсчёт времени. Когда оставалось пять минут, мы, солдаты, вышли из корпуса на улицу и стали ждать взрыв. При отсчёте последних десяти секунд наши взоры были, естественно, устремлены в небо над ОП но, в момент взрыва, смогли заметить лишь какой-то блик.

          Я всегда считал, что высотные и космические взрывы всегда производились над испытательной площадкой СИП, только на очень большой высоте, а боеголовки туда доставлялись либо из района Балхаша, либо с  ракетного полигона «Капустин Яр». А считал я так потому, что во время таких взрывов в нашем корпусе все осциллографы работали в том же режиме, как и на Опытном Поле. Однако, в прочитанном недавно официальном бюллетене ЦОИ узнал, что те взрывы производились над самим ракетным испытательным полигоном (РИП) в Капустином Яре под г. Астрахань. Наверное так оно и было, ведь осциллографу без разницы на каком удалении происходит взрыв; электромагнитный импульс он «поймает» хоть из Америки. А если так, то вполне объяснимо, что вместо яркой вспышки мы тогда увидели в небе только едва заметный блик – след от ядерной вспышки за две тысячи километров от СИП.

          Однако, продолжу об ударной волне. Несмотря на удаление от эпицентра взрывов почти в шестьдесят километров, доходила она до «Берега» ещё достаточно сильной чтобы повредить или выбить стёкла в окнах городских зданий. Разумеется, наносимый вред зависел от мощности взрыва. При относительно маломощных, стёкол разбивалось мало – большинство из них просто давали трещины.  Но если заряд был большим, то стеклить приходилось много. Кстати, не всегда сила ударной волны, доходившей до «Берега», была адекватной мощности заряда. Вот пример. Однажды, из окон казармы наблюдали за взрывом очередной бомбы. Поскольку его высота над землёй и диаметр огненной короны были обычными, то мы, расположившись недалеко от окон, спокойно, дожидались прихода ударной волны. Хорошо что кто-то из сержантов заставил всех  отойти  подальше  вглубь  помещения;  по  окнам  так  «шарахнуло»,  что  потом  почти половину стёкол пришлось менять. Его осколками тогда засыпало все кровати ближнего к окнам ряда. Тот феномен, для себя, мы объясняли повышенной плотностью облаков. Однако, несколько лет назад, прочитал  в какой-то статье, что сила ударной волны зависит от температуры воздушных слоёв в районе испытаний. С этим явлением учёные впервые столкнулись при испытаниях водородной бомбы на Семипалатинском полигоне в 1955 году. Тогда разрушения в одном из направлений получились на много значительнее, чем ожидалось.   

          С наступлением испытаний очень вольготно жилось средней школе на «Берегу». Стёкла там ученики могли бить без счёта. После первого же взрыва директор мог смело идти в штаб соединения и требовать остекления своей «пострадавшей» школы. Отказа на выполнение этого требование никогда небыло и быть не могло, как и в отношении остальных учреждений городка.  

          Кстати, смотреть на ядерные взрывы с «Берега» было по-своему интересно, потому что оттуда  иногда было видно то, что вблизи не рассмотреть. Например, при низкой облачности хорошо просматривалось движение ударной волны по колебанию облаков. Если облачность была настолько низкой, что полностью закрывала вспышку, то её яркий свет всё равно был виден через завесу. При этом, вместо искусственного «солнца», в момент «Ч», можно было видеть пару секунд огромную по площади, багрового цвета «стену» из облаков.  

   

                                                           ЯРЧЕ  СОЛНЦА !

 

          Рассказывая о прохождении службы в карантине, я писал, что некоторые новобранцы, узнав куда они попали служить, пытались «эзоповским» языком сообщить в своих письмах родственникам, что им доведётся увидеть нечто «ярче солнца». Тогда я даже вообразить не мог, насколько они близки к истине. Нормальному человеку трудно представить себе что-либо ярче дневного светила. Даже свет, излучаемый электросваркой, не может сравниться с его яркостью. Однако, температура на поверхности солнца составляет шесть тысяч градусов, а в центре ядерного взрыва – двадцать миллионов (т.е. такая же, как и внутри светила). Однажды мне довелось воочию сравнить эти две яркости. А дело было так.

          Находясь на «Берегу, я попал в наряд дневальным по роте. Где-то к вечеру, когда солнце находилось уже не высоко над горизонтом, на площадке «Ш» должны были произвести очередной взрыв. В это время я стоял у тумбочки; стена напротив ярко освещалась солнечными лучами, проникавшими в казарму через окна  с западной стороны, т.е. со стороны ОП. Когда по динамику начался отсчёт последних секунд перед «Ч», я стал непрерывно смотреть на эту залитую солнцем стену и вот что увидел: в момент вспышки ядерного взрыва, на какой-то миг, она озарилась гораздо более ярким светом. Что тут добавить?

                                

                                                  ОТМОРОЖЕННЫЕ  УШИ.

 

          Климат  в  степях  северо-восточного  Казахстана  резко континентальный: летом не такими уж редкими были дни, когда температура воздуха в тени достигала сорока градусов и выше, зато зимой столбик термометра иногда опускался ниже тридцати градусов  по  Цельсию.  Обычно,  при  таких  аномальных  морозах  на  улице  стояла

солнечная, безветренная погода. В эти дни, в наших солдатских бушлатах и кирзовых сапогах было, мягко говоря, «прохладно», но … это не шло ни в какое сравнение с днями, когда, к примеру, при минус двадцати градусах дул сильный ветер. Вот это было, действительно, холодно!

          При такой «кошмарной» погоде на «Сектор» и обратно мы ходили с опущенными клапанами шапок не строем, а полукругом, чтобы каждый имел возможность видеть лица товарищей. Это позволяло подсказывать друг другу о побелевших носах или щеках для принятия мер – их немедленного растирания солдатской рукавицей. Не припомню случая, чтобы кто-то из нас при хождении группами, в такие дни, обморозился. Хуже было, когда среди ребят терялась бдительность, а такое происходило тогда, когда мороз не казался сильным. Например, при интенсивной работе на улице или во время ходьбы на лыжах. Лично у меня, во время лыжных гонок или прогулок не один раз «прихватывало» то ноздри, то щёки, то кончики ушей. Наверное, я вовремя начинал чувствовать обморожение (а значит принимать меры), поэтому отделывался лишь шелушением кожи на обмороженных участках. Таких как я, среди любителей хождения на лыжах, было в роте немало, но встречались и те, кто обмораживался гораздо серьёзнее.  

            Однажды подобное случилось с нашим Метовым, когда он с кем-то из ребят ходил на лыжную прогулку. Наверное, в тот день было холодно, но хорошо разогревшись во время бега, Мэлгис не почувствовал, что уши уже онемели, а товарищи заметили их белизну слишком поздно. Результат того непростительного «зевка» увидела вся рота: парень и без того имел крупные ушные раковины, а тут они, распухнув, стали такими огромными, что верхние их части даже немного загнулись вниз. Конечно, ребята сочувствовали пострадавшему и, в то же время, не могли сдерживаться от смеха при виде таких «лопухов». Чтобы избавиться от насмешек, Мэлгиз сходил в медсанчасть и там ему уши забинтовали. Так и ходил бедолага в бинтах, пока ушные раковины не вернулись в первозданный вид.

          Но если этот сослуживец обморозил уши на улице, то один ефрейтор, 1960 года призыва (к сожалению, забыл его фамилию), умудрился это сделать на пункте «Д» прямо в казарме. Из-за своей невероятности та история, наверное, заслуживает попадания в «Книгу рекордов Гиннеса». Произошло тогда следующее. 

          Будучи дневальным, ефрейтор должен был поддерживать огонь в котле обогревающем барак. Дежурство пришлось на ночь. Вечером он хорошо протопил помещение и когда все уснули, решил и сам «прикорнуть» у тумбочки. Сел на принесённую  табуретку,  положил  на  тумбочку  голову  и  уснул.  А она (тумбочка), как и положено, находилась у входа  в  помещение,  где  рядом  имелось  окно,  в  нижнем углу которого отсутствовал маленький кусочек стекла. Пока в бараке было тепло, веющий от окна холод, дневальный не чувствовал. Но под утро помещение настолько выстудилось, что у входа температура опустилась ниже нулевой отметки.  Дневальный  одет был,  конечно,  тепло:  на  плечах - полушубок, на ногах – валенки, а на голове - шапка.  И,  тем не менее,  утром  все  обитатели  казармы  не  могли  понять как человек  умудрился  отморозить  кончик  одного  уха.   Это-ж  насколько  крепко надо  было  спать,  чтобы  не  почувствовать  мороз?!  Как бы там ни было, утром мужику  пришлось  идти  к  «коновалам»  за  медицинской  помощью.

 

                                 БЛАГОДАРНОСТЬ  ОТ  МИНИСТРА  ОБОРОНЫ.

 

          Выше уже написал, что в 1962 году на Семипалатинском Полигоне было взорвано рекордное количество атомных зарядов за всю его историю. А она выглядит следующим образом: всего было взорвано 456 ядерных зарядов, из них более 340 под землёй, 30 – на земле, 88 – в воздухе (в том числе 6 – на большой высоте). А теперь читатель (внимание!): за сорок лет существования Полигона из 118 наземных и атмосферных взрывов, 72 (или 61 процент!!!)  было проведено в  течении двух лет - в 1961 и 1962 годах (соответственно, 32 и 40 взрывов). Вот и представь теперь себе, что собой представляла испытательная площадка (в плане радиационной безопасности), на которую приходилось выезжать «атомным» солдатам после каждого «Ч»!? 

          После завершения «сезона» все участники испытаний были возвращены  в свои воинские части на «Берег». Как и во всём гарнизоне, в нашей ОИГ служба потекла в обычном режиме, поэтому все перипетии недавних полевых «работ» у ребят стали потихоньку уходить на второй план. В один из январских, а может февральских дней 1963 года в клубе нашей части было проведено мероприятие похожее на торжественное собрание. Официально оно называлось «читкой приказов», а фактически это было подведение итогов работы личного состава в период испытаний.

          Зрительный зал клуба, рассчитанный примерно на 130 – 150 посадочных мест, в тот день был заполнен до отказа. Командир отдельной инженерной группы  подполковник Кузнецов зачитал приказ Министра Обороны СССР маршала Советского Союза Малиновского Р.Я. В нём Министр назвал проведённые испытания ядерного оружия «очень успешными», отметил заслуги командования Полигона и воинских частей, принимавших непосредственное участие в работах. Из последних, особой «милости» удостоилась наша ОИГ, потому что всему её личному составу он объявил благодарность. Эту весть присутствующие встретили одобрительным гулом. Что же касалось поощрения офицерского состава, то из приказа огласили только то, что касалось нашей воинской части. Так мы узнали, что нашему ротному присвоено звание «майор». Эту весть переполненный зал клуба встретил оглушительным рёвом;  Кулебу солдаты любили, поэтому искренне радовались за своего командира, который по возрасту давно «перерос» капитанские погоны.

          По итогам полевых работ были поощрены очень многие офицеры СИП. Его начальник – генерал-майор Гуреев стал генерал-лейтенантом, начальник «Сектора» полковник Виноградов получил звание генерал-майора. Наш «секторский» лейтенант Торлопов «вырос» до старшего лейтенанта. Полученная от Министра Обороны благодарность была записана в мою «солдатскую книжку» и я ей очень гордился. После демобилизации иногда показывал запись своим друзьям и знакомым. Когда те спрашивали за что я её получил, уклончиво объяснял: мол за хорошую службу; сказать правду не позволяла подписка о неразглашении тайны.

 

                                                   О  ЧТЕНИИ  ЛИТЕРАТУРЫ.

 

          Выше я уже писал про солдатскую иерархию, связанную со служебным стажем. Поздней осенью 1962 года, когда демобилизовались ребята призыва 1959 года, мой статус перешёл из разряда «салаг» (иначе «молодых») в разряд «помазков».  Если на «Секторе» отношение офицеров к солдатам не зависело от времени их нахождения в Армии, то в казарме дистанция между «салагами», «помазками» и, тем более, «стариками» была огромной. Сразу, с приходом в роту молодого пополнения, я, как и все мои «годки», сразу почувствовал значительное облегчение в службе. Теперь уже за мелкие проступки не наказывали такими унизительными работами, как чистка напольных раковин в туалете или мытьё полов в казарме после отбоя, меньше гоняли на всевозможные уборочные и подсобные работы и т.д., а раз так, то появилось больше свободного времени. Со временем мой статус ещё более окреп, потому что где-то в марте или апреле присвоили воинское звание – «ефрейтор».

                                                 

          Без ложной скромности, могу сказать, что Матушка Природа не обделила меня любознательностью (впрочем, как и ленью), поэтому ещё до Армии прочитал очень много художественной и научно-популярной литературы. Особенно нравилась научная фантастика, взахлёб «глотал» исторические романы. Однажды, увидев в моих руках какую-то брошюру на астрономическую тему, мама сказала: «Ты прямо как твой дед Иван любишь читать про звёзды и планеты». Не удивительно, что весь появившийся прирост свободного времени я стал тратить на чтение книг.

          Среди сослуживцев было немало ребят увлекавшихся чтением модных в то время журналов «Юность», «Зарубежная литература», «Знамя» и т. д… Особенно этим «грешили» те, кто призывался из крупных городов и, конечно, москвичи. Последние, выделялись из общей массы не то чтобы интеллектуальным уровнем, а более реальным пониманием жизни, более прагматичным подходом к ней. Эти не витали в облаках коммунистических иллюзий (хотя, казалось бы, должны, ведь жили то в столице). Встречались среди них и откровенные циники. Однажды довелось разговаривать с парнем, призванным на год позже меня. Помню даже его фамилию – Шелгунов. «Молодой» был из очень приличной семьи. «Приличной» в том смысле, что жила в достатке, потому что родители занимали хорошие, по советским меркам, должности: отец руководил какой-то строительной организацией, мать – научный работник (одно то, что даже такие родители не смогли «отмазать» сына от Армии, говорило о том, что в начале шестидесятых годов военкоматы небыли столь коррумпированными, как в девяностых годах прошлого века и тем более теперь).

          Так вот, разговор с тем москвичом закончился настоящим шоком  для меня. Его рассуждения о чести, долге, совести, Родине были настолько циничными, что у меня аж руки чесались от желания набить паскуде морду. Но это в моём понимании он был «паскудой». Наверное, в его глазах я выглядел как, достойный презрения, наивный романтик или даже идиот, верящий в коммунистические идеалы. Что-ж, если исходить из нынешних реалий, то он, наверное был прав. Однако я и сегодня, нисколько не жалею, что верил в ценности привитые школой и обществом, ибо лучше верить в красивую сказку, чем не верить ни во что. Бездуховность… это страшно.

          Но… «вернёмся к нашим баранам». Глядя на сослуживцев, я тоже стал почитывать романы и повести в модных журналах. За особо интересным произведениями выстраивалась очередь и когда такие попадали в руки, времени на чтение не хватало. Однако не зря в народе бытует поговорка: «голь на выдумки хитра». Однажды узнал как, некоторые старослужащие, читают  журналы после отбоя. Эти «умники» принёсли с «Сектора» сухие элементы (батарейки, только большие), провода, лампочки на 6, 3 вольта и тумблеры. С помощью этого набора каждый устроил у себя «пододеяльное» освещение. Укрывшись с головой, включали свет под одеялом и читали, а услышав приближающиеся шаги сержанта или дежурного по роте, тут же, с помощью тумблера, гасили его. Я воспользовался этим «ноу-хау» и начал тоже почитывать после отбоя. Помню, что таким «макаром» я тогда прочитал «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, ещё несколько популярных повестей и романов других авторов... Всё было нормально, пока не дошла моя очередь до научно-фантастического романа Ивана Ефремова «Лезвие бритвы». Обычно, под одеялом, я урывал от сна не более часа, а тут читаю и не могу оторваться. До часу и даже двух ночи зачитывался, а потом весь день «клевал носом».

 

                        «ЗНАКОМСТВО»  С  ПСС  СТАЛИНА  И  МАО-ЦЗЭ-ДУНА.

 

          В начале 1963 года, кто-то из сержантов нашей роты, для повышения кругозора личного состава, придумал проводить обзорные беседы. Для этого желающие, на добровольной основе, в течение двух – трёх недель должны были самостоятельно изучить материалы по какой-нибудь теме или стране, а потом рассказать о ней перед взводом. Конечно-же, эту идею младшим командирам «подкинул» кто-то из политработников. Желающих нашлось мало, но я оказался в их числе. Почему? Дело в том, что природная лень не позволила мне закончить среднюю школу с хорошими знаниями по физике и математике, зато по истории и географии у меня всегда были пятёрки, потому что нравились эти дисциплины. Изучение же данных по любой,  даже самой экзотической стране, позволяло приобретать новые знания и по любимым предметам. Это мне подходило, к тому же для посещения гарнизонной солдатской библиотеки, где только и можно было найти подходящую литературу, сержанты обещали освобождать от других занятий.

          Небольшие библиотеки имели клубы почти всех воинских частей. Во всяком случае, в нашем бараке, таковая была. Книг в ней было мало, зато  на высоченном стеллаже, стоявшем в дальнем закутке, я однажды обнаружил полное собрание сочинений товарища Сталина И.В.  Если скажу, что эта находка меня очень удивила, значит не сказать ничего. Я смотрел тогда на множество томов в добротных, коричневого цвета, переплётах с тиснёным профилем «Вождя народов» на обложках и не верил своим глазам, ибо в последние годы правления Н.С.Хрущёва, даже имя его было неприличным упоминать, а тут не просто книги, а полное собрание сочинений и не где-нибудь, а в армейском культурно-воспитательном центре… Однако моё крайнее удивление превратилось в настоящий шок, когда я  зачем-то полез на самый верх того стеллажа и увидел там … полное собрание сочинений Мао-цзэ-Дуна.

          Для людей младшего и даже среднего возраста сегодня трудно понять причину моего «выпадения в осадок» при виде книг «Великого кормчего». А дело всё в том, что, начиная с середины пятидесятых годов, между КПСС и компартией Китая начались идеологические разногласия по очень многим вопросам, при этом КПСС обвиняла компартию Китая в догматизме, а та КПСС – в ревизионизме. Поскольку обе партии были правящими, то их противостояние вскоре переросло в межгосударственное, а это, через годы,  привело к вооруженным столкновениям в районе острова «Даманский». Таким образом, наличие в солдатском клубе книг идеологического противника было «бомбой» похлеще ПСС товарища Сталина. Для меня так и осталось загадкой почему вездесущие «особисты» своевременно не изъяли ту «подрывную» литературу. Не думаю, что кто-то хранил её умышленно;  скорее всего про неё просто все забыли, потому что никого не интересовали опусы ни «Вождя народов» на «Великого кормчего».

          Пробовал ли я читать увиденные книги этих «теоретиков марксизма»? Пробовал. И у того и у другого открывал по нескольку томов, но …читать написанную в них галиматью было абсолютно не интересно. Особенно опусы Председателя Мао, теоретические «изыски» которого сводились, примерно к следующему: «Крестьяне уезда Сычуань, возмущённые поборами местных помещиков в знак протеста заблокировали дорогу такую-то и удерживали её до прихода солдат». Не уверен, что кому-нибудь кроме учёных-китаистов были знакомы упоминавшиеся в трудах названия провинций, уездов и деревень в Китае, но и им, наверное, было «до фени» отдавали местные крестьяне своим феодалам часть урожая или нет и если боролись с поборами, то как именно.

          Но я отвлёкся от темы. Итак, чтобы подготовить материал по какой-нибудь стране, мне пришлось пойти в гарнизонную солдатскую библиотеку. Находилась она на территории солдатского городка. Объяснил причину прихода и мне разрешили зайти в книгохранилище чтобы самому поискать  нужную литературу. Увидев множество полок с громадным количеством книг на самые различные темы, у меня аж дух захватило. Беру одну книжку, бегло просматриваю – интересно! Но тут же на глаза попадается другая, с ещё более интригующим названием; открываю, бегло просматриваю – ещё интереснее! От такого обилия у меня голова пошла кругом, захотелось читать сразу и всё, однако надо было выбрать что-то конкретное. В итоге, остановился  на литературе касающейся одной из стран Юго-Восточной Азии (может Тайланд, может Лаос, а может и Камбоджа). Не помню, брал я те книжки с собой в казарму и там читал или работал с ними прямо в библиотеке…Для удобства рассказа, составил его план и кое-что законспектировал. Перед беседой очень волновался, но когда увидел, что ребята сами немного переживают за доморощенного «лектора по распространению», успокоился и всё прошло нормально. После меня на подобный «подвиг» решился только ещё один сослуживец.

 

                                           О  ТОМ,  КАК  Я  «ВЗЯЛСЯ  ЗА  УМ».

 

          К счастью, мой интерес к знаниям в ту пору не ограничился только чтением литературы. Всё чаще стал задумываться: а почему бы появившееся свободное время не использовать для самообразования? Начать решил с … немецкого языка. Спросите: почему? Да сам не знаю. Вполне возможно, что решил по возвращении из Армии удивить своими познаниями Кольку с Иосифом – этнических немцев. Не помню как удалось «разжиться» учебником за 8-й класс и словарём (может мама мне его прислала посылкой, а может взял в «аренду» у кого-то из ребят). Не скажу чтобы за «Deutsch» я взялся очень рьяно, но дело потихоньку продвигалось: и словарный запас рос и самостоятельно небольшие тексты начал переводить. Увлечение закончилось месяца через три, а причиной стало вот что.  

          Ежегодно, при местной средней школе, с января по июнь, работали вечерние подготовительные курсы для солдат третьего года службы желающих поступить в ВУЗы. Сколько всего «счастливчиков» попадало на них я не знаю, только квота нашей роты составляла два человека. Желающих было «хоть отбавляй», но командование части отбор проводило строгий и попадали в их число только лучшие из лучших. Кстати, на курсы можно было «прорваться» и не для  учёбы, а просто чтобы пораньше демобилизоваться, ведь тех, кто уезжал поступать, после вступительных экзаменов либо зачисляли на учёбу, либо демобилизовали. Но таких прохиндеев среди моих сослуживцев не наблюдалось: все «удостоенные», «пахали» как лошади;  даже после отбоя можно было их застать в «Ленинской комнате» за учебниками.

          Работа на «Секторе», рядом с офицерами-учёными, где вся атмосфера была пронизана стремлением к поиску нового, где очень высоко ценились знания, не могла не сказаться на нас, солдатах. Уверен, что большинству ребят родители с детства внушали: «Учись, сынок, а то всю жизнь будешь «ишачить», однако эти слова пропускались ими мимо ушей. А почему? Да потому что воспринимали их, как оторванную от жизни, теорию. А вот на «Секторе» мы родительскую мудрость ощутили на практике, потому что ребятам с высшим образованием доверяли делать какие-то расчёты, разбирающимся в радиотехнике – собирать и запускать электронные схемы, а таким как я -  наводить порядок в контейнерах-складах или участвовать в экспериментах в качестве землекопов или грузчиков. Могу смело утверждать: практика оказалась на голову эффективней теории, потому что большинство солдат на втором году службы заговорили о том, что после демобилизации непременно будут учиться.

          Вот и меня стали посещать такие мысли, а с ними  появились и сомнения: «А стоит ли тратить время на изучение немецкого языка, если в «инязе» учиться не собираюсь, а для поступления в институты политехнический или в нефтяной моих знаний по математике и физике совершенно не достаточно?» Сомнения стали усиливаться ещё и от того, что в это время со мной стали происходить странные, трудно объяснимые вещи. Иду, например, в строю и вдруг в памяти начинают всплывать простейшие примеры по алгебре. При этом я их не только «вижу», но и  решаю в уме. Потом «задания» стали усложняться, но и они, как это не странно, решались!? Не скажу. что примеры были сложными, однако среди них «попадались» и такие, которые  когда-то в школе я решить не мог. Решу такой, а потом, про себя, удивляюсь: «И как это я в школе не мог справиться с такой ерундой?!».

          До сих пор этот феномен остаётся для меня загадкой, до сих пор не могу понять его причину. Можно, конечно, всё «списать» на обстановку почтительного отношения к знаниям, царившую на «Секторе», можно объяснить и тем, что просто я «созрел» для приёма математики и физики, и, наконец, воздействием радиации. В последнюю, самую экзотическую причину верится мало, хотя и она, наверное имеет право на жизнь. Думаю, что истина, как всегда, где-то по середине. Скорее всего каждая из них, в определённой степени, способствовала появлению во мне сильного желания учиться.

          В письме попросил маму прислать посылкой учебник и задачник по алгебре за 6-8 классы. Долго ждать не пришлось: мама всегда мечтала, чтобы её сын выучился и стал инженером. Получив книги, начал заново проходить начальный курс алгебры, но теперь уже самостоятельно. Быстро убедился, что если идти последовательно, ничего не пропуская, ничего не оставляя неясным, то одолеть этот раздел математики будет вполне по силам. Делал я это так: вначале по учебнику «штудировал» новую тему, потом решал из задачника все примеры по ней. Лишь пару раз, пришлось обращаться за помощью к сослуживцу-педагогу Самсонову Вильяму, остальное освоил сам и к концу сентября 1963 года, начальный курс был завершен. Если учесть, что «помазки» имели свободного времени гораздо меньше «стариков», да к тому же, кроме занятий математикой, требовалось время для чтения книг и занятий спортом, то успех был налицо. К тому времени, по моей просьбе, мама уже прислала учебники по алгебре за 9-10 классы и по тригонометрии, а также задачники по данным дисциплинам, поэтому самообразование продолжил без перерыва.

          Не скрою, что очень рассчитывал попасть в число двух счастливчиков, которым от нашей роты позволят, на третьем году службы, посещать подготовительные курсы. Реальных претендентов было человек пять – все ребята, как и я, самостоятельно готовились к поступлению в ВУЗы, но мои шансы были весьма велики, поскольку по всем показателям был одним из лучших в роте, да и сержанты нашего взвода обещали ходатайствовать за меня. Чем ближе подходило время определения кандидатур, тем сильнее крепла во мне уверенность, что буду посещать курсы, но… в дело вмешался «его Величество Случай» и… мои мечты «накрылись медным тазиком». А вот почему, расскажу ниже.

 

                                     ОПЯТЬ  ПУНКТ  «Д».  ЖИВОТНЫЙ  СТРАХ.

 

          Ранней весной 1964 года, когда кругом ещё лежал снег, группу солдат нашего отдела перебросили на пункт «Д», где шли последние приготовления к очередному подземному взрыву. Командировка запомнилась обилием снежных заносов, из-за которых езда по дорогам, проложенных в горных лощинах, была весьма проблематичной. По какой-то причине бульдозер для очистки не использовался (может был поломан?), в помощь автотранспорту был брошен гусеничный тягач на базе танка. Этот, не только любой занос преодолевал с лёгкостью, но и тащил  через них за собой  грузовики и даже автобусы с людьми.

          В нескольких местах, на разных расстояниях от «подопытной» горы, какая-то служба «Сектора» поставила стационарные киноаппараты с очень мощными телескопами. Такие приборы я ни «до», ни «после» никогда не видел. Например, у одного из них оптическая труба была длиной метра полтора, а линзы имели диаметр не менее 200 миллиметров. Помню, что окуляр этого «монстра» смотрел в определённую точку горы с расстояния, примерно,  два – три километра, но на что конкретно, сказать не берусь. Возможно, на какой-то датчик и задача киноаппарата состояла в том, чтобы зафиксировать его поведение в момент взрыва. Работать в штольне на этот раз не довелось, монтаж большинства приборов наш отдел уже успел завершить, поэтому мы что-то делали вне горы, но что именно сказать затрудняюсь.

          Та командировка осталась в моей памяти потому, что довелось увидеть нечто очень необычное, такое, что редко кто мог когда-либо видеть. Это «нечто» связано с взрывом атомного заряда, который был проведён в штольне в середине марта. Не буду рассказывать когда, за сколько времени до «Ч» и как личный состав пункта «Д» был тогда передислоцирован на пункт «Г», всё проходило по аналогичному сценарию, описанному мною при взрыве в феврале 1962 года. Точно так же, примерно за час до взрыва, весь личный состав пункта был выведен из помещений на улицу. Оттуда, как и два года назад, гора подлежащая взрыву, опять была видна лишь на треть. Когда до времени испытания оставалось минут сорок, мне вдруг пришла в голову идея взобраться на вершину горы у подножия которой находился пункт «Г». Зачем? А чтобы в большем объёме увидеть панораму взрыва. Одному забираться на вершину не хотелось и я уговорил составить мне компанию Лудорева Ивана.

          Этот солдат оказался хорошим парнем, поэтому до самого «дембеля» между нами будут почти приятельские отношения. Гора была не большой – метров двести в высоту. Мы тогда были молодыми, сильными поэтому так рванули вверх наперегонки, что очень скоро достигли цели. Каково же было наше разочарование, когда потные и измотанные, ступив на округлую вершину, глянули в сторону «подопытной» горы… Её было видно ровно столько же, как и внизу от бараков посёлка; вид  на «подопытную» теперь перекрывала другая гора.

          Как и в описанном выше подземном испытании двухгодичной давности, в этот день оповещение об оставшемся времени до «Ч» производилось по тому же сценарию: 30 минут, 10 минут, 1 минута. Звук издаваемый динамиками внизу в жилом посёлке был настолько сильным, что мы с Иваном, находясь на вершине, хорошо всё слышали. Когда метроном отсчитал последнюю секунду, мы увидели всё то же, что и два года назад: под воздействием чудовищного давления внутри горы, она слегка вздулась и сразу опустилась. Так же с её боков посыпался вниз снег, так же вырвавшиеся через вершину раскалённые газы мгновенно растопили снег на макушке и он «пыхнул» в небо стремительным облачком, а камни на вершине сразу приняли белесый цвет. 

          Прошло секунд десять или больше, как вдруг вершина, на которой мы стояли, начала сильно шататься. Проживая до Армии в Фергане (где сейсмическая зона) я знал что такое землетрясения. Там они, с магнитудой до 4,5 баллов, происходят довольно часто и это не страшно. Во время тех трясок, я почти всегда находился в помещениях, поэтому их воздействие ощущал по звону посуды в шкафах, колебанию люстр и горизонтальному раскачиванию пола. На улице, землетрясение перенёс два года назад на пункте «Г» о чём писал выше. Думаю, оно было силой около пяти баллов по шкале Рихтера. При такой магнитуде, находиться в помещении было бы, наверное, страшновато, а вот на улице те колебания вызвали у народа больше веселья чем страха.

          В этот же раз, судя по высоте горы и её реакции на взрыв, мощность  подорванного заряда была значительно большей, чем в феврале 1962г., а значит и магнитуда колебаний земной коры была выше. Наша вершина, с приходом сейсмических волн, начала совершать не только вертикальные, но и сильные горизонтальные колебания. В голове мгновенно мелькнула мысль: «Всё, сейчас кубарем покачусь вниз!». Никогда в жизни не испытывал что-нибудь подобное. Это был не просто страх, а какой-то животный страх. От охватившего меня ужаса явственно ощутил как на голове зашевелились волосы.

          Правда, длилось это паническое состояние всего несколько секунд. Когда оно прошло  и  я  свой  взгляд  перенёс  вниз,  то был ещё больше поражён увиденным.  В той стороне где стоял посёлок, километров на пять-семь вокруг простиралась почти равнина. Так вот: мы с Иваном явственно увидели как по этой равнине идут волны! Никогда не думал, что земная поверхность может вести себя как водная, т.е. ходить волнами. Несмотря на перенесённые страхи, нисколько не жалею, что тогда с Иваном взобрался на гору! Находясь внизу, не довелось бы увидать то фантастическое зрелище и, конечно же, не ощутить своей «шкурой» то жуткое чувство животного страха. 

 

                                         ПОГРУЗКА  МЕТАЛЛОЛОМА  И  РАКЕТ.

 

          Спустя месяц, после возвращения из командировки на пункт «Д», группу солдат нашей роты послали на станцию «Конечная» грузить металлолом в полувагоны. Выше я уже рассказывал о громадной площадке в степи, где хранилась после испытаний разбитая военная техника. Хранилась она до тех пор, пока уровень «наведённой» радиации в ней не снизится до приемлемых величин, то есть до такого уровня, при котором, после переплавки, металл если и будет «фонить», то в пределах допуска. За состоянием  металлолома на той площадке следила служба дозиметрического контроля Полигона. Ежегодно проводилась выборка обломков техники с приемлемым уровнем радиации. Кто грузил на площадке тот металлолом, кто его потом привёз на станцию и выгрузил рядом с путями мне не известно. Знаю только, что погрузили мы в тот день  два полувагона с ломом дюралюминия – останками самолётов. По сохранившимся фрагментам было трудно определить каким самолётам они принадлежали. Обломки имели различную величину и вес. Лёгкие мы забрасывали в вагоны руками, тяжёлые – с помощью автокрана.

          На следующий день я опять попал в группу солдат для работы на станции. На этот раз нас заставили разгружать ракеты и боеголовки к ним. Это были, конечно, не те ракеты, с помощью которых отправили в космос Юрия Гагарина. «Наши» были скорее аналогом гитлеровской ФАУ-2. Всего их было две, каждая лежала в специальном крытом вагоне, длина которого составляла, примерно, полтора обычных «Пульмана». Ракеты были без головных частей; те, в специальных контейнерах цилиндрической формы, находились в отдельном вагоне.  

          Если учесть, что длина обычного крытого вагона составляет 13,8 метра, то спецвагон должен был составлять около 20-ти  метров. Не скажу что ракета, в лежачем положении упиралась в переднюю и заднюю стенки и, все же, думаю, что в сборе (т.е. в комплекте с головной частью) её длина составляла не менее 20 метров. Сами ракеты, в металле, никто из нас не видел, потому что каждая находилась в специальной прорезиненной оболочке салатного цвета из которой, к тому же, был откачан воздух, поэтому она очень плотно облегала тело «сигары». При такелажных работах мы ходили по всей длине «изделия» и чувствовали под ногами, как металл в некоторых местах, слегка пружиня, прогибается. 

          Выгружали из вагона и погружали ракеты на специальные автомобильные платформы с помощью автокрана. Когда на земле оказались контейнеры с головными частями, я спросил одного из руководивших нами офицеров: «А это и есть боеголовки?» «Да» - был его ответ.  «И что, в них находятся ядерные заряды?» - не унимался я. Офицер как-то хитро улыбнулся и кивнул головой. Слышавшие наш разговор солдаты стали уточнять: «А если контейнер нечаянно сорвётся с крюка крана и упадёт на землю, может произойти атомный взрыв?» Тут в разговор вступил другой офицер: «Эти штуковины – показал на контейнеры – никакой опасности не представляют, если в них не встроены детали из вот этих ящиков». И показал на два деревянных ящика зелёного цвета, каждый  размером с большой чемодан.

          До сих пор не знаю: правду говорили нам те офицеры или просто разыгрывали. То, что мы тогда имели дело с настоящими ракетами – сомнению не подлежит, а вот насчёт атомных боеголовок… Насколько знаю, такие грузы всегда транспортировались только в  сопровождении войск КГБ. Однако, кроме нашей группы из пяти - шести солдат и трёх - четырёх офицеров, у вагонов никого больше небыло. С другой стороны, если в головных частях отсутствовали радиоактивные материалы, то почему у одного из офицеров при себе был включённый дозиметр?

 

                                                       СПЯЩИЙ  ЧАСОВОЙ.

 

          Солнечный день самого разгара весны. Отделение недавно вернулось с обеда на «Сектор»  и  мы  с  Гудковым  Серёгой  получили  задание  навести  порядок  в  одном из контейнеров стоявших у забора недалеко от  ЭГО-20. Примерно  три часа дня, на улице очень тепло, идёт активное таяние снега.  Его ещё много, но он уже потемнел и во многих местах обнажил небольшие проплешины земли залитые талой водой. Наполненный весенним ароматом воздух, яркое тёплое солнышко и искрящийся в его лучах снег будят непонятную истому и лень. Работа идёт «ни шатко, ни валко».

          Метрах в тридцати от нас стоит деревянная караульная вышка, на ней часовой охраняющий ЭГО-20. Гарнизон ещё не перешёл на летнюю форму одежды, поэтому солдат одет в шинель, на голове шапка. Лестница ведущая на площадку вышки и проём  для входа в её ограждении, «смотрят» как раз в нашу сторону, поэтому солдата мы видим во весь рост. Повозившись с хламом  внутри контейнера минут пятнадцать-двадцать, выходим наружу передохнуть и видим такую картину: часовой сидит на полу внутри вышки прислонившись спиной к дощатому ограждению, его руки сложены внизу живота, а карабин, в наклонном виде, торчит из под одной из них, упираясь прикладом в пол, а стволом в ограду. Яркое солнышко падает парню прямо в лицо, глаза его прикрыты, сомнений нет – солдат уснул, разморённый весенним теплом. «Во даёт – произносит Серёга, имея в виду спящего часового – и ведь не боится!».

          Почти тут же видим двух офицеров, работавших на ЭГО-20, идущих на объект. Заметив, что караульная вышка пуста, оба повели себя обеспокоено. Один из них – в звании капитана, решает заглянуть внутрь вышки. Подойдя к лестнице, сразу видит спящего часового. Не долго думая, лепит снежок и бросает его в ограждение: «Бум!». Несмотря на достаточно сильный звук удара о доски, солдат продолжает спать крепким сном. Капитан осторожно поднимается по лестнице на вышку и некоторое время смотрит на спящего часового, потом потихонечку приподнимает его руку и вынимает из под неё карабин. Солдат «даже ухом не ведёт» - спит. Капитан спускается с вышки, даёт указание напарнику зайти  в помещение ЭГО-20 и оттуда позвонить в комендатуру, сам, при этом стоит рядом с вышкой, держа в руках «украденное» оружие.

          Нам с Серёгой уже не до контейнера, ждём развязку «спектакля». Наступает она поразительно быстро. Минут через десять видим троих солдат бегущих со стороны проходной «Сектора». Это поднятая по тревоге смена караула. Её начальник подбегает к капитану, козыряет,  тот что-то ему говорит и отдаёт карабин. Сержант поднимается по лестнице, грубо будит спящего и они вместе спускаются вниз. Один из прибывших солдат заступает тут же на пост, а смена опять бегом направляется к проходной. Спавший часовой бежит без оружия, его карабин несёт начальник смены. «Всё понятно – говорит Серёга – сейчас этого «друга» сопроводят прямиком на «губу».

 

                      О  СЕЛЬХОЗРАБОТАХ И ПЛОДАХ  ЗЕМЛИ  ПОЛИГОННОЙ.

 

          Ежегодно, в апреле или мае (точно не помню) все воинские части проводили «весенне-полевые» работы. Выше уже рассказывал про нашего очень предприимчивого заместителя командира части по хозяйственным вопросам капитана Шибалкина и про огромное количество гектаров, которые засевались картофелем и арбузами. Уверен - ни одна другая воинская часть Полигона не выращивала на своём подсобном хозяйстве столько сельхозпродукции, как наша ОИГ. В те весенние дни на обширные территории распаханных земель между «Берегом» и пунктом «Ш» вывозили  много солдат и они, под бдительным оком капитана, высаживали семена арбузов, картофеля и дынь. Последних  сажали  совсем  мало  и,  в  общем-то,  правильно,  потому  что  у  них  и урожайность была низкой и качество желало много лучшего. Хотя… для ребят призванных в Армию из северных областей России, Урала или Сибири и никогда в жизни не пробовавших хороших дынь, те что произрастали на земле Полигона казалось очень даже вкусными. Мне же, выросшему на прекрасных  дынях Ферганской долины, «полигонные» даже дынями не хотелось признавать, поскольку кроме запаха, они почти ничего общего не имели с благородным бахчевым плодом, к тому же своим размером не превышали кулак взрослого человека.

          Однажды, в период сбора урожая, я высказал одному сослуживцу своё мнение о местных дынях. При этом добавил, что они не только невкусные (огурец!), но и очень мелкие. Парень мне просто не поверил, что дыни бывают большими и сладкими «как мёд». Чтобы его убедить говорю: «Вот давай сейчас подойдём к Бурханову, который не слышал нашего разговора, и спроси сам у него». Бурханов – узбек по национальности, был призван из Чимкенткой области Казахстана, которая граничит с Ташкентской областью. Мой оппонент подошёл к нему и задал вопрос: «Скажи, дыни вот такого размера бывают?» и развел ладони сантиметров на 45 - 50 (как я показывал). Бурханов, не долго думая, ответил с присущим ему акцентом: «У нас дин растот вот такой!» и развёл ладони сантиметров на шестьдесят – семьдесят. Я, хоть и был удовлетворён ответом почти что земляка, но про себя отметил, что парень все же немного приврал. Однако это было не так; спустя двадцать лет, в первых числах сентября, мне доведётся покупать дыни на Алайском базаре в Ташкенте и там я видел экземпляры не уступающие «бурхановскому» размеру.   

          На весенне-полевые работы солдаты ездили без желания, зато на уборку арбузов – с удовольствием. Впрочем, в сезон  этот «деликатес» ели вдоволь все без исключения, особенно личный состав ОИГ, находившийся на «Берегу». Однако, прежде чем начать кормить солдат, капитан Шибалкин успевал  львиную долю самых крупных арбузов отправить в вагонах на продажу и только после этого начиналась «обжираловка». Почти каждый день после обеда роты вели не в казарму а на тактическое поле, где уже стоял трактор с полным прицепом арбузов. Понятно, что это были «ягоды» забракованные зампохозом для реализации. В диаметре такие, обычно, не превышали двадцати сантиметров, зато было их так много, что каждому выдавали на руки сразу по несколько штук. Почему это делалось на тактическом поле? Да потому что там арбузные корки можно было не убирать; разбросанные как попало, они благополучно высыхали, а потом сгнивали, не оставляя после себя заметных следов.

          Несколько, даже небольших по размеру арбузов, одному человеку за раз съесть трудно. Что мы делали? Поскольку тактическое поле было очень большим, то и мест на нём для тайничков было тоже много. В них, при желании, можно было всегда припрятать один – два арбуза и потом, ближе к ужину прийти и съесть. Но о наличии «схронов» знали все, проблема состояла только в умении найти их. Если повезёт, то можно было и не пряча, полакомиться сочной красной мякотью. Но это всё происходило на «Берегу». Совсем другое дело – поехать на сбор арбузов. Делалось это обычно в выходные дни, когда солдатам не надо было идти работать на «Сектор». О предстоящей поездке на бахчу отцы-командиры предупреждали заранее и мы готовились. Как? Очень просто: каждый на «Секторе» делал себе из ножовочного полотна небольшой ножик и брал с собой. С ним было очень удобно есть серединки арбузов. Не удивляйся читатель, именно серединки!!! Арбузов на поле было так много, что никакого урона ни для солдатского стола, ни для продажи столь варварское потребление арбузов не наносило.

          Обычно, последние прицепы прибывали на тактическое поле уже перед самыми заморозками. Я, правда, ни разу не видел, но ребята из хозвзвода, собиравшие арбузы, рассказывали, что под снег уходило очень много пригодных в пищу плодов. Если про дыни «полигонного производства» ничего положительного сказать не могу, то про арбузы могу говорить только в превосходной степени. По вкусовым качествам они значительно превосходили ферганские, потому что: во-первых, росли не на поливных, а на богарных землях, во-вторых – почвы  на месте «шибалкинских» плантаций были песчанистыми, а на таких, при наличии жаркого солнца, и арбузы родятся сладкими и картошка – рассыпчатой. К сожалению ничего не могу сказать о количестве радионуклидов в них, но об этом лучше было не знать – спокойнее себя чувствовали.

 

                                       РАССУЖДЕНИЯ  ОБ  «АРБУЗОТЕРАПИИ».

 

          Вполне допускаю, что арбузы, благодаря своим хорошим  мочегонным  свойствам играли положительную роль в очищении организмов людей от радиоактивной заразы. Приведу такой пример. Однажды, в первые дни отправки арбузов на продажу, мне выпало идти в наряд дневальным. По Уставу заступающие в наряд, имеют право на послеобеденный отдых, однако, узнав, что на станции идёт погрузка нашей частью арбузов в вагоны, мы решили, вместо отдыха, наведаться  туда, чтобы полакомиться «ягодами». Впятером пошли пешком на «Конечную». Пройдя полпути, увидели на станции три крытых вагона стоявших на отшибе. Судя по находившимся рядом грузовым машинам, погрузка арбузов шла полным ходом. К станции мы двигались кратчайшим путём, а значит по тактическому полю.

          Когда до цели оставалось метров триста, вдруг увидели два грузовика, пылящих слева, по дороге в сторону станции.  При их приближении, поняли – едут «ЗИЛы» нашей автороты гружёные арбузами.  Выскочили на дорогу и стали махать руками водителям, чтобы те остановились. Тех, наверное, строго предупредили, чтобы никому свой груз не давали, поэтому первый, виновато разводя руками (как бы извиняясь, что не может остановиться) продолжил ехать с той же скоростью. Зато ехавший за ним сбавил её так, что мы смогли легко догнать машину. Кто-то из нашей компании быстро забрался в кузов на арбузную кучу и стал их сбрасывать на землю. До земли они не долетали, потому что мы бежали следом, подхватывали  их на лету и клали на дорогу. Водитель замедлил ход всего на минуту, однако нам этого вполне хватило чтобы  выудить из кузова пятнадцать, а может и больше арбузов.

          После той «операции» на станцию идти уже смысла небыло. Собрали всю «добычу» в небольшую ложбинку метрах в ста от дороги и начали пиршество. Сержант Седых, заступавший в нашем наряде дежурным по роте, шутил: «Есть будем до третьей отрыжки». Кто-то спросил: «А как это?» на что последовал ответ: «А это когда ты арбуз «туда», а он «оттуда». Арбузы «на продажу» были крупными, не чета тем, которыми кормили личный состав и их приходилось не менее трёх «на брата», поэтому ели, в основном серединки и мякоть находившуюся ближе к ним. И тем не менее, я тогда умудрился слопать, в общей сложности , целый арбуз. Потом даже сам удивлялся: «Как это столько в меня влезло?». Когда всем уже не то чтобы сгибаться, а дышать стало трудно, сержант дал команду: «Шабаш, ребята, пошли в казарму!».

          Взяв в руки по одной «ягоде» (чтобы угостить сослуживцев), мы пошли через тактическое поле обратно в солдатский городок.  По дороге  ребята  мочились,  а вот я не хотел. Зато когда перешагнул порог казармы, первым делом, побежал в туалет. Но запомнилась мне та история тем, что, по приходу в казарму, из меня так «попёр арбуз», что всего за пятнадцать минут я был вынужден трижды помочиться. С такой интенсивностью мои почки никогда не работали: ни «до», ни «после». Так выводили арбузы из нас радионуклиды или нет? Склонен думать, что пользы от них было все же больше, чем вреда.                                                                                                                                  

 

                                        ВТОРОЕ  ПОПАДАНИЕ  В  ГОСПИТАЛЬ.

 

          В конце мая 1963 года я неожиданно опять попал в госпиталь. Получилось это почти по заказу. Стоял жаркий день, взвод занимался строевой подготовкой, бетонный плац звенел от подков на наших сапогах. Потные, мы все желали одного – поскорее бы закончились эта дурацкая муштра. Почему-то вспомнилось как почти год назад попал в госпиталь и как там было хорошо: лежи и плюй в потолок, не хочешь лежать – гуляй вокруг корпуса инфекционного отделения по тенистому двору. «Эх – думаю – вот сейчас бы опять оказаться на том «курорте»! Помню, как  своими грёзами даже  поделился с кем-то из сослуживцев. Не прошло и пяти минут, как увидели приближающего к плацу солдата. Оказалось, что это санинструктор из медсанчасти.

          Подходит к нашему сержанту, что-то ему говорит, тот останавливает наше движение и предоставляет слово «коновалу». Тот называет мою и ещё одну фамилию и говорит: «Вы являетесь бациллоносителями, поэтому вот вам направления, идите с ними прямо в инфекционное отделение госпиталя и вас там положат на лечение. Откуда санинструктор узнал, что мы бациллоносители? А потому, что все переболевшие дизентерией раз в квартал сдавали мазок из заднего прохода на предмет наличия микробов этой болезни в организме.

          Вот это была удача!!! Если в первый раз я ложился туда действительно больным, то здесь я себя чувствовал абсолютно здоровым. Две недели буквально «кайфовал». Единственная неприятность состояла в том, что в начале и конце лечения опять пришлось пройти неприятную процедуру под названием «телевизор» (т.е.ректоскопию). Наступало лето, число пациентов с диагнозом «дизентерия» стало увеличиваться. В корпусе стало тесно, поэтому во дворе инфекционного отделения разбили две больших палатки, куда перевели часть больных, в том числе и меня.

          В  нашей  лежал  какой-то  «стройбатовец»  -  высокий,  симпатичный  парень. К тому  же – шустрый  по  части  женского  пола.  Через  несколько  дней  он  познакомился с сестрой-хозяйкой отделения и стал этим пользоваться. Как? Очень просто.  Брал  у  неё  свою  солдатскую форму и уходил  в самоволку. Ходить в таком виде по офицерскому городку без увольнительной  записки  было  рискованно,  поэтому этот  «хлюст»  стал  одевать  форму  офицера. Такие  в  инфекционном  отделении  тоже лежали  (правда, в  отдельных  палатах),  поэтому  выбор  был.  Однажды,  за  неимением другой,  он  напялил  на  себя  форму майора  и ходил  в  ней  ухмыляясь  про  себя,  когда  ему  отдавали  честь  не  только  встречные  солдаты,  но  и офицеры ниже званием. Правда, после этого он больше так не рисковал, потому что многие с удивлением  смотрели  на  слишком  молодого  «майора».

 

                                            ОЧИСТКА  ГОРОДСКОГО  ПЛЯЖА.

 

          Примерно через неделю после моей выписки из госпиталя, нашу роту направили на очистку городского пляжа. Было это в воскресенье. О том, что предстоит такая работа, солдаты узнали дней за десять. В то время, среди «стариков» появилась мода ходить не в синих или чёрных трусах, которые выдавали еженедельно в бане, а в белых, сшитых из старых простыней. В роте была швейная машинка, нашёлся и «портной». Вечером, перед отбоем, всё больше старослужащих стало демонстрировать на себе «гражданские» трусы. После посещения пляжа мода на них сразу прошла и вот почему.

          Чистить пляж нас пришло человек двадцать. Предстояло вырвать всю траву заполонившую песчаные берега. С заданием справились быстро, потому что знали: после окончания работы весь день можем купаться и загорать. Пока работали все было нормально, «цирк» начался после купания. Тонкая простынная х/б ткань, намокнув, стала почти прозрачной, поэтому когда «старики» в своих модных трусах стали выходить из воды, у них стало хорошо видно всё, что они прикрывали. Кроме солдат на пляже были жители офицерского городка, в том числе женщины и дети. Среди мужиков раздался дружный хохот, женщины стали стыдливо отводить в сторону глаза, а «виновники торжества», поняв, что предстали перед публикой почти нудистами, бежали сломя голову в кусты, прикрывая руками «срамные» места. «Модникам» пришлось потом купаться далеко в стороне от основной массы.

      

 

    Капитан Квасников инструктирует «молодых» и «помазков» перед походом на городской пляж. 

    Я стою в первой шеренге третий слева.

 

          В тот день мы славно отдохнули. Зная, что предстоит варить уху, ребята взяли в столовой картошку, лук. перец, соль, хлеб, алюминиевые тарелки  и ложки, из роты прихватили  пару  чистых вёдер. Не забыли про леску и рыболовные крючки. Для удочек

большие удилища не требовались, а коротких палок в окружавших пляж кустах было сколько угодно. Соорудив примитивные удочки у которых было по два, а то и три крючка, несколько человек  начали рыбачить. Ловили пескарей на хлеб, поскольку на мелководье другая рыба не клевала. Этой мелкой рыбёшки в воде было невероятно много, к тому же была она голодной, потому что постоянно хватала за ноги стоявших в воде. Ловить такую было легко. Крючки с наживкой забрасывали  стоя спиной к течению,  чуть ли не в ноги себе, пескарь хватал мгновенно. Иногда вытаскивали из воды сразу по три рыбки.

          Минут за двадцать несколько человек наловили половину ведра этой мелкой рыбёшки, почти столько же было поймано с помощью стеклянных банок. С таким способом ловли я тогда встретился впервые. Кто-то из наших «умников» взял двухлитровую банку, к горловине привязал воронку из плотного картона конусом внутрь и туда положил кусочки хлеба. По сути дела, такая банка представляла собой не что иное как «морду» (которые обычно плетут из лозы). Пескари проникали в банку через маленькое отверстие воронки, но назад выйти у них смекалки не хватало. Минут за

        

   На снимке городской пляж, где в тот день в протоке мы  ловили пескарей. Зимой в этом  месте

    давали старт лыжным гонкам.Лыжня пролегала вдоль берега в противоположном направлении.

    На дальнем плане, на берегу виден участок «комсомольского» парка.

     Снимок середины 70-х годов взят из Итнернета.

 

десять в такую «западню» набивалось столько пескарей, что не верилось, что они туда влезли добровольно. Никогда не думал, что уха из пескарей такая вкусная. Рыба была свежей (только что из речки), к тому же было её много, от того уха получилась очень наваристой. После приевшейся солдатской пищи, варево из ведра показалось просто царской едой.

 

                                     ОПЯТЬ  ПУНКТ  «Д».   О  СТЕПНОЙ  ФАУНЕ. 

 

          Подземные взрывы на пункте «Д», про которые я писал выше, были в числе первых проведённых в Советском Союзе, поэтому учёных-ядерщиков и геологов очень интересовало что же остаётся в горной породе непосредственно в зонах подрыва ядерных зарядов.  Узнать это можно было единственным способом – добраться до них. Понятно, что этим занимались шахтёры. Поскольку взрывы, обычно, заваливали не всю штольню, то пробиться до бывшего эпицентра было проще продвигаясь по её руслу. Такой подход был выгоден и с экономической точки зрения, ибо «по пути» можно было из боковых боксов демонтировать и вынести наружу уцелевшие приборы и оборудование.

          В начале августа, небольшая группа нашего отдела была командирована на пункт «Д» для демонтажа приборов в одной из «откапываемых» штолен. В нашем ГАЗ-69, кроме водителя, находились два офицера и трое солдат: Гудков Серёга, Полухин Валера и ваш покорный слуга. Внедорожник весело катил по пыльной грунтовой дороге, «глотая вёрсты» бескрайних просторов казахстанской степи. В начале августа, трава уже давно выгорела и имела жёлтый цвет с едва заметным бледно-зелёным оттенком. Была она повсюду не высокой; исключение составляли изредка попадавшиеся участки покрытые ковылём. Путь лежал почти строго на юг.

          Не знаю как теперь, но в те годы на огромной территории Полигона (равной по площади Бельгии!) фауна если и была пуганой, то не человеком, а  громом атомных взрывов. Из машины мы не раз видели бегавших по степи зайцев и лис, а уж про сусликов и говорить не приходится; этих любопытных грызунов, стоявших «столбиками» рядом с дорогой можно было видеть множество раз. Скрестив передние лапки на груди, они с удивлением смотрели на проезжавшую мимо машину. Иногда эти грызуны встречались прямо на дороге при попытке перебежать её и, возможно, некоторые из них погибли под колёсами. Однажды офицер, сидевший рядом с водителем, дал тому команду: «Стоп!». Сделал он это потому, что увидел впереди, метрах в тридцати  левее дороги, дрофу с выводком цыплят. Шофёр остановился. Выйдя из машины, семейство увидели мы все. Захотелось рассмотреть птиц вблизи, поэтому толпой направились к ним.

          При нашем приближении и взрослая особь и все цыплята, вдруг, таинственным образом, исчезли из поля зрения. Однако, все видели где именно находились птицы и стали в том месте их искать. Но «не тут то было»! Защитная окраска настолько хорошо маскировала в траве мать и детёнышей , что первое время никто из нас не мог их обнаружить. Когда кто-то всё же заметил взрослую дрофу и попробовал её поймать, она быстро отлетела метров на пятьдесят в сторону и стала наблюдать за нашими действиями. А мы всё никак не могли увидеть хоть одного цыплёнка. Наконец заметили, но только потому что тот сам себя демаскировал, потому что кто-то мог на него наступить. Цыплёнок был крупным и не уступал по габаритам курице средних размеров, однако крылышки у него были в зачаточном состоянии и он ими даже не махал, когда увёртывался от наших попыток его поймать.  Пока, с охотничьим азартом, бегали за одним, вспугнули ещё нескольких цыплят. Эти длинноногие детёныши степной птицы так быстро бегали, так ловко маскировались в траве, что это вызывало у всех и удивление и восхищение одновременно. Могли ли мы тогда поймать хотя бы одного дрофёнка? Конечно, могли, но для этого пришлось бы останавливать их ногами, а значит рисковать покалечить. Слава Богу, никто из нас тогда  до этого не додумался и все птицы остались в целости и сохранности. В конце концов охотничий пыл иссяк и мы поехали дальше полные необычных впечатлений.

 

                                                УДУШЕНИЕ  «ЛЕПЕСТКОМ».

 

          На пункт «Д» приехали к обеду. Подкрепившись в местной столовой, вся наша группа поехала к нужной штольне. Когда в ней был произведён атомный взрыв и сколько времени уже работали там шахтёры сказать не берусь. Почему-то наибольшим разрушениям подверглась начальная часть «дыры». Здесь её русло очень часто перегораживали завалы из камней. Их мы свободно обходили пока не упёрлись в участок сплошного обвала. Находился он метрах в ста от устья. В его верхней части шахтёры пробили лаз, но был он настолько низким, что метров тридцать пришлось карабкаться по нему  почти на четвереньках. После завала штольня была уже разрушена мало, лишь местами её перегораживали небольшие кучи камней. Лавируя между ними, прошли в глубь горы ещё метров триста, пока не добрались до вырубленных в скале боковых помещений (боксов), в них-то нам и предстояло демонтировать приборы.

          Теперь расскажу о главном в этой истории, а именно в каких условиях пришлось тогда работать. По собственной глупости мы (я имею ввиду себя и Полухина Валеру!) поставили себя в исключительно трудное положение, выход из которого стоил каждому, наверное, немалого здоровья. Так что-же тогда произошло? Выше уже писал, что при работе на площадках солдаты пользовались респираторами похожими на небольшие противогазы, а офицеры всегда одевали респираторы типа «Лепесток» и выглядели как врачи с белыми повязками на лице. Солдаты резонно полагали, что раз офицеры пользуются «Лепестками», значит они лучше защищает лёгкие от пыли (не дураки ведь!!!), поэтому старались обзавестись такими же повязками. Так уж получилось, что до той поездки лично мне ни разу не доводилось одевать «Лепесток» для защиты органов дыхания, поэтому, когда Серёга Гудков презентовал мне такой, я обрадовался. Думаю, что Валерка тоже до этого не пользовался «Лепестком», иначе не сделал бы такую же глупость как я, а именно - не прихватил с собой в штольню привычный и надёжный солдатский респиратор.

          Когда, с «намордниками» на лицах, добрались до завального участка то, через узкий лаз, на противоположной  его стороне увидели тусклый свет электрической лампочки. Тусклым он был из-за обилия пыли витавшей в воздухе. Дело в том, что где-то очень глубоко в штольне работали шахтёры , а значит пылили, у их рабочих мест имелась принудительная вентиляция, вот этот воздух и выходил из штольни вместе с радиоактивной пылью. Первое время «Лепесток» пропускал воздух хорошо и проблем с дыханием у меня не возникало. Но очень скоро, от выдыхаемой влаги, повязка стала намокать и пропускная способность респиратора ухудшилась. Чем труднее было дышать, тем больше влаги выделяли мои лёгкие. Через какое-то время «Лепесток» полностью промок (то ли от влаги из лёгких, то ли от слюней или соплей) и теперь уже почти не пропускал воздух. С огромным трудом  втягивал его в себя, но с каждой минутой это становилось делать всё труднее.

          Положение стало просто отчаянным: с одной стороны чувствую, что задыхаюсь, с другой – ни в коем случае нельзя снимать повязку, ибо в лёгкие попадёт радиоактивная пыль и последствия для здоровья будут губительными. Мне показалось целой вечностью пока закончили демонтаж  каких-то приборов и вынесли их наружу. Как я тогда не терпел, как не старался, какое-то количество пыли всё равно попало в мои лёгкие. Годы показали, что оно (слава Богу!) не оказалось фатальным. Спросите, а как же офицеры и Серёга Гудков, ведь они тоже находились в штольне? Думаю, что у них  были запасные «Лепестки», а значит  могли мокрые менять на сухие.

          Когда оказался вне штольни, голову «сверлила» лишь одна мысль: «Ну наконец-то, добрался до чистого воздуха!». Сорвав с лица совершенно мокрый «Лепесток», чуть живой, на карачках, добрался до каких-то камней, плюхнулся на них и стал во всю мощь лёгких вдыхать живительный воздух. Длительное удержание организма на голодном воздушном пайке, полностью его измотало. Было ощущение, будто весь день ворочал тяжёлые камни. Думаю, то же самое чувствовал и Валера. Помню, как сидели мы с ним на тёплых камнях полностью отрешённые, даже думать ни о чём не хотелось.

 

                                   МЫСЛИ  ВСЛУХ  О  ТОРГОВЛЕ  ЗДОРОВЬЕМ.

 

          Минут через десять - пятнадцать силы стали возвращаться, а с ними и восприятие окружающего мира. Обратил внимание, что недалеко от нас сидят несколько шахтёров, покуривают и ведут какие-то разговоры. У нас с Валеркой уже шла своя беседа (обмен впечатлениями  о пребывании в штольне), поэтому особо не прислушивались о чем там говорят мужики. Но вот наш неторопливый разговор прервал громкий возглас одного из шахтёров: «Петрович, какими судьбами!» Вполне возможно, что человека назвали совсем иным отчеством, но это не важно. Главное, что недалеко от устья штольни остановился грузовик и из его кабины вышел пожилой мужчина (конечно, по тем моим меркам, на самом деле ему было лет сорок – сорок пять!) и двинулся к группе шахтёров. Те дружно встали и радостно пошли ему на встречу. Теперь мы уже внимательно слушали о чём говорили горняки. 

          Оказывается, «Петрович» только что вернулся из трудового отпуска, который у местных шахтёров длился аж два месяца. За это время мужик  совершил турне по курортным городам Черноморского побережья Кавказа, где «отрывался по полной программе», истратив на гостиницы и развлечения аж четыре тысячи рублей! Услышав эту цифру, я опешил. Для меня, никогда до Армии не получавшему зарплату более ста рублей в месяц, четыре тысячи казались фантастически большими деньгами. Просто не укладывалось в голове:  как это  можно одному человеку потратить за неполных два месяца такую сумму?! Спустя какое-то время, поделился своими сомнениями с кем-то из  шахтёров. Тот улыбнулся и с лукавинкой в голосе спросил: «А знаешь ли ты сколько стоит в курортном городе провести вечер в ресторане с красивой бабой?» И хотя на этот счёт не имел даже малейшего представления, понял сразу – очень дорого!

          В октябре или ноябре 1963 года пять солдат из нашей роты, после демобилизации, решили остаться «на гражданке» для работы шахтёрами в штольнях «Дегелена». Фамилии двоих помню до сих пор: сержант  Хохлов и ефрейтор Кравченко. Что же заставило их пойти на такой шаг? Конечно же, деньги! Ради «красивой» жизни в течение двух месяцев в году люди фактически торговали своим здоровьем. С некоторыми из тех ребят я разговаривал, пытаясь выяснить их побудительные мотивы. Ни один не сказал о желании пожить «красиво». Все объясняли переход на работу в шахту желанием в течение года подзаработать деньжат чтобы «встать на ноги».

          Может кто-то из них так и поступил, однако где гарантия, что «красивая» жизнь, даже в течение двух месяцев в году, не затянет человека как наркотик? Почему, например, многие из «коренных» шахтёров работали на пункте «Д» далеко не первый год? Уж они-то успели заработать хорошие деньги, поскольку в приватных беседах не скрывали, что получают в месяц по 1200 – 1500 рублей, хотя при этом жаловались, что в последние два года им снизили расценки, поскольку были времена, когда за ту же работу платили по 2 – 2,5 тысячи рублей.  Так сколько денег надо человеку, чтобы «встать на ноги»?

          Примерно через полгода после демобилизации несколько сослуживцев, ставших шахтёрами, приходили в роту пообщаться с ребятами. Все были одеты «с иголочки». Как малоквалифицированным новичкам, им тогда платили «всего» по 600 – 700 рублей в месяц. Не знаю как сложилась их дальнейшая судьба, но только до моей демобилизации все они ещё продолжали гоняться за «длинным рублём». Знаю точно, что Лёха Кравченко в течение года после «дембеля» женился на молоденькой медсестре, с которой «крутил любовь» на третьем году своей службы. Успели ли остальные обзавестись семьями – вопрос. В принципе, можно было и не успеть это сделать, ибо радиация способна любого мужика быстро сделать импотентом, а её в тех шахтах хватало.

          Помню как кто-то из тех ребят рассказывал что они увидели в одной из штолен, когда проходчики добрались до центра взрыва. А увидели большую пустоту с очень гладкими, стекловидными стенами. Как она образовалась? Очень просто. Выше я уже писал,  что  в  центре  ядерного  взрыва  температура  достигает  20  миллионов градусов.

Таковой  она держится какое-то мгновение, после чего начинает резко падать, но и этого достаточно, чтобы под её воздействием любое вещество превратить не только в жидкое состояние, но и в газ. Если учесть, что при взрыве создаётся ещё и чудовищное давление

                                         

               В музее СИП находится вот такой кусок остекленевшей горной массы вынутый

                  из «пекла» подземного ядерного взрыва . Снимок взят из Интернета.

 

 (иначе гора бы не «вздыхала», выпуская часть давления наружу), то нетрудно представить, как внутри горы образуется шарообразная пустота с жидкими стенками.  Очень высокое давление внутри такого «пузыря» не позволяет породе его заполнить и, после охлаждения стенок, пустота внутри горы остаётся. 

          Я поинтересовался каким же был уровень радиации у дыры, через которую ребята смотрели внутрь пустоты. Сказали только, что не такой уж большой, как все ожидали, однако конкретные цифры называть не стали.           

 

                                                          РЫТЬЁ  ОКОПОВ.

 

          Запомнилось рытьё окопов, проведённое летом 1963 года, как следствие, так называемого, «Карибского кризиса». Как известно, это международное событие началось 22 октября 1962 года и за несколько дней едва  не привело к мировой термоядерной войне. Политуправление Министерства Обороны СССР использовало его для проверки и демонстрации патриотизма личного состава. Не знаю как в других гарнизонах, но в нашем, уже через пару дней после объявления наивысшей боевой готовности Вооружённых Сил страны, была проведена следующая показательная акция: в каждой воинской части выстраивали личный состав, перед ним выступал политработник рассказывал «об агрессивных замыслах американского империализма» в отношении «острова Свободы», потом говорил, что Правительством страны рассматривается вопрос об отправке на Кубу добровольцев. Командир части говорил: «Желающих поехать на Кубу добровольцами прошу выйти из строя». В нашей ОИГ, после таких слов «бати», дружно шагнула вперёд вся часть… за исключением нескольких человек.  Такое поведение сослуживцев вызвало у «добровольцев» нескрываемое недоумение и даже возмущение. На «отщепенцев» мы тогда глядели как на предателей. И удивляться тут нечему: советская молодёжь тогда росла на примерах «Павок Корчагиных», «Зой Космодемьянских» и прочих героев - комсомольцев под девизом : «Раньше думай о Родине, а потом о себе», а раз Родина хочет помочь далёкой Кубе, значит так надо, значит это правильно. 

          Думаю, что большинство из нас не отдавало себе отчет в том, что их ожидало, если бы действительно пришлось отправляться на далёкую Кубу. Все мы тогда играли в «комсомольцев-добровольцев» и даже не задумывались на кой хрен сдалась нам эта Куба. Помню только как Валера Полухин (один из «отказников»), уже в казарме, когда я его спросил о причине нежелания поступить как все, тихо, как бы  про себя, произнёс: «Как можно подвергать смертельному риску огромную страну ради какой-то Кубы?!». Услышав это, я стал с ним спорить, доказывать, что он не прав. Теперь же понимаю: Н.С. Хрущёв (бывший тогда  Первым секретарём ЦК КПСС) пошёл на чудовищную авантюру во имя пресловутого «социалистического интернационализма». Этот далеко не выдающихся способностей человек, оказавшийся случайно на самой вершине партийной иерархии, подверг чудовищному риску нашу страну ради спасения режима Фиделя Кастро. Нам, непосредственным участникам испытаний ядерного оружия, как никому другому, было понятно, что в случае обмена атомными ударами большая часть территории СССР и США (да и других стран!) превратилась бы  в выжженную пустыню, погибли бы сотни миллионов людей, а экологии планеты был бы нанесён непоправимый ущерб. И всё это  ради чего? Неужели идеологические амбиции  кучки негодяев стоят таких жертв? Ну спасли мы «кастровскую» Кубу от американской агрессии и что? Может за свои полвека существования она стала процветающей? Нет. Может народ там стал жить зажиточно? Увы! Как и в любой стране социализма, отсутствие конкуренции и уравниловка уничтожили стимулы к высокопроизводительному труду, пышным цветом расцвёл дефицит на самые разные товары. В какой-то статье читал: чтобы сохранить Кубу социалистической, СССР, вплоть до своего развала, ежегодно поставлял на остров различных товаров на 15 млрд. долларов, причём безвозмездно. Не велика ли цена?!   

          Спустя полгода после завершения «Карибского кризиса», в нашей роте ночевало несколько солдат – ракетчиков, которым довелось быть прямыми участниками хрущёвской авантюры на «острове Свободы». Вот что один из них рассказал. Их зенитный дивизион дислоцировался километрах в пятидесяти от  Семипалатинского ядерного Полигона. В один из дней его, в полном составе, вместе с боевой техникой, погрузили в железнодорожные вагоны и отправили в какой-то черноморский порт. Там ракеты, локаторы, прочее электронное оборудование, в обстановке строжайшей секретности, погрузили  на торговое судно. После этого личный состав дивизиона завели в большой склад, где хранилась самая разнообразная, абсолютно новая, одежда и обувь. Каждый выбрал себе костюм и обувь по вкусу, оставив там же свою военную форму. То же самое сделали и другие ракетные подразделения. Когда корабль загрузили техникой и людьми он поплыл в неизвестность. Почему в неизвестность? Потому что никто из ракетчиков не знал куда они плывут.

          На палубе имели право находиться только моряки судна, личный состав подразделений располагался в трюмах. Лишь ночью, на пару часов, их выпускали на палубу подышать свежим воздухом. Несколько раз судно пытались остановить американские военные корабли, но всплывали сопровождавшие его советские подводные лодки и американцы пропускали судно дальше. Особенно тяжело стало людям в трюмах, когда заплыли в тропические широты – духота стояла невыносимая. Одним словом, люди хлебнули лиха «выше крыши». Если бы дело дошло до военных действий, то их торговый корабль едва ли доплыл до цели - стал бы братской могилой тысяч людей. 

          Но вернусь к рытью окопов. О предстоящих работах знали заранее, поэтому к ним готовились: запаслись лопатами, ломами и кирками.  Утром всех заставили наполнить водой индивидуальные фляжки. Выход на мероприятие имитировали как учебную тревогу, которую объявили  сразу после завтрака. Роты повзводно быстро выстроились на плацу, командиры проверили экипировку и начался марш-бросок. Хорошо ещё, что шанцевый инструмент отправили на машине, при себе были только сапёрные лопатки. Бежали почти в ту же сторону, куда обычно нас заставлял бегать Кулеба, только в самом конце свернули правее. Каждой роте отвели участок под рытьё зигзагообразных траншей, в них распределили погонные метры  между взводами, отделениями, отдельными солдатами и работа закипела.

          Насколько помню, каждому из нас предстояло выкопать по два метра будущей полнопрофильной  траншеи. Самым трудным было углубиться на первые  тридцать – сорок сантиметров. Глина была сухой и настолько твёрдой, что даже лом и кирка её брали с большим трудом. Ниже слой глины становился влажнее, а значит мягче, ну а в самом низу её уже можно было свободно копать штыковой лопатой. Стоял жаркий день, хотелось пить,  несмотря  на  то,  что сержанты  требовали  экономить  воду,  к обеду  во фляжках её уже ни у кого не осталось. В положенное время привезли обед в больших термосах, а вот воду прихватить не удосужились. После обеда ещё сильнее захотелось пить. За водой можно было сходить на КПП, видневшийся в степи километрах в трёх от места работы, но командиры поторапливали с рытьём и никого туда не отпускали. Когда жажда стала нестерпимой сержанты, наконец, согласились отправить двоих «гонцов» за водой.

          Выбор пал на меня и ещё кого-то. Прихватив с собой штук по десять фляжек, мы пошли прямиком к цели. Узнав зачем мы пришли, дежурившие на КПП солдаты усмехнулись и показали на две деревянные бочки заполненные наполовину водой: «Вот кружка – наливайте свои фляжки». Кружка была обычная солдатская ёмкостью примерно 300 мл. Прежде чем начать набирать воду, мы стали пить её сами. Пили по очереди. Пью одну кружку за другой и удивляюсь почему не проходит чувство жажды.  Вот уже пять кружек выпито (а это почти полтора литра!), но жажда не проходит. Надо было воздержаться, потерпеть какое-то время, но я продолжил пить. Когда заканчивал седьмую кружку вдруг почувствовал резкую боль в животе. От неё я упал на колени и стал корчиться.

          Солдаты с КПП, глядя на меня, стали потешаться: «Что, дорвался до воды? Жадность фраера губит!». Честно говоря я испугался, мелькнула мысль: «А что если лопнула кишка или желудок?» Но через пару минут боль стала отступать. Когда окончательно пришёл в себя, наполнили все фляжки и пошли в обратный путь. Солнце пекло нещадно, поэтому ещё не дошли до траншей, а мне опять захотелось пить. Но теперь я был учёный, поэтому воду из своей фляжки не глотал, а только смачивал ей рот. Рытьё окопов закончили часов в пять вечера.

          Наверное читателю не совсем понятно: какая существует связь между выполненной нами работой и «Карибским кризисом»? Поясняю. Кто-то из офицеров объяснил, что это мы сделали укреплённый район для своей ОИГ на случай войны. Поскольку «Берег» вполне мог стать целью для атомного удара, поэтому, в случае её начала, все воинские части  предполагалось вывести из него и рассредоточить в степи в своих укрепрайонах. Осталось только неясным: почему это о сохранении личного состава командование Полигона вспомнило только спустя 8 месяцев после реальной угрозы уничтожения. И ещё. На Полигоне я много раз видел как высокопроизводительно роет траншеи специальная техника. Почему тогда её не использовали? Ответ напрашивается один:  чтобы служба нам не показалась мёдом.

 

                                           РАЗГРУЗКА  КАРТОФЕЛЯ  И  ДРОВ.

 

          Каждый год в сентябре месяце воинские части Полигона отправляли своих солдат на заготовку картофеля в колхозы и совхозы Алтайского края. В такие командировки желающих было хоть отбавляй, потому что в течение двух – трёх недель ребята жили в деревнях почти как на «гражданке» без подъёмов, отбоев, утренних зарядок, строевых и прочих подготовок. А если учесть, что там они могли ещё и самогоном «побаловаться» и с местными девчатами пообщаться, то привлекательность таких поездок возрастала многократно. Не знаю как в других воинских частях, но наша ОИГ отправляла туда, в основном, солдат из хозвзвода и автороты. Когда именно уехали в командировку наши «заготовители» в 1963 году я не знаю, только плоды их труда, в виде крытого вагона гружёного   картофелем,   прибыли   на   разгрузочную   площадку   в   последних  числах сентября. Площадка находилась рядом с гарнизонными вещевыми и продовольственными складами, подъездной путь к ним был проложен от станции в обход автопарков.

          Вагон прибыл на место к вечеру. Заместитель командира ОИГ по хозяйственной части капитан Шибалкин приказал старшине нашей роты выделить людей для разгрузки. Тот решил действовать не в приказном порядке, а на добровольных началах. Для этого, перед ужином, собрал большую группу солдат и повёл к вагону. Там объявил поставленную задачу, потом подробно объяснил как к вагону должны подъезжать грузовые машины для приёма картофеля, как надо будет его грузить и размещать в кузовах. Под конец заявил: «На мой взгляд, пятнадцать человек справятся с заданием часа за три  - четыре. А завтра я всех участников разгрузки освобождаю от занятий и работ».

          Те, кто имел уже опыт подобных разгрузок, наверное, даже не пошли со старшиной. Пошли «лопухи», вроде меня, и «купились» на обещанные льготы следующего дня. Желающих оказалось достаточно, старшина отобрал пятнадцать человек, старшими назначил двух сержантов и все пошли в столовую. После ужина команда, полная желания поскорее начать и закончить работу,  вернулась к вагону. Там уже стояло несколько грузовых КРАЗов готовых к погрузке. Согласно ж.д. накладной в вагоне находилось 44 тонны картофеля. На разгрузочной площадке всё было хорошо продумано: грузовик мог вплотную подъехать к вагону задним бортом и иметь, при этом, небольшой наклон в сторону кабины, что облегчало процесс погрузки.

          Вот первый КРАЗ прижался к широкой двери «Пульмана» и застыл на месте. По мере их открытия, картофель начал вываливаться из вагона и перетекать в громадный кузов машины, а благодаря его наклону, стал, почти самостоятельно накапливаться у кабины и укладываться между бортами. Фактически, первый КРАЗ мы загрузили играючи, лишь немного помогая широкими лопатами ложиться клубням в нужные места. Вторая машина грузилась уже труднее, поскольку самотёк прекратился и теперь картофель приходилось бросать лопатами из вагона сразу в кузов. Но это были ещё «цветочки». «Ягодки» начались, когда выгрузили всю центральную часть вагона.

          Картошки оставалось ещё много, но находилась она теперь в углах. Оттуда её лопатой не бросишь в машину, поэтому приходилось вначале грузить в большие деревянные ящики-носилки, нести к дверям, затаскивать в кузов и только потом высыпать. Чем меньше в вагоне оставалось картофеля, тем большими становились трудозатраты при его разгрузке. Появилась усталость, каждый новый рейс из глубины вагона к кузову машины с наполненным ящиком, стал даваться всё труднее. Несмотря на это, работа шла довольно споро, ребята надеялись к полуночи с заданием справиться и отправиться отдыхать.

          Погода, для конца сентября, стояла тёплая, однако часов в одиннадцать вечера в летней форме стало прохладно (если, конечно, не «ворочать» лопатой). Недалеко от вагона кто-то разжёг костёр. Этот же «кто-то» предусмотрительно запасся в столовой солью, чтобы подсаливать картошку запечённую в костре. В ту ночь картошки мы поели  вволю!

          Время шло, работа не останавливалась, а количество клубней в вагоне уменьшалось медленно. Вскоре стало понятно, что не только к полуночи, но и далеко за полночь нам вагон не одолеть. Закончили разгрузку около пяти утра и, вернувшись в казарму, тут же завалились спать, предварительно попросив дневального не будить  нас ни на зарядку ни на завтрак. Ложась в кровати, предвкушали поспать  хотя бы до обеда, а потом валять дурака до конца дня (ведь старшина обещал освободить нас от службы на весь день?!). Как мы просчитались!!!

          Часов в десять утра в казарму пришёл капитан Шибалкин и спросил у дежурного по роте есть ли свободные от службы солдаты. Тот ответил, что нет. Капитан прошел в внутрь помещения и увидел спящих. «А это кто такие?» Дежурный объяснил, что эти люди всю ночь разгружали вагон с картошкой и вот теперь отдыхают. «Когда они легли спать?» - спросил зампохоз. «Почти в шесть утра» - был ответ. «А…ну тогда хватит им спать – буди. Там пришёл вагон с дровами, а людей для разгрузки нет».

          Одним словом, нас подняли и, несмотря на возмущённые возгласы, отвезли на автобусе на станцию, где стоял полувагон полный разнокалиберных брёвен. Выдали рукавицы и поставили задачу не только выгрузить эти коряги из вагона, но и погрузить на машины. Судя по сильной обледенелости брёвен, полувагон пришёл откуда-то с Севера. Работа была очень опасной; подошвы сапог скользили по брёвнам и можно было не только упасть с вагона на землю, но травмировать ноги, соскользнув между коряг. Закончили работу часа через три после её начала. Слава Богу (!), никого не придавило бревном и никто не свалился с вагона. 

          Специально для нас в столовой оставили обед. Обедая думали: «Ну всё, теперь-то уж точно будем отдыхать» и… опять ошиблись. На нашу беду, как раз после обеда, территорию солдатского городка проверял какой-то высокопоставленный начальник и нашёл её недостаточно убранной. Тут же была дана команда руководству воинских частей и те, не долго думая, направили  на уборку всех свободных от службы солдат. А кто в нашей роте, на тот момент, был свободен? Мы, конечно! Пришлось брать в руки мётлы, лопаты, носилки и идти наводить порядок. Вот так мы в тот день «отдыхали» после ночной разгрузки картофеля.     

                                                                                      

                                                УБОРКА  «ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ».

 

          Примерно в середине октября 1963 года, когда воинские части Полигона уже перевели на зимнюю форму одежды, все мы стали свидетелями природного явления характерного, наверное, только для степного Казахстана. К этому времени года колючая трава под названием «перекати-поле» успевала не только полностью вырасти, а значит сформироваться как шар, но и засохнуть. Такую ветер легко срывал с места и гнал настолько далеко, насколько хватало у него энергии. В описываемый день с самого утра дул западный ветер, снегом ещё и «не пахло», температура воздуха держалась на уровне  5 – 7 градусов по Цельсию. Весь день мы были заняты на «Секторе». К окончанию рабочего дня ветер настолько усилился, что когда уходили в казарму, с удивлением наблюдали следующую картину: катившиеся с большой скоростью по степи «перекати-поле» достигнув высокого забора «Сектора», с лёгкостью перескакивали во двор. Со стороны казалось, будто кто-то невидимый берёт и перебрасывает большие «кругляши» через натянутую по его верху колючую проволоку.

          К моменту ухода, во дворе объекта повсюду лежали эти высохшие степные колючки. Особенно много их накопилось с подветренной стороны западного забора. Конечно, это всё выглядело необычно, но какого-то значения этому факту никто из нас не придал. А зря. Часа в четыре утра весь личный состав ОИГ подняли по тревоге и бегом направили на «Сектор". То, что мы увидели внутри объекта могло удивить любого.  За ночь  на его территорию  ветер нагнал  столько колючек,  что они покрыли её

сплошным двухметровым слоем. С подветренных сторон двухэтажных зданий «перекати-поле» полностью закрывали даже окна вторых этажей, достигая краёв шиферных крыш. Не знаю кто догадался поднять воинскую часть по тревоге, только решение это было абсолютно правильным. Не трудно догадаться что бы стало с «Сектором», случись на его территории какая-нибудь искра; сухая колючка горела как порох, с учетом её количества объект выгорел бы полностью.

          Необычно было передвигаться по лёгкой массе «перекати-поле», вроде бы перед тобой сплошная стена сухих «кругляшей», причём значительно выше твоей головы и, в то же время» она легко раздвигается руками в стороны и почти не мешает идти в нужную сторону. Одна беда при этом: от поднятой, таким образом, пыли никуда не деться. Народу по тревоге явилось много, но и колючек, которые предстояло убрать, было «не меряно». Однако, работа кипела и двор потихоньку очищался. Делалось это просто: сапогами мы утаптывали «кругляши» друг на друга и потом руками грузили в тракторные прицепы. Куда потом это всё вывозилось и что с ним происходило далее я не знаю. Где-то ко времени завтрака территория была полностью очищена от сухой огнеопасной травы. Всем участникам той «героической эпопеи» потом долго пришлось избавляться от мелких колючек проникших под одежду.

                                                             

                                      НАСТОЯЩИЙ  КАЗАХСТАНСКИЙ  БУРАН.

 

          Другой казахстанский природный феномен пришлось увидеть в начале зимы 1963-1964 года, когда в роту прибыло новое пополнение. Снег уже выпал, но его слой был ещё не большим. В тот день как обычно, мы работали на «Секторе». Во второй половине дня начался небольшой снегопад с метелью, к концу работы он усилился. Через окна нашего корпуса был виден разгул стихии, но оценить его мы смогли только выйдя на улицу. Никогда в жизни не доводилось видеть что-либо подобное – настоящий буран. Выйдя из проходной мы не увидели тротуар, по которому всегда ходили на работу и обратно. Хорошо что забор от него находился метрах в пяти и его немного было видно. Так, ориентируясь на забор, мы дошли до угла «Сектора». Далее надо было поворачивать налево и двигаться в солдатский городок уже в слепую, потому что снежная пелена была настолько плотной, что ничего не было видно. О её плотности можно судить по следующему примеру.

          В одном месте пересекали грунтовую дорогу, на ней стояла грузовая машина автобата не успевшая немного доехать до автопарка. Гул её работавшего мотора услышали метров за пятьдесят, а вот свет включённых фар увидели только подойдя к ней почти вплотную. От дороги сориентировались в отношении забора солдатского городка, который нам был нужен, чтобы не отклониться куда-нибудь в сторону. Шли правильно и вскоре забор тот появился, но… Оказывается ветер дул на него почти под прямым углом, создавая у бетонной стены дополнительные воздушные завихрения, а они поднимали с земли столько снега, что невозможно было открыть глаза. Кое как, держась друг за друга, постоянно ощупывая руками забор, мы дошли вдоль него до ворот и попали, наконец, в солдатский городок. Там уже было проще ориентироваться, поэтому вскоре оказались в казарме. К моменту выхода роты  на ужин метель поубавилась.  Спустя много лет, о подобных казахстанских буранах, прочитаю в книге «Целина» Генсека Л.И. Брежнева.

 

                                    «ВЫПИЛ  ОДЕКОЛОН,  МЫЛОМ  ЗАКУСИЛ»

 

          За три года службы в увольнение я ходил всего один раз. На первом году туда просто не отпускали отцы-командиры, а потом сам не имел желания. Почему? Да просто там нечего было делать. Впрочем судите сами. В 1963 году, как помнится, второго мая, мне выписали увольнительную записку. В наглаженной форме и начищенных до блеска сапогах пошёл в офицерский городок. Походил по его улицам, заглянул в пару магазинов, постоял около кинотеатра. К сожалению, очередной дневной сеанс только что начался, ждать следующий не хотелось. Пошёл на набережную Иртыша. Там, по краю высокого левого берега был проложен посыпанный мелкой щебёнкой тротуар, в двух или трёх местах он проходил рядом с ажурными деревянными беседками.

 

                   

 

             Одна из беседок на берегу Иртыша, в которой я немного посидел во время увольнения.

               Снимок взят из Интернета.

 

          Прошёлся по тротуару, посидел в одной из беседок любуясь с высоты широкой акваторией излучины реки. На противоположной её стороне виднелась лесополоса, за ней, до самого горизонта, простиралась степь. Глядя туда, с лёгкой грустью думал: «А ведь где-то там, километрах в двухстах находятся сёла моего детства: Вострово и Усть-Волчиха». Будь у меня тогда крылья, полетел бы посмотреть на них. Но крыльев, к сожалению, небыло, зато была скука. Идти обратно к кинотеатру расхотелось, потому что в офицерском городке приходилось то и дело отдавать честь шедшим навстречу офицерам. Первое время мне это было даже интересно, потом надоело. Спустился вниз к реке, там увидел каких-то пацанов с удочками. Встав недалеко от них стал наблюдать как они ловят рыбу. Клёва небыло, поэтому и это занятие вскоре наскучило. Решил возвратиться в казарму – там хоть есть с кем общаться. Конечно, если бы я был пьющим, увольнение прошло бы гораздо интереснее, а так…

          В гарнизоне жёстко соблюдался «сухой закон». В торговых учреждениях была запрещена  реализация  всех  спиртных  напитков,   даже  пива.  О  том  как  выходили  из положения офицеры, солдаты-сверхсрочники и вольнонаёмный персонал я уже писал. У солдат небыло возможности кому-то заказать привезти водку или вино из Семипалатинска. Спиртное, если иногда и привозили, то либо возвращавшиеся из отпуска сослуживцы, либо выехавшие за периметр гарнизона «счастливчики», но тех и других было очень мало. К тому же на ж.д. станции и всех КПП, въезжающих на территорию Полигона солдат всегда основательно «шмонали» и если находили что-то, то тут же отбирали, а нарушителя «сухого закона» отправляли на «губу».

          Помню, летом имел место следующий случай. Солдат из нашей роты, возвращаясь из отпуска, пытался привезти товарищам две бутылки водки. На станции патруль из комендантской роты при обыске нашёл их и конфисковал. К счастью отпускника, патруль возглавлял старший лейтенант с женой которого солдатик работал на «Секторе» в одном отделе. Старлей узнал его, поэтому не арестовал, но о попытке провезти водку все же доложил командиру ОИГ и, в доказательство, передал конфискованные бутылки. Солдата вызвали в штаб вместе с командиром роты, хорошенько «пропесочили» и поручили провести воспитательную работу со всем личным составом.

                  

         Снимок сделанный на «Секторе», в который я попал случайно. Стою на заднем плане

         слева так,. что видно только половину лица.  Женщина в красной кофте и есть жена

         того  старшего  лейтенанта,  который  на  станции  отобрал  водку  у  солдата. Сам

         «пострадавший»  стоит  за  подполковником  сидящим  между  двумя  дамами. Среди 

         солдат ,  в  основном,  ребята  занимавшиеся  на  «Секторе  промывкой  фотоплёнок

         доставляемых с ОП.

 

          Воспитательную акцию ротный поручил старшему лейтенанту Зеленину. Тот построил нас в казарме, поставил перед строем «виновника торжества» и стал рассказывать в чём он провинился. В конце своей обличительной речи добавил, что вот из-за таких разгильдяев и других теперь не будут отпускать в отпуска на Родину. Думаю, нет необходимости говорить на чьёй стороне были наши симпатии; парня ругают, а в глазах ребят он герой. Зазвучали негромкие реплики, сопровождавшиеся сдержанным смехом. Зеленин и сам понимал, что вся его «воспитательная акция» выглядит фарсом, поэтому поспешил её поскорее завершить. Достал обе бутылки водки, открыл  и поручил двум сержантам вылить содержимое в туалет. Как я уже сказал, дело было летом, окна казармы были раскрыты, помещения продувал лёгкий сквозняк. Когда водку стали выливать в унитаз, по казарме поплыл её запах. Строй загудел от показного возмущения.  

 

                 

               Гарнизонный универмаг. Здесь любители выпить могли купить одеколон «Тройной».

                 Снимок взят из Интернета.

 

          Для солдат любивших выпить настоящим событием становилось появление в продаже в торговых точках офицерского городка одеколона «Тройной». Весть об этом по воинским частям разносилась мгновенно. Самые ретивые старались поскорее получить увольнительные записки, чтобы успеть приобрести заветные флаконы. Некоторые пили одеколон сразу, кто-то запасался им впрок. Никогда не пил эту гадость, поэтому не представляю как от неё хмелеют. Но «Тройной» выглядел настоящим коньяком по сравнению с тем, чем не брезговали иные мои сослуживцы. Среди них были «ухари», которые на «Секторе», путём помешивания, удаляли из универсального клея «№88» липкую массу, а оставшуюся спиртосодержащую жидкость выпивали. Но на такое решались только самые отъявленные любители «Бахуса». Остальные пользовались более простыми средствами.

          Помню, как однажды Креков (это один из ребят с высшим образованием) на свой день рождения прошёлся по тумбочкам солдат своего взвода, слил в стакан всё что ему там попалось и выпил. А там ведь у кого-то во флаконе были остатки «Шипра», у кого-то остатки другого одеколона, у третьего туалетная вода…Но это ещё ничего. Был у нас во взводе ефрейтор призыва 1960 года  по фамилии  Куяво.  Пошел он как-то в  увольнение,

купил там флакон одеколона (точно не «Тройного») и сразу выпил. Погулял немного по офицерскому городку, захотелось ещё. Пришел в магазин, а там уже одеколона нет. Не долго думая, купил лосьон для бритья (тоже на спирту!) и выпил. Почти сразу он так захмелел, что не мог уже стоять на ногах. Патруль, увидев пьяного солдата, отправил его на гауптвахту. Там его состояние стало быстро ухудшаться и начальник караула был вынужден вызвать «скорую помощь». В госпитале врачам пришлось немало повозиться чтобы вывести больного из коматозного состояния.

          Как на зло в этот день в гарнизон прилетел начальник 12-го Главного Управления МО СССР генерал-полковник Болятко. Видно состояние Куяво было настолько плохим, что при докладе руководителю, начальник гарнизона счёл необходимым доложить о произошедшем. Через пару дней нашего ефрейтора из госпиталя выписали. В тот же день подполковник Кузнецов построил на площадке перед гарнизонным солдатским клубом весь личный состав ОИГ, вывел из строя Куяво, рассказал присутствующим что он натворил и стал его «песочить». Запомнилось начало его речи: «Вот, полюбуйтесь на этого разгильдяя. Как человека, его отпустили в увольнение, а он, вместо того, чтобы нормально отдыхать начал пьянствовать. Выпил одеколон, мылом закусил и попал в госпиталь, где его еле откачали. Принёс ЧП не только нашей части, а всему гарнизону, потому что сам Болятко звонил в госпиталь и интересовался его здоровьем». На последок объявил «имениннику» десять суток ареста.   

          Во время той показательной порки, пришлось наблюдать любопытную картину присущую пожалуй только Армии. Личный состав ОИГ строил дежурный по части (капитан по званию). Только построил, как из казармы вышел командир ОИГ и так это вальяжно, вразвалочку пошел к ротам. Капитан вытянулся в струнку и строевым шагом направился докладывать подполковнику о построении. Едва наш «Батя» закончил «песочить» Куяво, как увидел идущего по дороге к нам заместителя командира гарнизона по боевой подготовке полковника Барсукова. Всю вальяжность с подполковника «как ветром сдуло». Мгновенно подтянулся и строевым шагом направился навстречу полковнику докладывать о построении. Барсуков, так же вальяжно принял рапорт, вразвалочку подошёл к построенному батальону и поздоровался. Только поздоровался, как из гарнизонного солдатского клуба, вдруг, вышел генерал-полковник Болятко. Стоявший к клубу спиной Барсуков генерала видеть не мог. Когда ему кто-то шепнул о появлении столь высокого начальника, он аж в лице изменился. Тут же дал батальону команду «Кру-у-гом!!!» и, вытянувшись в струнку, строевым шагом устремился навстречу генерал-полковнику.

Естественно, тот шёл навстречу полковнику очень «раскрепощено». Тогда я подумал: «Вот такие они порядки в Армии; если бы сейчас откуда-нибудь появился Министр Обороны, несмотря на преклонный возраст, Болятко побежал бы ему на встречу как мальчик и на «полусогнутых».

 

                                                     ЗАГОТОВКА  ВЕНИКОВ.

 

          За три года службы мне лишь дважды удалось побывать за периметром Полигона: в первый раз в составе группы заготавливающей лозу для веников, во второй – в составе  «навозной» группы. Порядок в гарнизоне  поддерживался  силами  солдат,  но для этого  им нужен  был соответствующий инструмент – главным образом, лопаты и веники. И то и другое поставлялось тыловыми службами Министерства Обороны, но последних, почему-то, всегда не хватало, поэтому все воинские части дополнительные веники заготавливали  самостоятельно. Проще всего было наделать веников из высоких стеблей полыни, растущей в сепии в изобилии. Но такие «инструменты» были недолговечными. Гораздо дольше служили веники сделанные из веток лозы. Её тонкие гибкие ветки хорошо противостояли трению об асфальт.

          В начале ноября 1963 года меня включили в группу, направляемую на заготовку этих самых веток. В неё вошли семь солдат и два шофёра, потому что отправили нас на двух бортовых ЗИЛах («колунах», как мы их называли за внешнюю форму). В поездке солдат сопровождало ещё три человека: наш командир роты, старшина-сверхсрочник из автороты и, небольшого роста, но плотный, подполковник. Понятно, что первых двух мы знали, а вот третьего видели впервые. Как потом оказалось, это была очень крупная «шишка» - начальник режима Полигона.

          Внешне этот «ГэБэшник» выглядел хуже всех из упомянутой троицы: под овечьим полушубком обыкновенный ватник, на голове старенький треух. Если к этому добавить обветренное крестьянское лицо с носом «картошкой», то трудно было поверить, что перед тобой  такая важная «птица». Для всех троих наша поездка была служебной командировкой, в то же время, это была отличная возможность поохотиться. Для этого «старшие товарищи» неплохо вооружились: каждый имел по охотничьему ружью, кроме того Кулеба прихватил из роты карабин СКС и малокалиберную винтовку. При самом «затрапезном» внешнем виде, подполковник имел самое лучшее охотничье ружьё. Такое я видел впервые, потому что два ствола у него располагались не рядом, а один под другим. 

          Наши сопровождающие жили не первый год на Полигоне, поэтому хорошо знали, что в начале ноября казахстанская степь в тех местах может преподнести любой сюрприз, к тому же большинству солдат предстояло ехать в открытом кузове. По этой причине все участники экспедиции получили на складе ОВС валенки и белые армейские полушубки. Последние мы одели поверх своих солдатских бушлатов. При поднятом высоком воротнике, сидя спиной к кабине, даже при быстрой езде в лицо ветер не дул и было совсем не холодно.                                        

          Выехали часов в пять утра. В какой стороне находилась цель нашей поездки сказать не берусь, только вначале заехали на пункт «Ш», где в столовой плотно перекусили. В начале седьмого утра повара ещё не успели приготовить завтрак, но мясо в котле уже сварилось. За неимением другого, Кулеба распорядился выдать каждому по хорошему куску свинины. Уже светало, когда экспедиция тронулись дальше. Точно помню, что через испытательную площадку мы не проезжали, значит от пункта «Ш» повернули сразу в сторону, а вот в какую - не помню. Дня за два до поездки выпал снег и теперь он покрывал степь, примерно, десятисантиметровым слоем, а лёгкий морозец не позволял ему таять. Сидевшие в кабинах начальники знали в какую сторону ехать, потому что шофера вели машины по степи уверенно. Никаких дорог вокруг не было, «колуны» шли по снежной целине не друг за другом, а рядом параллельным курсом, это позволяло ребятам, сидящим в разных машинах, свободно переговариваться между собой.

          Вскоре на нашем пути стали встречаться небольшие озёра и тут началось то, что иначе как «цирком» не назовёшь. Дело в том, что водоёмы  стояли  пока  не замёрзшими, поэтому на их поверхности плавало много диких уток. При виде каждого озерца наши охотники останавливали движение, выходили из машин, проводили краткое совещание, после него расходились далеко в стороны и начинали издалека, с трёх сторон, движение к водоёму с ружьями на перевес. Вначале все шли шагом. Потом кому-то начинало казаться, что его напарники уже успели подойти к озеру ближе чем он, поэтому делал небольшой рывок бегом и потом продолжал идти шагом. Однако, такое его поведение провоцировало остальных сделать то же самое, ибо каждый боялся, что кто-то успеет раньше приблизиться к дичи и открыть стрельбу.

          Одним словом, из кузовов «колунов» мы всегда наблюдали одну и ту же картину: вначале все трое идут  к озеру шагом, потом начинаются короткие перебежки и под конец все трое мчатся к берегу со всех ног. Утки, заметив приближающихся людей, дружно взлетали и охотникам ничего не оставалось, как стрелять по ним «влёт» с большого расстояния. В итоге, за пять – семь попыток, этой троице удалось подстрелить только одну птицу. Мы от души смеялись наблюдая за действиями своих командиров и во время их движения к дичи и после стрельбы, когда те, чуть не ругаясь, начинали громко выяснять кто же из них первым проявил несдержанность и побежал к воде. 

          Часам к двенадцати рельеф незаметно сменился с равнинного на холмистый. Холмы были не высокими, но, местами, со скалистыми выступами. Минут чрез двадцать машины остановились у густо поросшей кустарником заболоченной местности, тянувшейся широкой полосой откуда-то из далёкой лощины между холмами.  По её середине протекал широкий, но очень мелкий ручей. Его вода, едва заметная в камнях из-за травы, и являлась причиной той заболоченности. На противоположной стороне ручья простиралось обширное равнинное пространство на котором паслось стадо коров. За ним, далеко у подножия небольшого холма, виднелось несколько глинобитных строений. Наш ротный, показав на кустарник, сказал: «Вот здесь и заготавливайте лозу. Берите топоры, рубите тонкие ветки  и складывайте в кузов». Старшина-сверхсрочник, взяв в руки топор показал какие ветки надо рубить и какой длины. Оставив старшим над нами сержанта, они уехали на одном «колуне» охотиться.

          Работа закипела. Оказалось, что для загрузки даже  одной машины требуется очень много веток. Помахав топором с полчаса не лёгком морозце, я вдруг почувствовал сильный голод. Сразу вспомнил, что последний раз принимал пищу аж восемь часов назад. Наверное мои товарищи испытывали то же самое, потому что все разом, вдруг, заговорили про еду. Чем сильнее хотелось есть, тем пристальнее я смотрел на стадо коров, пасущееся на противоположном берегу ручья. «Ну не может быть – думал я – чтобы среди такого количества коров не нашлось дойной?!». Поделился своими мыслями с Лудоревым Иваном. Тот спросил: «А ты доить коров умеешь?». Честно признался, что не умею, но  когда-то в детстве мама мне показывала как это делается. Решили попробовать. Сходили к машине за бачком. Там поинтересовались  зачем он нам и когда узнали для чего, с насмешками, тару под молоко всё же дали.

          Чтобы не замочить валенки, осторожно, по камням перешли на противоположную сторону ручья. Большинство коров, при приближении к ним, сразу уходили в сторону, те же, что стояли на месте, молока не имели. Метрах в пятидесяти – семидесяти стоял вожак  стада – здоровенный  бык  с  кольцом  в  носу  и  внимательно  наблюдал  за нашими  «заигрываниями»  с  его  «жёнами». Поскольку  он не двигался, мы продолжали поиски  дойной  коровёнки.  В  конце  концов  нашлась «бурёнка» из вымени которой мне удалось выдавить несколько струек молока.  Мы с Иваном даже  попробовали его по малюсенькому глоточку. И надо же такому случиться, что в это время к нам стал приближаться бык?! Что-то, видно, ему не понравилось в наших действиях. Вначале он двигался в нашу сторону очень медленно, потом ускорил ход, а когда, увидев опасность, мы стали срочно перебираться на противоположный берег, он даже побежал на нас. Его решительный вид нас так напугал, что и на другой стороне ручья мы ещё бежали почти до машин.

          При возвращении бачка кто-то из ребят с ехидцей спросили: «Ну что, надоили молочка?». Честно рассказали как всё было, однако нам не поверили, потому что дно посудины было покрыто тонкой  замёрзшей молочной плёнкой. Отсюда был сделан вывод: молока в бачке было не мало, но мы с Иваном его выпили. Слышать нам эту напраслину было неприятно.

          Когда была заготовлена лоза для второй машины уже полностью стемнело. Незадолго до этого, двое солдат занялись приготовлением обеда – ужина из картошки и двух банок свиной тушёнки которыми кто-то, предусмотрительно, разжился в столовой пункта «Ш». Картошку почистили и сварили в ведре на костре, потом в неё вывалили из банок содержимое и всё перемешали. Когда совершалось это действо, вокруг костра собрались все. Сдобренная тушёнкой, картошка так вкусно пахла, что у всех, буквально, текли слюнки, но… её было так мало (всего-то полведра), что каждый, наверное, смог бы всю её съесть в одиночку.

          Поскольку надо было часть еды оставить для отцов-командиров и водителя второго «колуна», то каждому из нас досталось по паре полных столовых ложек. Уверяю вас: вкуснее еды я в жизни не ел!!! Едва мы поели, как  вернулись охотники. Они тоже сильно проголодались, поэтому сразу же спросили есть ли что для них пожрать? Увиденными остатками картошки остались не довольны. Кулеба стал на кого-то ворчать: «Не мог что ли побольше взять картошки в столовой?». Когда кто-то спросил где охотничьи трофеи, наш ротный с напускной небрежностью сказал: «Да там они, в машине». Пошли смотреть. В кузове лежала туша архара. 

          Ночевали мы в тех самых глинобитных строениях, которые виднелись на другом берегу ручья. В них жил казах – чабан с женой. Наш подполковник «ГБ», наверное был знаком со всеми такими отшельниками жившими очень уединённо в обширной степи вокруг Полигона, почти наверняка, они ему докладывали о всех посторонних лицах появлявшихся в округе. В комнате, застеленной ватными одеялами, было очень тесно для такого количества людей, но лучше спать в таких условиях, чем на улице. Утром хозяйка приготовила нам какой-то незамысловатый завтрак;  из того что ели помню только чай с молоком. После завтрака охотники приступили к разделке туши архара и здесь я рассмотрел его вблизи. Этих красивых животных мне доводилось видеть только на картинках, поэтому был очень удивлён габаритами «трофея». Одна голова чего только стоила - маленькая морда и сплошные рога. Очень мощные в основании, они спирально расходились на полметра в каждую сторону.

          Когда заполнили мясом мешок (без головы, шкуры и внутренностей), мы вчетвером с большим трудом подняли его в кузов «колуна». Старшина рассказал как им удалось подстрелить архара. Оказывается это очень осторожные животные. Подкрадывались к стаду с той стороны, куда дул ветер. В распоряжении охотников был всего один выстрел, в случае промаха не только это стадо, но и все другие архары в округе убежали бы очень далеко. Кулеба был хорошим стрелком, к тому же стрелял из пристрелянного им карабина, «на мушке» был вожак. Не промахнулся, попал в голову.

Из дома чабана вернулись на прежнее место, чтобы загрузить во вторую машину нарубленную там лозу. Получился скандал: лозы оказалось настолько мало, что она заняла всего половину кузова, старшина стал возмущаться, заставил нас опять рубить. Правда, долго этим заниматься не пришлось, потому что наши командиры, завладев редким охотничьим трофеем, сами хотели поскорее попасть домой;  когда кузов более-менее наполнился, поступила команда ехать. На обратном пути наши охотнички на уток уже не разменивались, поэтому возвращались на «Берег» без задержек.                             

 

                                     «ЧП» СО  СТРЕЛЬБОЙ  НА  ГАУПТВАХТЕ.

 

          Вскоре, после поездки на заготовку веников, мне довелось во второй раз попасть в гарнизонный караул. На улице лежал снег и была лёгкая метель. Попал на пост охранявший то ли филиал Госбанка, то ли обычную сберкассу. Как и в первый раз, стоять «на часах» пришлось в длинном  коридоре, только теперь он был не на втором этаже здания, а на первом и не светлым и чистым, а каким-то тёмным и даже мрачным. При себе я имел  блокнот и карандаш, поэтому, от нечего делать, стал вспоминать все немецкие слова и записывать. За смену вспомнил около двухсот, чему немало удивился. Если бы знал как их склонять по падежам, а также всякие там «перфекты» и «плюсквамперфекты», то может мог бы самостоятельно складывать простые фразы, но немецкая грамматика ещё со школы была для меня «китайской грамотой»… к сожалению. Да что там немецкая – в русской-то не знаю почти ни одного правила, но диктанты всегда писал на «хорошо» и «отлично», чему всегда немало удивлялась Екатерина Васильевна (наша учительница по русскому языку и литературе).

        Однако тот караул запомнился мне совсем другим. Во время развода комендант гарнизона обратил наше внимание на необходимость бдительного несения  службы,  особенно выводящим и часовым охраняющим гауптвахту, дабы не допустить такого же «ЧП», какое произошло неделю назад с одним из караулов. А произошло тогда следующее. На «губе» сидели два подследственных солдата. Их «годки» уже почти все демобилизовались, а они к тому времени, реально, отслужили всего по  полгода, потому что из трёх положенных по Закону лет, два с половиной «исправлялись» в дисциплинарном батальоне (раньше я уже писал, что время проведённое в дисбате, в срок службы не засчитывалось). Перспектива служить ещё два с половиной года этих разгильдяев не устраивала по той простой причине, что оба небыли уверены, что за это время снова чего-нибудь не натворят и вновь не попадут в дисбат.  Но так можно было «служить» до старости, поэтому ребята решили попасть в тюрьму на небольшой срок, отсидеть в ней полтора-два (максимум три) года и на том с Армией «завязать», ибо лица, побывавшие в заключёнии, в Армию не брались. 

          Чтобы попасть в тюрьму на небольшой срок, эти придурки решили совершить мелкую кражу. Что они украли и где я не знаю, только их ожидания не оправдались; после случившегося, следователь объяснил воришкам: на тюремное заключение их преступление «не тянет» и суд, скорее всего, их приговорит опять к двум-трём годам дисбата. Такой исход их совершенно не устраивал, поэтому, не дожидаясь суда, стали требовать встречи с гарнизонным прокурором, но… сколько не просили, сколько не взывали, прокурор не приходил. Почему? Может сам не считал нужным встречаться с подследственными, а может ему об их просьбе не докладывали. 

          Чтобы добиться поставленной цели, арестованные пошли на крайние меры: вечером, когда их перед сном выводили в туалет, они напали на часового, отобрали у него автомат, дали пинка под зад и ему и выводному и сказали: «Идите к начальнику караула и скажите, чтобы вызвал к нам прокурора». Те, в полной растерянности, поднялись по лестнице из подвала на первый этаж и доложили о случившемся. Пока они это делали, арестанты подошли к основанию лестницы и дали очередь вверх под 45 градусов в дверь, ведущую с улицы в караульное помещение (она располагалась как раз напротив спуска в подвал) после чего ушли в конец коридора и спрятались там за углом прямоугольного расширения. Стреляли они, конечно же, для того, чтобы у начальника караула не оставалось сомнений в серьёзности их намерений.

          Начальник сразу понял, что произошло нечто чрезвычайное, а значит действовать надо решительно. Подойдя к краю лестницы, он сделал пару выстрелов из пистолета в бетонный пол коридора и стал кричать: «Арестованные такие-то! Я вам приказываю бросить автомат и выходить на улицу с поднятыми руками иначе откроем огонь на поражение».  В ответ услышали: «Разговаривать будем только с прокурором. Если кто-нибудь попробует сунуться к нам, будем стрелять». Начальник караула схватил первый попавшийся под руку автомат и стал медленно спускаться по ступенькам вниз, при этом громким голосом требуя от арестантов бросить оружие и сдаться. Услышав шаги на лестнице, те дали одиночный выстрел вдоль коридора; ударившись в глухую стену, пуля с визгом отлетела в сторону. Стало ясно: эти ненормальные могут действительно застрелить, но как их заставить сложить оружие? Штурмовать нельзя: у арестантов очень выгодная позиция, к тому же в камерах полно других арестантов и не известно как себя поведут мятежники в случае смертельной опасности. А что если начнут их отстреливать? Оставалось два пути: либо выполнять их требования, либо пытаться запугать.

          Уязвлённое самолюбие не позволяло начальнику караула звать прокурора, поэтому он решил идти по второму пути – пугать. Поднявшись на первый этаж, направил ствол автомата в коридор подвала  под максимально возможным углом, при котором пули, ударив в бетонный пол, должны были рикошетить вдоль коридора в сторону вооруженных арестантов и… дал длинную очередь. Те, кто стрелял из автомата Калашникова, знают, что при стрельбе очередями, из-за отдачи, ствол уходит влево вверх. Вот и у той очереди первые пули попали в пол, а остальные пришлись в  край стены около лестницы. Кинетическая энергия выстрелов была столь мощной, что обвалила часть угла. Не трудно представить что почувствовали все обитатели гауптвахты когда, сразу за выстрелами, раздался грохот  падающих кирпичей и штукатурки, а в коридор наполнился пылью. После этой «психической атаки» начальник караула снова стал спускаться по лестнице, громко предлагая сложить оружие и угрожая в следующий раз открыть огонь по мятежникам. Но не тут-то было!

          Услышав шаги, те дали короткую очередь вдоль коридора в торцевую стену. Не знаю сколько времени продолжалось противостояние, только в конце концов в комендатуру был вызван прокурор. Услышав его голос, «виновники торжества» бросили автомат на пол и пошли сдаваться с поднятыми руками. Чем всё это закончилось для них? А вот чем. Суд приговорил одного к девяти годам лишения свободы, другого к семи. Вот такой ценой эти недоумки «откосили» от службы в Армии.

          Комендант гарнизона в течение нескольких месяцев не разрешал проводить ремонт в подвале, чтобы как можно большее число солдат заступавших в караул смогли воочию убедиться к чему приводит беспечность при несении службы. Заступив в караул, каждый из нас с удивлением рассматривал следы той драмы. Особое впечатление производил обвалившийся угол, где отсутствие части кирпичей создавало большую выемку. В ближней к лестнице стене коридора зияло несколько не сквозных отверстий – следы выстрелов, произведённых арестантами. Мы с Валерой Полухиным замеряли их глубину с помощью гвоздя, получалось сантиметров шесть-семь. Из них менее полутора приходилось на штукатурку, остальное на жжёный кирпич. Это-ж какую силу должен иметь автоматный выстрел, чтобы сделать такую «лунку»?! Удивительным было и то, что две пули попали в отопительный радиатор, но ни одна не угодила в его секции, а значит обогреватель остался случайно целым.

 

                                                  «БДИТЕЛЬНЫЙ»  ЧАСОВОЙ.

 

          Кроме описанного выше «ЧП» со стрельбой, в гарнизоне происходили и другие, но о них я знаю только со слов очевидцев. Описывая солдатский городок, я говорил, что за крайней большой (красной!) казармой, располагались длинные одноэтажные строения, вытянувшиеся в одну линию в сторону реки. Это были, так называемые», «холодные» каптёрки воинских частей, а по сути склады для хранения временно не нужного инвентаря и обмундирования. Заведовали ими солдаты-сверхсрочники, они же в конце рабочего дня закрывали  и опечатывали двери, а потом сдавали для охраны караульным, которые из оружия имели при себе только штык от автомата. Метрах в пятнадцати от цепочки зданий складов, параллельно им, тянулся забор, отделявший территорию солдатского городка от гарнизонной продовольственной и вещевой базы. Сразу за забором, напротив крайнего здания «холодных» каптёрок» стояла караульная вышка, на ней всегда стояли часовые охраняя базу.

          Однажды, часов в девять вечера (а дело было осенью) часовой увидел как на крыше одной из каптёрок, из имевшегося там фонаря, вылезает солдат. До него от караульной вышки было метров тридцать - сорок. Поскольку охранника со штыком видно небыло, часовой решил сам задержать нарушителя (хотя к охране каптёрок он не имел никакого отношения). Когда солдат вылез полностью, он крикнул: «Стой!». В ответ услышал: «Ты вон свою базу охраняй, салага, а сюда свой нос не суй». Тогда часовой крикнул: «Стой, стрелять буду!» и передёрнул затвор автомата. Нарушитель в ответ стал материться и пошёл к краю крыши, где было за что зацепиться, чтобы спуститься на землю. Не долго думая, часовой дал короткую очередь над его головой. Что тому оставалось делать? Конечно, лёг на крышу и лежал как миленький, пока не прибежали поднятые по тревоге разводящий со сменой.

          Часовой, наверное, рассчитывал за проявленную бдительность получить отпуск на Родину, но его, наоборот, за стрельбу наказали. Нарушителем же оказался солдат из какой-то воинской части, который в «холодной» каптёрке готовил самогон в корпусе огнетушителя и регулярно лазил туда его пить. Это всегда ему сходило с рук пока не нарвался на слишком бдительного часового. Один из младших сержантов, прибывших служить в нашу роту после окончания сержантской школы рассказывал, что одна из пуль, выпущенных «бдительным» часовым, попала в открытую, на тот момент, входную дверь их казармы. Причём, как раз в то время, когда роту выводили на вечернюю прогулку. Буквально несколько секунд не хватило кому-то из курсантов чтобы пересечься с траекторией летевшей пули.

 

                                         ТРЕТЬЕ  ПРЕБЫВАНИЕ  В ГОСПИТАЛЕ.

 

          Осенью 1963 года стал ощущать боли в правом подреберье. В роте были ребята, которые за время службы «заработали» себе язву желудка. Некоторых комиссовали, другие, находясь на диспансерном учёте, продолжали служить. Мне не хотелось оказаться в их компании, поэтому пошёл на приём в медсанчасть. Врач (капитан медицинской службы) выслушал меня, помял живот и дал направление для сдачи желудочного сока. Кто сдавал его, тот знает насколько это неприятная процедура, потому что необходимо было глотать резиновый шланг, к тому же толщиной  почти в палец. Сдал кое как. При повторном посещении, врач, ознакомившись с результатами анализа, поставил диагноз - «гастрит». Поскольку у всех ротных желудочников была повышенная кислотность, то, на всякий случай спросил у капитана: «А кислотность у меня повышенная?» Тот посмотрел на меня как-то озабоченно и ответил: «Да нет, наоборот пониженная». По своей некомпетентности, я ещё тогда про себя подумал: «Хорошо, что не повышенная». Только спустя годы, узнаю, что лучше иметь повышенную кислотность желудочного сока, чем пониженную и уж тем более не нулевую, которую у меня обнаружили 1968 году. 

          Узнав диагноз, я продолжал служить в обычном режиме. Какое-то время боли поутихли, но вот однажды на занятиях по строевой подготовке я почувствовал, что при переходе на строевой шаг, опять появляются боли в правом подреберье. Какое-то время не обращал на это внимание, но боли стали беспокоить всё чаще. Опять пошёл на приём к капитану. На этот раз он заставил меня сдать жёлчь и кровь. Сдал. Через пару дней пришёл узнать результат. Народу было много. Почему-то вместе с нашим капитаном приём вёл подполковник медицинской службы из госпиталя. Стоило мне войти в кабинет и назвать фамилию, как подполковник заявил: «Вас мы направляем в госпиталь». От неожиданности я немного опешил, но спросил: «А почему?». Дословно не помню ответ, но сводился он к тому что у меня обнаружено повышенное количество лейкоцитов. Сходил в казарму, предупредил старшину и пошёл ложиться в стационар. 

Это был мой третий (за время службы) и последний «заход» в госпиталь. Положили в терапевтическое отделение. В палате нас лежало трое, точно помню, что один был из батальона охраны, чеченец по национальности. Лечил нас какой-то старший лейтенант, а медсестрой была Солонович Марина. Странно, что лицо этой молоденькой девушки стёрлось из памяти, а фамилия и имя остались. Врач сказал, что у меня холецистит - воспаление желчного пузыря. За давностью лет уже не помню как и чем меня лечили, зато некоторые моменты из проведённых дней в стационаре не забыл до сих пор. Например, в первый же день увидел знакомого шофёра из нашей автороты. Стал его расспрашивать с чем лежит, а он что-то мнётся, уклоняется от разговора. Потом, всё же признался, что лечит гонорею, которую подцепил в какой-то деревне, куда ездил в командировку.

          У лечившихся в отделении солдат было одно, далеко не безобидное, развлечение. Состояло оно в следующем. На нашем втором этаже было два туалета, причём в противоположных концах коридора. Если кого-то из новичков вызывали в процедурный кабинет на клизму, то (узнав об этом) оба туалета срочно занимались. Приняв процедуру, бедолага почти  сразу  же  шёл  в  туалет.  Убедившись,  что  тот  занят,  он направлялся

 через весь коридор, к другому, но...и он был закрыт. В надежде, что пока он шёл ко второму туалету, первый уже освободили, он вновь направлялся к нему. Чем дольше он ходил по коридору, тем труднее становилось удержать влитую жидкость. Когда становилось совсем невмоготу, он уже по коридору не ходил, а бегал, стуча кулаками в двери туалетов и громко требуя, чтобы немедленно их освободили. В это время «братва» в палатах корчилась от смеха.

          Провалялся я тогда в госпитале почти месяц, а так как положили меня в конце декабря, то Новый 1964 год встречал в больничной палате. Грустной была встреча. Дежурившие врачи и медсёстры, закрывшись в одном из кабинетов, потихоньку «отмечали», а мы только слушали по репродуктору звон курантов. После лечения болей при ходьбе я не ощущал, но было больно даже при несильном нажатии пальцами в области желчного пузыря. При выписке я об этом сказал врачу. Он меня «успокоил» сказав, что теперь мне надо очень беречь печень, соблюдать диету иначе мой холецистит перейдёт в хронический. Особенно запомнилась его рекомендация воздержаться от приёма спиртного хотя бы с годик после демобилизации.

 

                 

      

             Корпус, в котором мне довелось лежать во время третьего пребывания в госпитале.

                К  сожалению, разруха  и запустение наступившие  в  г. Курчатове   после закрытия

                Полигона,  не  обошли  стороной  и  корпуса  бывшего  гарнизонного  госпиталя.

                Снимок взят из Интернета.                                                          

 

          По распоряжению врача части, в столовой меня поставили на диету. Но это была пародия на диету, потому что если сегодня для всех готовили какое-то блюдо, то завтра точно такое же готовили для диетчиков и наоборот. В итоге получилось то, что не могло не получиться: я «заработал» хронический холецистит. Но не только его. Что-то ненормальное творилось с моей кровью, потому что через пару месяцев  после выписки из госпиталя меня уже на полевые работы не пускали. Так и торчал на «Берегу», то дежурил по роте, то находился в нашем отделе на «Секторе». Кроме меня там почти никого небыло, вот мне и приходилось одному наводить порядок на всём этаже. Обычно до обеда мыл полы, а после обеда занимался самоподготовкой в ВУЗ.

         С болями в правом подреберье я демобилизовался и они остались со мной на всю жизнь то утихая, то усиливаясь. В 1968 году мне стало особенно плохо. Обследование в поликлинике ФНПЗ показало: хронический анацидный гастрит плюс хронический холецистит. Спустя пару лет рентгеноскопия желудка показала язву двенадцатиперстной кишки.  Из-за этого лет двадцать находился  на диспансерном учёте,  регулярно амбулаторно  проходил  курсы лечения (в основном колол витамины В-1, В-6, В-12, фибс, алоэ), принимал во время еды натуральный желудочный сок, который раньше продавался в аптеках, в заводском профилактории принимал физиологические процедуры, три раза профком завода выделял мне путёвки в санатории. Всю жизнь соблюдаю строгую диету и, конечно, не выпиваю и не курю. Наверное всё это позволило дожить до моего нынешнего возраста.    

 

                                                      ЗУБНЫЕ  ПРОБЛЕМЫ.

         

          После выписки из госпиталя занялся своими зубами, а если точнее, то передним верхним зубом-резцом. Однажды, года за три – четыре до Армии мы баловались с пацанами на крыльце и я, случайно, ударился лицом о бетон. Причём так, что отколол половину зуба, разбив, при этом верхнюю губу. Оставшаяся половинка зуба вскоре потемнела, так что выглядела моя улыбка совсем не эстетично. Идти в стоматологию ставить коронку было и лень и страшновато, поэтому так и проходил с отколотым зубом до Армии. Когда пошёл третий год службы, стал задумываться, что негоже с таким зубом возвращаться домой, поэтому решил пойти в зубопротезный кабинет. Врач  посмотрел мой резец и сказал: «На этот зуб ставить коронку нельзя, его надо удалять, потому что в корне имеется гнойный свищ. Действительно, на десне в корне резца у меня постоянно образовывался небольшой мешочек с жидкостью. Он то уменьшался, то увеличивался, а поскольку никакого беспокойства он мне не доставлял, я на него не обращал внимание.

          Пришлось идти к зубному хирургу. Честно говоря, шёл и думал: «А что если там такие же «эскулапы» как зубная врачиха, работавшая в солдатской медсанчасти. Тогда мне придётся очень туго». К той врачихе ходили лечить зубы только в безвыходном положении, когда терпеть было уже невозможно. Пару раз я был у неё. Сверлила без каких-либо обезболивающих уколов и без сострадания к больному. Порой терпеть было невозможно, но если ты начинал вертеться в кресле и показывать, что тебе больно , она воспринимала это очень нервно и начинала грозить, что прекратит лечение. Порой складывалось впечатление, что ей доставляло удовольствие доставлять боль. Однако в гарнизонной стоматологии зубной хирург оказалась совсем не такой: рвала мой резец, предварительно сделав обезболивающий укол с видимым сочувствием. На это у неё едва хватило сил, хотя женщина не выглядела хилой. Когда операция была проведена, она кому-то из коллег смеясь сказала: «Надо гантелями заниматься, а то сил не хватает на удаление таких вот зубов».

          Примерно через месяц, когда дырка на месте удалённого зуба затянулась, пошёл в зубопротезный кабинет. Впервые в жизни чувствовал запах горелой кости, когда протезист мне обтачивал два соседних резца, чтобы поставить мостик. Месяца через два он мне его поставил. Может он и был специалистом своего дела, но в моём случае поступил откровенно халтурно, потому что нижние резцы упираясь в мостик, не давали сомкнуться челюстям?! Как он обтачивал, как примерял?... остаётся только догадываться, но получилось то, что получилось. Вы думаете он стал переделывать свой явный брак? Как же! Не долго думая, взял и обточил мне нижний ряд резцов, превратив их в пеньки. После этого челюсти стали смыкаться. За это я всю жизнь вспоминаю того мудака с большой «благодарностью».  

 

                                    ПОДАРОК  НА  МОЙ  ДЕНЬ  РОЖДЕНИЯ.

 

          В декабре 1963 года, на день рождения, офицеры нашего отдела сделали мне подарок «со значением» - кожаную папку-портфель с выдвижными ручками. Отсюда я сделал вывод, что они знали о моих планах поступить после Армии в институт. Сказать, что я был очень тронут оказанным вниманием, значит не сказать ничего. А как иначе, если знал: его мне купили офицеры на собственные деньги?!

          Традиция вспоминать о солдатах появилась после того, как отдел возглавил подполковник Евдаков. И сам руководитель и остальные офицеры вели себя с нами

 

Слева направо,

Верхний ряд:  ряд. Харченко, лейтенант _______ , ряд. Кущ, лейтенант _______ ,  ряд. Видлога

Средний ряд:  капитан Шатунов,  ряд.____________ , ряд. Лудорев,  лейтенант ____________ ,

                          майор  Сорочинский

Нижний ряд:  ряд.  _______ , ряд. Хамраев, ряд. ________ , ряд. Кусаинов,  подполковник Евдаков,

                          ряд. _______.

На переднем плане лежат: ряд. Карелов, ряд. Рыбалко

 

почти как с равными и никогда не допускали проявлений чванства и высокомерия. В отделе царила атмосфера единого коллектива где мы, солдаты, были просто «младшими научными сотрудниками» (так мы шутя называли сами себя). Подаренным портфелем я очень гордился и, конечно-же, ходил с ним на лекции в политехнический институт, куда поступил в 1965 году на вечернее отделение.  Выше я поместил фотоснимок, на котором запечатлены офицеры и солдаты нашего отдела находившиеся летом 1964 года на пункте «Ш». Какие работы они там выполняли мне не ведомо, поскольку, по медицинским соображениям, меня тогда на Поле уже не пускали. По данной причине я отсутствую на фотографии. К сожалению, уже не всех на снимке помню по фамилиям.

     

                                        ВОСПИТАТЕЛЬНЫЕ  МАРШ-БРОСКИ.

 

          Вернусь к фигуре своего ротного. Я уже писал, что Кулебу солдаты любили. Вся его военная жизнь была связана с Полигоном. На нём он проходил срочную службу солдатом, там же  вырос до майора. Солдатскую душу он понимал, с подчинёнными был честен и справедлив. Как и любой командир стремился к тому, чтобы в его подразделении царили порядок и дисциплина, в то же время мог простить нарушителя, если видел, что проступок был допущен впервые или не умышленно.

          Однажды зимой, ещё на первом году моей службы, старшина заставил нас поломать на дрова списанную мебель: стол и с дюжину стульев. Ломали мы их в умывальной комнате. Одну ножку стула я никак не мог переломить ни руками, ни ногами, поэтому, для удобства, засунул её конец между секциями отопительного радиатора и на другой надавил. Ножка выдержала, а вот радиатор… Короче говоря, секции его раздвинулись и из батареи во все стороны ударил мощный фонтан. Всех находившихся  в  умывальной  комнате  окатило  горячей водой и они мигом выскочили в коридор. На  шум  пришёл  ротный, бывший  в  то  время  в  своём  кабинете,  спросил  у  старшины  что  произошло  и  почему.  Я  думал  он  меня  сразу отправит на «губу», но увидев моё, наверное, перепуганное лицо, Кулеба что-то сказал старшине и ушёл. Чтобы устранить аварию пришлось отключать отопление во всём подъезде казармы и вызывать сантехников. Никто меня не наказал.

          Ротный мог простить нарушителя и в том случае, если его проступок не получил огласку. В подразделении было несколько злостных нарушителей дисциплины, самых заядлых помню до сих пор: это рядовые Немиров и Бураков. Оба призыва 1960 года. У первого была знакомая женщина в офицерском городке к которой он бегал в самоволки, там же пил самогон, поэтому частенько попадал на «губу» в нетрезвом состоянии. Второй тоже был частым гостем на гауптвахте и тоже «под мухой».

          Каждое попадание солдата в это «весёлое» учреждение, ложилось пятном на репутацию его командира, поэтому Кулеба очень болезненно воспринимал  каждое такое известие. Узнав о задержании подчинённого в нетрезвом виде, он сразу отправлял в комендатуру записку об его аресте на пять суток. Но бывало и по другому. Однажды, будучи дежурным по части, Кулеба зашёл в свою роту вскоре после отбоя. Почти сразу за ним в двери казармы ввалился, едва стоявший на ногах, пьяный Немиров. Ротный увидел его, покачал головой и дал команду дежурному по роте уложить солдата в постель. О поступке командира утром знала вся рота. Все думали, Немирова он отправит на «губу», но этого не произошло. Действовал Кулеба как и положено служаке: пьяного солдата видело лишь несколько человек, до казармы он добрался самостоятельно… Зачем самому же ухудшать показатели собственной  роты?

          Неоднократно видел как Кулеба проводил беседы с Бураковым; и стыдил его и пугал, а тому всё нипочём:  только стоит, да улыбается своим ртом полным стальных зубов. А чего ему бояться, если поступки на дисбат «не тянут», а гауптвахтой, которая для него чуть ли не дом родной, не напугаешь?! Как-то Немиров заболел желтухой. Всем известно, что переболевшие этой болезнью должны очень беречь печень и, в первую очередь, воздерживаться от употребления спиртных напитков хотя бы в течение полугода. Однако это правило не для таких людей;  не прошло и двух месяцев, как он начал «квасить» по полной программе. Не знаю что с ним стало после демобилизации, но обычно такие «номера» после желтухи просто так не проходят.

          Сам ли Кулеба придумал то «ноу-хау» или перенял его у кого-то, только когда его солдаты слишком часто начинали попадать на «губу», он проводил с личным составом учебные тревоги. И не просто тревоги, а с последующими марш-бросками километров на 10 -12 в одну сторону, к тому же в противогазах. Придраться к нему было невозможно - командир повышает боевую подготовку, в то же время, все знали из-за кого их мучают.

          Представьте: пять часов утра, самый сладкий сон, вдруг в казарму входит Кулеба, подзывает дежурного по роте и приказывает объявить учебную тревогу. Проходит не более двух минут и личный состав уже стоит на улице перед зданием полностью одетый и экипированный (у каждого личное оружие, противогаз, сапёрная лопатка, фляжка для воды). Из подъезда выходит командир роты, быстро проверяет экипировку и даёт команду: «Газы!». Все одевают противогазы. Ротный проверяет у всех ли на месте клапана. Убедившись, что дышать никто не сможет напрямую (т.е. не через фильтрующую коробку), даёт команду:  «На ле-во!!! Бегом марш!!!» И понеслась!!! Выбегаем с территории солдатского городка, бежим  через тактическое поле. У большинства солдат под утро мочевые пузыри переполнены, поэтому бежать трудно, хочется  облегчиться,  но  Кулеба,  бегущий  в  середине  колонны,  останавливаться  не разрешает. Чтобы помочиться приходится сознательно отстать от всех. Но пока стоишь и «отливаешь», твои товарищи успевают убежать далеко, потом приходится долго их нагонять.

          Кулеба, тем временем, уже дал команду сержантам подтянуть колонну, те начинают отстающих пугать нарядами вне очереди…Миновав тактическое поле, рота плавно огибает «Сектор» и выбегает к железной дороге. Перебежав через неё, вскоре, сворачивает на грунтовую дорогу ведущую в сторону Семипалатинска. Километров через десять её перегородит КПП; вот до него, обычно, и гонял нас ротный в воспитательных целях. После такого марша-броска «старики», обычно, брали в оборот «виновников торжества». Разговор был жёстким: «Или вы прекращаете попадать на «губу» или … пеняйте на себя. Не посмотрим, что вы служите третий год». Такой разговор, обычно, отбивал охоту у разгильдяев бегать в самоволку… на пару месяцев. К сожалению, потом всё повторялось, а раз так. то и марш-броски Кулеба повторял.

                                                          

                                                   ПОЕЗДКА  ЗА  НАВОЗОМ.

 

          Весной 1964 года (примерно, в конце апреля или начале мая), довелось во второй раз выехать за периметр Полигона. К тому времени нашего зампохоза Шибалкина, к сожалению, уже небыло в живых, поэтому его преемник договорился в близлежащем совхозе о выделении нескольких машин навоза для нужд ОИГ. Честно говоря, я не знаю для чего понадобился  этот «продукт». Возможно для парников в подсобном хозяйстве, а может для удобрения цветочных клумб где-нибудь в офицерском городке. Выбраться за пределы Полигона желающих было «хоть отбавляй», поэтому такой чести могли удостоиться только старослужащие, к коим я, к тому времени, уже принадлежал. Человек десять солдат посадили на три «колуна» и повезли в село «Майское», расположенное километрах в тридцати - сорока вниз по течению Иртыша. Там и предстояло загрузиться навозом.

          В 1979 году, страна прочтёт воспоминания Л.И.Брежнева «Целина», где генсек, среди прочего, опишет пыльную бурю на распаханных казахстанских  целинных землях. Поднятая ветром почва образовала тогда такое огромное облако, что его окраина достигла даже Черноморского побережья. Так вот, при  поездке за навозом нам тоже довелось увидеть очень масштабную пыльную бурю.

          День был ветреным, хозяйства прииртышья только что завершили пахоту, поэтому поднятая ветром с полей чернозёмная пыль была настолько плотной, что задолго до въезда в «Майское», из-за темноты, пришлось включать фары. Подъехали к какой-то заброшенной ферме. Около её полуразрушенных построек возвышалась целая гора навоза, которого хватило бы для погрузки нескольких железнодорожных полувагонов. Навоз был старым, слежавшимся, это и спасало его от разбрасывания порывами ветра. Когда стали его грузить лопатами и вилами, полетела густая навозная пыль от которой невозможно было спрятаться. Пока загрузили три машины, у всех полно набилось навоза и в носы и в уши и за шивороты. Каким-то непостижимым образом мелкие частицы навоза попадали даже в рот, чтобы не наглотаться им, приходилось постоянно сплёвывать слюну.

          Загрузившись заехали в село. Стояло оно на высоком левом берегу Иртыша. Казалось бы - вода рядом, опусти в реку трубу, подключи насос, качай водичку, да поливай всякую зелень,  облагораживай улицы деревьями  и  палисадниками…Ан нет, во всем селе я не увидел ни единого деревца! Этому можно было бы не удивляться, если бы в «Майском» жили казахи - кочевники по менталитету, не любящие и не умеющие заниматься садоводством. Но представителей «титульной» нации мы почти не видели, встречались, в основном, русские. Почему же они не озеленяли свой населённый пункт? На мой взгляд, ответ надо искать в соседстве с ядерным Полигоном. Наверное, жившие в селе люди чувствовали себя заложниками этого соседства, понимали безысходность своего бытия и это подавляло у них желание улучшать свой быт. Зачем? Для кого, если завтра можно заболеть неизлечимой болезнью?

          Возможно оттого, что в тот день дул сильный ветер и из-за поднятой им пыли на улицах царил полумрак село выглядело каким-то обезлюдевшим. Увиденные нами немногочисленные люди выглядели не просто бледными, а какими-то болезненными и подавленными. В сочетании с безнадёжно унылым пейзажем голых без зелени улиц, и село и его обитатели производили впечатление какого-то «затерянного мира». Зашли в сельский магазин, там удалось поговорить с какой-то местной девчонкой. Высокая, стройная, довольно миловидная, одета она была в старенький ватник и юбку серого цвета, на голове косынка, на ногах стоптанные сапоги - типичная молодая крестьянка. При разговоре она улыбалась, даже шутила, но её серый цвет лица был в явном противоречии с общепринятыми представлениями о пышущих здоровьем деревенских девушках, про которых принято говорить: «кровь с молоком». 

          Некоторым ребятам, товарищи по службе заказали привезти водку, вот они и набрали её чуть ли не ящик. Назад, почти половину пути продолжали ехать с включёнными фарами. КПП минули удачно, тщательно спрятанные в навоз бутылки бдительные солдаты из комендатуры обнаружить не смогли, да, наверное, и не хотели. Вот так завершился мой второй за три года выезд за пределы Полигона.

 

                                                          СПОРТ  В  АРМИИ.

 

          О  роли спортивной подготовки. В первый год службы спортом я занимался мало, «молодым» и без него физических нагрузок хватало. Спортивные занятия ограничивались ежедневными утренними зарядками и несколькими часами спортподготовки в неделю. Будучи пацаном,  всегда любил подвижные игры: с удовольствием  играл с друзьями-товарищами в «казаки-разбойники», «двенадцать палочек», прятки. Летом, во время купания в бассейнах и южно-ферганском канале (протекает рядом с Киргилями), у нас особой популярностью пользовались игры в «пятнашки». Во время летних каникул часто играли в футбол. Играли во дворах и на местном стадионе, который в то время не имел травяного покрытия. Земля в Киргилях каменистая, наша «форма одежды» состояла из одних трусов, поэтому играть приходилось босиком, от чего, наши ноги постоянно были в кровавых ссадинах, но разве такие «пустяки» могли нам мешать?! К середине лета наши подошвы окончательно теряли чувствительность к мелким камням и даже колючки с трудом прокалывали их толстую кожу. Несколько раз ходили пешком в посёлок «Водстрой», находящийся недалеко от железнодорожной станции «Горчаково» (ныне «Маргилан»), чтобы сразиться  в  футбол  с  местными  пацанами.  В  школе,  особенно  в  старших  классах, мы  постоянно  играли  в  баскетбол  и  волейбол.  Потом  я  увлёкся  боксом,  а уже после окончания школы – спортивной гимнастикой. И хотя во всех перечисленных видах спорта я особых вершин не достиг, в Армию пришёл с, относительно, хорошей физической подготовкой.

          Именно это, с самого начала службы в ОИГ, меня выделяло среди сослуживцев. А как было иначе. если на перекладине или брусьях все упражнения я делал лучше любого из командиров. Часто бывало так: сержант рассказывает кому-нибудь как надо прыгать через гимнастического козла или коня, потом говорит: «Рядовой Бахардин! Покажите как правильно надо это делать!» Вот я и показывал. Ещё осенью 1962г., мой командир отделения младший сержант Усов сказал: «Готовься, будешь выступать за роту на батальонных соревнованиях по солдатскому троеборью. У тебя с гимнастикой проблем нет, стреляешь неплохо, а на лыжах ходить научим». Этот уральский парень из Нижнего Тагила был прирождённым  командиром,  никогда не опускался до оскорбления подчинённых, был строгим и справедливым. В неформальной обстановке он был равным, на спортивной площадке его можно было послать «куда подальше», зато в строю мог спросить по всей строгости. За эти качества его мы уважали и во внеслужебное время обращались не по имени  «Гена», а по отчеству – «Егорыч». Но я немного отвлёкся.                                                                                      

          Лыжное троеборье. Мне самому было интересно походить на лыжах, и, в первую очередь, для того, чтобы проверить остались ли хоть какие-то навыки от катания на лыжах в раннем детстве в Алтайском крае. Почему-то казалось, что особых проблем не будет, но… впрочем судите сами. Когда выпал снег, «Егорыч» не забыл своего обещания «поставить» меня на лыжи. В один из выходных дней организовал и лично возглавил выход всего отделения на лыжную прогулку. Для тех, кто никогда не видел солдатские лыжи скажу, что они деревянные, довольно широкие и имеют полужёсткие крепления. В таких удобно ходить по снегу обутым в сапоги. Кстати, для соревнований мы эти лыжи обстругивали с обеих боков рубанком и, таким образом, делали их похожими на беговые. В тот день на улице был лёгкий морозец и мы вышли одетыми только в х/б без ремней. Едва начав движение, сразу почувствовал, что не то, что ходить - стоять толком на лыжах не могу. Правда, это состояние прошло быстро, однако скользить по лыжне, как это делали мои товарищи, долго не мог. Старался им подражать, но получалось плохо. Тут до меня дошло: бегать на лыжах и кататься на них с крутого берега озера – совсем не одно и то же, а значит придётся учиться лыжному шагу с нуля. Понимая мою беспомощность, Егорыч отделение не торопил. Лишь под конец прогулки у меня стало немного получаться.

          По неведомой причине батальонные соревнования по троеборью не проводились. Вместо них провели, говоря современным языком, «кастинг» и то только по гимнастике и на его основании отобрали кандидатуры в сборную ОИГ для выступления на гарнизонных соревнованиях. Естественно, что я в неё прошёл. Единственным соперником в этом виде спорта стал для меня Коновалов Володя – ефрейтор из автороты. Он немного лучше выполнил упражнение на перекладине, зато я его вчистую обыграл в прыжках через коня. Когда узнал, что буду выступать за ОИГ, спросил у командиров: «А как же быть с лыжами, я ведь совсем не умею на них бегать?!», на что получил ответ: «Ничего, как-нибудь пройдёшь дистанцию, зато по гимнастике за нашу часть не придётся краснеть». Так оно и получилось: по гимнастике сборная нашей части выступила лучше всех в гарнизоне. Отстрелялись мы тоже не плохо, а вот когда дело дошло до лыж…со мной получился вполне ожидаемый конфуз.

          Времени до соревнований оставалось мало, поэтому до них мне удалось походить на лыжах ещё только раз. Вылазку делали с кем-то из ребят нашего взвода. Прошли, в общей сложности, километров восемь-десять и то особо не напрягаясь. С каждым пройденным километром чувствовал себя всё увереннее, стало приходить понимание как правильно следует накатывать на лыжню и, одновременно, работать палками, как отталкиваться, чтобы не было проскальзывания лыж назад. Но это были только первые навыки и их (увы!) было недостаточно, чтобы хоть «мало-мальски» выступить в гонке.

          Соревнования проводились в пойме Иртыша, находившейся рядом с офицерским городком. Лыжня была проложена вверх по течению, вдоль левого берега, в нескольких местах она проходила по скованным льдом протокам и поросших густым кустарником островам. Участникам предстояло пройти по ней десять километров - пять в одном направлении и столько же в обратном. На повороте несколько судей фиксировали номера участников достигших пятикилометровой точки дистанции и по рации сообщали их судейской бригаде. Располагалась она в районе старта, рядом, с деловым видом, крутились представители спортивных делегаций воинских частей, а поодаль толпились многочисленные болельщики. Был выходной день, поэтому от нашей роты пришло «поболеть» человек пятнадцать, однако, запомнил из них только сержанта Седых, который отвечал за спортивную работу в подразделении. Почему именно его, читатель поймёт чуть ниже.

          Старт был общим. Человек сорок рванули с места в попытке занять лидирующие позиции на лыжне. Начиналась она метрах в ста - ста пятидесяти от старта, но до неё ещё предстояло пробежать по открытому заснеженному пространству, где отсутствовал даже намёк на понятие «лыжня». По нему я пробежал не хуже других и, в конце, уже на лыжне, пристроился в «хвост» какому-то солдату с мыслью: «Надо стараться не отстать

  

                           

                      Судейская комиссия на гарнизонных соревнованиях по зимнему солдатскому

                          троеборью. Снимок  взят из Интернета.

 

от него, а там видно будет». Почти полное отсутствие техники скольжения, какое-то время, я компенсировал своим упрямством и неплохой общефизической подготовкой. Но

на этом далеко не уедешь (в данном случае – в буквальном смысле!).  Очень скоро понял:

при  всём  желании  за  моим  «ведущим»  угнаться  не  смогу - «дыхалка»  работала  на пределе.  

          Как потом выяснилось, для «ведущего» я выбрал «не ту» кандидатуру - парень имел второй разряд по лыжам, но разве мог я об этом знать? Погоня за ним мне обошлась дорого – сил теперь не хватало не то что на погоню, но даже на доступный для меня темп. То и дело слышал за спиной крик-команду «Лыжню!», что означало - надо с неё сойти и уступить обгоняющему спортсмену. Вначале меня это задевало, потом стало безразлично, ибо понял: с моими нынешними возможностями не до состязаний и будет неплохо, если вообще пройду всю дистанцию. Шёл почти два часа с короткими остановками на отдых. Когда появился из-за кустарника недалеко от финиша, навстречу выбежал сержант Седых со словами: «Бахардин! Дошёл! А мы хотели уже посылать людей на поиски». Помню, как сразу из термоса мне налили полную кружку горячего какао с молоком, но пить его я вначале не мог из-за сильного приступа кашля. Мне сказали, что это нормальная реакция организма на долго вдыхаемый полными лёгкими морозный воздух. Вот так завершился мой лыжный дебют на гарнизонных соревнованиях.

          По их итогам Коновалов Володя занял второе место и ему предоставили отпуск на Родину на десять суток. Обычно давали его спортсмену занявшему первое место, но в тот год чемпионом стал солдат уже побывавший дома и второй отпуск ему не дали. Тогда я подумал: «А ведь это шанс и для меня получить отпуск. Володьке второй раз отпуск не дадут, а мне, чтобы стать чемпионом гарнизона, придётся научиться хорошо бегать на лыжах, а в стрельбе уж как повезёт». Почему я так отозвался про стрельбу? А потому, что на тех моих первых соревнованиях отстрелялся  очень средненько.

          Дело в том, что в день проведения состязаний по стрельбе было очень холодно. Пока стояли на исходном рубеже, дожидаясь начала соревнований, я, как и большинство участников, сильно продрог. Но ещё сильнее замёрзли мои руки потому что солдатские фланелевые рукавицы от мороза спасали плохо. К моменту начала стрельбы я уже их не чувствовал, поэтому, нажимая на курок указательным пальцем, не чувствовал ни палец, ни курок. Понятно, что при таком нажатии на спусковой крючок на хороший результат можно было не рассчитывать. Лучше отстрелялись только те, у кого были запасные перчатки, но таких оказалось совсем немного. Однако, в тот день я приобрёл ценный опыт: до наступления следующей зимы попросил в письме маму связать и выслать посылкой тёплые шерстяные рукавицы или перчатки. Мама выполнила просьбу и прислала белые вязаные перчатки. В них, при надетых сверху солдатских рукавицах, даже в сильный мороз ладони рук чувствовали себя вполне комфортно. Одним словом, к зимним стрельбам я приготовился, дело оставалось «за малым» - научиться бегать на лыжах.                                                        

          О роли командира отделения в моей лыжной подготовке. И здесь невольным союзником стал наш командир отделения – Егорыч. Не знаю, занимался ли он до призыва в Армию каким-либо спортом, зато точно знаю, что бегать он любил и эту «любовь» прививал подчинённым. Спросите как? Да очень просто! Так уж получилось, что утреннюю физзарядку со взводом проводили по очереди только он и сержант Кириллов. Последний бегать не любил и не умел, поэтому с ним взвод всю зарядку проводил на спортплощадке, где ребята вначале в строю делали гимнастические упражнения, потом подтягивались на турнике, отжимались на брусьях и т..д…

          Зато на следующий день, под руководством сержанта Усова взвод всю зарядку бегал. И не трусцой, а так как хотел Егорыч. А хотел он всегда, чтобы взвод не отставал от него, но угнаться за этим  «лосем» было не просто. Отстающих, особенно из числа «салаг», он считал «сачками» и каждый раз грозился наказать мытьём полов в казарме после отбоя. Желающих делать эту работу в счёт собственного сна небыло, поэтому взвод бежал всегда компактно и с каждым разом все быстрее. Месяца через три  мы успевали за время зарядки пробежать километра четыре, а то и больше. Вскоре, летом, было проведено первенство ОИГ по кроссу среди взводов. Натренированные Егорычем, положенные три километра, мы пробежали так, что даже «видавшие виды» офицеры были удивлены.  Фото нашего четвёртого взвода см. ниже в разделе «О сослуживцах»

          Наш младший командир был горд за ребят и решил добиться такого же результата на зимнем первенстве взводов, где предстояло пробежать на лыжах десять километров имея за спиной скатанную в кольцо шинель («скатку») и оружие. Как только на землю лёг достаточный слой снега, при первой возможности, он стал выводить ребят на лыжные тренировки. К сожалению, таких возможностей было не так много, как ему хотелось и, тем не менее, взвод в последствии выступил очень прилично. Для меня же, поставившего цель успешно выступить в первенстве гарнизона по зимнему солдатскому троеборью, те наши вылазки в составе взвода имели особую ценность. С каждым разом  я чувствовал себя на лыжах всё увереннее, появилась хоть какая-то техника движения, к тому же, ближе к соревнованиям, членов сборной команды стали отпускать тренироваться самостоятельно и всё это дало результат: в преддверии первенства я уже укладывался в норматив третьего разряда. 

                  

                Зимний вид на берег Иртыша в районе протоки. С одного из его склонов, на спор,

                 я однажды  съехал на лыжах. Снимок взят из Интернета.

 

Лыжня, где мы обычно тренировались, была фактически той же, где проходили гарнизонные соревнования. Только начиналась она в парковой зоне офицерского городка и уходила вверх по реке, то спускаясь в её пойму, то поднимаясь на берег. Годом ранее крутые спуски были для меня проблемой (иногда падал), теперь же я их проходил без «дрожи в коленках». Мне даже нравилось это делать; проскочив такой участок, появлялось сожаление, что он недостаточно длинный и крутой. Наверное эта неудовлетворённость и стала причиной того, что однажды я пошёл на неоправданный риск. Впрочем судите сами.

          Во время одной из тренировок, Егорыч остановил группу передохнуть у края берега, где он был особенно крутым. С него открывался очень красивый вид на скованную льдом реку, припорошенные снегом камыши, редкие деревья покрытые инеем и простиравшуюся до горизонта снежную даль. Спустя несколько минут,  сержант вдруг произнёс: «Ну что, орлы, слабо съехать в этом месте вниз?» Ребята замялись - уж больно высоко и круто. Точно не помню, но, кажется, первым принял вызов Голубев: «Я пожалуй попробую». И тут кто-то дёрнул меня за язык: «Я тоже смогу». Егорыч знал возможности Голубева как лыжника, поэтому он ему сразу стал не интересен на роль «комикадзе», а вот я… Одним словом, мы поспорили на банку сгущёнки. При спуске главным для меня было устоять на ногах.

          При выходе на горизонтальный участок скорость была такой, что воздух свистел в ушах и несло меня не на открытое пространство, а прямо на огромный куст. Как я тогда увернулся от него ведает один Бог. Даже подумать жутко что бы было со мной влети я в него. Но, слава Богу - обошлось!!! Я потом сам удивлялся: не только благополучно съехал, но и устоял на ногах. Лишь однажды посчитал, что падаю, но это я только присел настолько глубоко,  что коснулся  задом лыж.  Да,  тогда  я выспорил банку сгущёнки, но немного позже я осудил себя за тот неразумный поступок. Кому и что я тогда доказал? Стоило ли так рисковать и ради чего? Глупо это всё.  

       Огневая подготовка. Не осталась без внимания и стрельба. В повышении «квалификации» в этом виде мне, в определённой мере, помогло участие в соревнованиях по летнему троеборью, где одним из видов соревнований была стрельба по мишеням. Перед соревнованиями несколько раз ездили на стрельбище тренироваться. К своим соревнованиям готовились и офицеры части, поэтому стрельбы проводили вместе. Однажды, почему-то они (два старших лейтенанта) повезли нас (троих солдат) не на стрельбище а далеко в степь. Установив мишени, мы стреляли из карабинов по своим с расстояния 100 метров, а старлеи из пистолетов Макарова и Стечкина по своим с расстояния 25 метров.  До этого я никогда не стрелял из пистолета, но очень хотел попробовать. Где-то под самый «занавес» тренировки я попросил офицеров дать мне стрельнуть из их оружия. Один из них удивлённо спросил: «Что-ж ты раньше не сказал, что хочешь стрельнуть из пистолета? У меня остался всего один патрон, на стреляй». И протянул мне малокалиберный пистолет Стечкина.

          Мишень была закреплена металлическими кнопками на деревянном щите. В её центре, а точнее в самом центре «яблочка» была ещё одна кнопка. Отражая солнце, она ярко блестела. Оба офицера с любопытством наблюдали за моими действиями. Пистолет Стечкина – оружие спортивное, поэтому изготовлен с разными «наворотами»: и рукоятка необычная (очень удобно лежит в руке) и какие-то грузы для баланса висят на стволе. Целился я долго. Раздался выстрел и центральная кнопка перестала блестеть. Один из старлеев удивлённо произнёс: «Неужели в кнопку попал?» Так и оказалось: пуля угодила в самый центр мишени задев кнопку. Я, конечно, был очень доволен собой, хотя вида не подавал. С одной стороны понимал, что столь удачный выстрел – случайность, с другой, откуда-то, выплыла мысль «а может у меня талант для стрельбы из пистолета?». Проверить её довелось спустя лишь лет двадцать, когда на военных курсах в Ташкенте стреляли из пистолета Макарова. Из полусотни человек у меня был третий результат; можно было успокоиться - никакого особого таланта нет. Но вернусь к теме рассказа.

          Спортсменов не ограничивали в выборе оружия, поэтому кто-то из наших офицеров предложил стрелять не из автомата Калашникова или карабина Симонова, а из… винтовки Мосина (образца 1898 года). Спросите почему? А потому, что при одинаковом калибре (7,62), из-за более мощного патрона, начальная скорость полёта пули у неё значительно выше, чем у автомата и карабина, а это обеспечивало более точную стрельбу. Начали тренироваться стрелять из этой винтовки-бабушки, называвшейся в Армии почему-то «трёхлинейкой». Отдача у этого «реликта» такая, что после каждой тренировки дня три побаливало правое плечо. Отстрелявшись летом из этого оружия вполне прилично, мы решили и в зимнем троеборье стрелять из него, к тому же неоднократные тренировки на стрельбище давали вполне обнадёживающие результаты. Одним словом, ко вторым моим соревнованиям на первенство гарнизона я подошёл более подготовленным, что внушало надежду занять первое место, а с ним получить отпуск на Родину.

          Фиаско с отпуском. Но, как говорится, «человек предполагает, а Бог располагает». Гимнастику я выиграл, стрельнул не лучше всех, но вполне прилично, а вот с лыжами произошёл опять конфуз. Но не по моей вине, а из-за халатности судейской бригады. Некоторые воинские части пошли на прямой подлог: их спортсмены стартовали как и все, но метров через триста-четыреста их в кустах ждали лыжники второго или первого разряда. Первые отдавали им свои повязки с номерами и те мчались с ними до точки контрольной отметки (пять километров), а потом обратно до тех же кустов. Там совсем не уставший спортсмен получал свой номер назад, одевал его на грудь и после этого бурно финишировал. Увидев это безобразие, представители обманутых воинских частей стали протестовать и просить судей разобраться в случившемся и снять обманщиков с соревнований, но… те почему-то не захотели этим заниматься. Остаётся только догадываться почему. Возможно,  кто-то из них  был заинтересован в таких результатах. Как бы там ни было, первое место мне не досталось (я даже не знаю какое занял по итогам трёх дисциплин)  и моя мечта побывать дома не осуществилась.

          Занятия боксом. На втором году службы, в течение двух или трёх месяцев, посещал секцию бокса, действовавшую в гарнизонном солдатском клубе. Занимались в ней ребята из многих воинских частей и совершенно разного уровня: от перворазрядников, до новичков. Последних, правда, было всего несколько человек. Поскольку до Армии я с полгода занимался боксом, то не считался новичком, но и к разрядникам не относился. Наиболее яркими представителями секции считались «старики» - перворазрядники  Володя Твердохлебов и Миша Каграманян. Последний формально считался руководителем секции. Оба входили в сборную гарнизона по боксу и иногда ездили в Семипалатинск на областные соревнования. Какие они там имели результаты сказать не берусь, в глубинах памяти отложилось, что Каграманян был чемпионом области. С Твердохлебовым у меня сложились нормальные отношения, иногда  «работали»  с  ним  в  спаррингах, однако вскоре, я перестал посещать секцию, но и после этого, вплоть до его демобилизации, при встречах здоровались и обменивались новостями.

          Гражданская «Наука». В воинских частях Полигона постоянно велась спортивно-массовая работа. Соревнования проводились по самым различным видам спорта  и самого разного уровня: от первенства взводов до первенства гарнизона. В относительно небольшом городке, не избалованным зрелищами, последние пользовались большой популярностью. Особенно много болельщиков собирали игры по футболу, волейболу и баскетболу. Про футбол скажу ниже, а вот два последних игровых вида проводившиеся летом1964 года мне запомнились вот чем. В тот период на Полигон приехало много научных работников из разных НИИ имевших отношение к разработке ядерного оружия.

 

                   

                      Гарнизонный Дом Офицеров. Где-то рядом с ним находились баскетбольная

                      и волейбольная площадки, на которых проводилось первенство соединения.

                   Снимок взят из Интернета.

 

Среди них были молодые люди с хорошей спортивной подготовкой, что позволило им создать очень хорошие баскетбольную  и волейбольную команды  со звучным названием «Наука». Участие  сильных «гражданских» команд придало особую пикантность проводимым играм. Посмотреть их желали многие солдаты, но для этого надо было иметь увольнительную записку, потому что игры проходили на спортплощадках в офицерском городке недалеко от Дома Офицеров. Народу около них собиралось много, патрули туда практически не заглядывали, поэтому поболеть «за своих» приходило немало самовольщиков.

          Баскетбольная «Наука» заняла призовое место, а волейбольная обыграла всех. В той команде мне запомнился один необычайно прыгучий игрок. Худощавый молодой мужик, лет двадцати пяти, был ростом чуть ниже меня, но выпрыгивал так, что голова его только немного не доставала до верхнего троса. Это позволяло ему не только успешно ставить блок, но и атаковать.

          Неожиданная встреча. Первенство гарнизона по футболу проводилось на стадионе. Находился он на окраине офицерского городка недалеко от городка солдатского. Такая близость позволяла солдатам ходить на игры без увольнительных. С восточной стороны стадион имел деревянную трибуну состоявшую из пяти - семи рядов дощатых скамеек. И в Армии и первые годы после демобилизации я не был любителем смотреть как играют в футбол другие, предпочитал играть сам. 

          На втором году службы, в один из воскресных летних дней, кто-то затащил меня на

стадион, где проходил матч между сборными ОИГ и какой-то воинской части.

         

Группа спортсменов ОИГ на гарнизонном стадионе (ориентировочно лето 1964 года). В первом ряду в центре, в гражданской одежде, сидит наш «батя» - подполковник Кузнецов. Рядом с ним (справа) – Лудорев Иван. Во втором ряду справа налево: Патрушев, Кусаинов, Голубев, … двоих следующих не помню.. Перминов, Мхитарян … фамилии остальных не помню.

 

          Возможно игра была интересной, но, в силу выше сказанного, я не очень внимательно следил за ней и, от нечего делать, иногда посматривал по сторонам. Вдруг, немного справа, на пару рядов ниже, увидел лейтенанта с очень знакомыми чертами лица.  Почти сразу мелькнула  мысль:  «Очень  похож  на  Женькиного  зятя – Рудика,  но  такого  просто  не может быть! Откуда ему тут взяться, да ещё в форме лейтенанта?». Посидев с минуту в раздумье, решил все же спуститься к  офицеру и выяснить ошибаюсь или нет. Оказалось – не ошибаюсь. Узнав друга своего шурина, Рудик был удивлён не меньше меня. В общем, произошла просто невероятная встреча. Таких в моей жизни было пока две. Вторая состоялась спустя двадцать лет после этой в поезде «Андижан – Ташкент», где совершенно случайно, узнал, что еду в одном вагоне с  учительницей из школы в селе Усть-Волчиха Волчихинского района Алтайского края, где я учился в 1951 – 1952 годах. Всё же какие сюрпризы, порой преподносит нам жизнь?! Это-ж надо произойти таким совпадениям в пространстве и во времени, чтобы два человека встретились через столько лет в определённой точке планеты Земля, в самом необычном месте!!!

          Ещё будучи студентом рязанского радиотехнического института, летом  1960-го или 1961-го года, Рудик приезжал в гости к своей невесте – Женькиной сестре в Фергану. Где уж они познакомились и когда я не ведаю, да это и не важно. Главное – мы (я имею ввиду всех своих друзей: Иосифа, Кольку и Женьку) тогда часто общались со студентом, вместе ходили купаться на озеро и даже играли в какую-то игру в карты. В институте была военная кафедра, поэтому всем выпускникам, по окончании, присвоили звание «лейтенант». Многим новоявленным радиоинженерам мужского пола при распределении предложили служить в Армии. Большинство отказались, а вот Рудик согласился и стал военным. К моменту нашей встречи он уже был женат на Женькиной сестре и у них были дети. Когда спросил что он делает на Полигоне, Рудик мягко уклонился от ответа.

 

 Да мне и без этого было понятно, что его командировка связана с какими-то вопросами радиосвязи.  

          Посрамление сборной ОИГ по футболу.   В течение первого и второго годов моей службы, в Отдельной Инженерной Группе была хорошая футбольная команда, регулярно занимавшая призовые места на первенстве гарнизона. Её костяк составляли ребята призыва 1960 года, после их демобилизации за нашу воинскую часть стали играть, в основном, солдаты из хозяйственного взвода. Футболисты из них были не важные, поэтому наша ОИГ на первенстве гарнизона уже «не котировалась». Однажды, летом 1964 года, после очередного проигрыша, новый писарь нашей роты Миша Надточий подошел к команде и высказал ей всё, что о ней думает. Напоследок заявил: «Да я вот соберу ребят из нашей роты и мы вас обыграем». Те обиделись и, чтобы наказать хвастуна, предложили сыграть «на интерес». Мишка был парнем «с характером», поэтому согласился.

          Из-за невозможности купить на территории Полигона спиртных напитков, ставками в самых различных спорах и пари между солдатами было сгущённое молоко. Договорились играть семь на семь и поставить на кон по семь банок «сгущёнки». Помню как писарь долго ходил по роте, уговаривая ребят показать «собачникам» как надо играть в футбол. Если бы просто выйти и поиграть, то согласились бы многие, но тут надо было рисковать собственной банкой «сгущёнки», потому что выиграть у игроков сборной части  казалось не реальным. В конце концов Мишка набрал команду, я тоже оказался в ней.

          Играли недалеко от казармы в дальнем углу обширного двора около полосы препятствий. Ворота обозначили поставленными на ширину трёх метров камнями. Быстро собрали с площадки и отбросили к забору все крупные камешки. В сторонке, за обочиной условной линии поля, обе команды сложили по семь призовых банок молока и игра началась. И каменистое поле и «самодельные» ворота и азарт состязания мне очень напоминали футбольные баталии, проводившиеся моими сверстниками лет пять-шесть назад во дворах Киргилей. Только тогда мы бегали босиком, а здесь в кедах. «Собачников» мы разгромили «на голову» со счётом 6 : 0. На ужине сладкий чай со «сгущёнкой» пили не только члены нашей команды, но и  присутствовавшие на матче болельщики из нашей роты.

          Гандбол.   В конце мая или начале июня моего первого года службы, по поводу какого-то праздника, спортивные начальники решили провести блиц-турнир гарнизона по ручному мячу. Из-за отсутствия нормальной гандбольной площадки разрешили играть на футбольном поле по одиннадцать игроков в каждой команде. В общем, всё как в футболе, только мяч на поле гандбольный и перемещать его надо было не ногами, а руками. Играли по «олимпийской» системе: проигравшая команда выбывает. В собранную наспех команду ОИГ попали ребята только из нашей роты, среди них оказался и я. При игре на просторном футбольном поле преимущество имели команды бегавшие быстрее. Как потом выяснилось, мы оказались самыми шустрыми, поэтому в тот день обыграли всех. Финальная игра заканчивалась почти в сумерках, но ротный старшина распорядился оставить нам ужин в столовой. В казарму возвращались с триумфом.

          Однако, тот похожий на пародию «ручной мяч», дал толчок к развитию в гарнизоне настоящего гандбола. Вскоре, в крупных воинских частях, были сформированы команды и между ними начали разыгрывать первенство гарнизона. В нашей ОИГ тоже создали сборную команду. Как и большинство её членов, я начинал в ней с нуля, поскольку до этого даже не знал о существовании такой игры как гандбол. Во всех командах период адаптации прошёл, на удивление, быстро и вскоре на земляной площадке гандбольного поля закипели настоящие спортивные страсти.  Было оно глинистым, а потому очень твёрдым и покрыто где-то смесью песка и пыли, а где-то мелкими камешками. Падать на таком было опасно, но, тем не менее, носились мы по нему  «как угорелые» не думая о возможных травмах.

          Гандбольные страсти в том году прекратились в связи с началом испытательных работ на пункте «Ш». Команда выступила не лучшим образом и заняла место где-то в середине таблицы. Осенью с новым пополнением в ОИГ прибыло несколько ребят знакомых с гандболом, но главное - парень с Украины имевший первый разряд по этому виду спорта. Его приход в команду сразу сказался на результатах – мы стали играть гораздо лучше. С одной стороны, он нам разъяснил кое-какие тонкости игры, от чего команда стала играть более осмысленно, с другой – сам очень сильно играл на линии.  Это позволило в 1963 году занять либо первое, либо второе место в гарнизоне. К сожалению не помню фамилии большинства ребят игравших в  той команде, кроме Лёши Кравченко, Алика Наумова и Миши Надточего. В 1964 году наша обновлённая команда продолжала участвовать в первенстве гарнизона и  её результаты были не менее успешными. 

          Гандбольные навыки, полученные за время службы пригодились и после демобилизации. Едва устроился на завод, как меня «завербовали» вначале в цеховую, а потом и заводскую команду. Летом 1965 года в её составе довелось даже съездить в город Коканд на первенство Узбекистана среди команд спортивного общества «Мехнат» («Труд»). Вот тогда-то я неожиданно встретился с узбекским парнем не умевшим в                                                                        

 

                  

 

Часть гандбольной команды ОИГ. Слева направо: ефр. Бахардин Виталий.,  ряд. Наумов Альберт,

ряд. Надточий Михаил,  ряд. Кравченко Алексей,  мл. сержант ________, ряд. ________

 

карантине ходить в строю со всеми в ногу. Как это произошло? Шло нас несколько человек по какой-то кокандской улице после очередной игры, вдруг обгоняет грузовой «ГАЗ-51» и тут же резко тормозит.  Смотрю,  из кабины выпрыгивает земляк по службе и бежит ко мне с распростёртыми объятьями: «Витёк, здорово! Какими судьбами?»... и ни тени обиды за наши стычки во время прохождения курса молодого бойца. Честно говоря, я был не меньше его рад нашей встрече; ведь это был первый сослуживец, которого довелось увидеть после демобилизации. Всё же как роднит, как сближает людей солдатское братство!

          Завершая «спортивную» тему скажу, что по выходным дням, на спортплощадках, находившихся рядом с казармой, мы иногда играли в баскетбол. После того, как в течение одной недели во время игр двоим солдатам сломали носы, баскетбол практически закончился: и начальство стало относиться неодобрительно к этому виду спорта, да и среди ребят желающих играть поубавилось. Одного «ломоносова» помню до сих пор:  сержант Шестунин. Этот «окающий» при разговоре парень из «Вологодчины» (кстати, второразрядник по лыжным гонкам), с узким худощавым лицом, очень переживал, что после срастания перелома его тонкий с горбинкой нос остался немного искривлённым.

 

                          НАЧАЛЬНИК  КОМАНДЫ И ЕГО КАДРОВЫЕ  РЕШЕНИЯ. 

 

          В конце 1963 года, когда успели демобилизоваться почти все призывники 1960 года и пришло в роту новое пополнение, у нашей Отдельной Инженерной Группы изменили номер воинской части и внедрили штатное расписание ракетного подразделения (так, во всяком случае говорили в нашей роте). Если до этого ОИГ была войсковой частью 52605«И», то теперь стала войсковой частью 55760, вместо рот появились «команды», вместо взводов – «отделения». Чем были вызваны подобные изменения? Наверное теми же причинами, по которым и ранее неоднократно менялись номера воинской части, а именно стремлением дезуавировать иностранные разведки. С изменением штатного расписания, название части осталось прежним, а вот некоторые командиры поменялись. Нашего ротного – Кулебу  перевели в какую-то другую воинскую часть, на что была причина семейного плана, о которой не хочу тут писать. На его место (но теперь уже на должность начальника команды) назначили майора, а командовать нашим взводом (теперь отделением) поставили капитана. К сожалению фамилии ни того, ни другого не помню. Капитан Квасников и старший лейтенант Зеленин остались  командовать своими взводами (отделениями).

          Чтобы впредь не путаться с этими новыми названиями, в дальнейшем «команду» буду, как и прежде, называть ротой, а «отделение» взводом. Почему? Потому что новое «отделение» состояло из обычных армейских отделений по десять человек в каждом во главе с сержантом. Согласитесь, что если оставить новые названия, то мне каждый раз придётся объяснять о каком «отделении» идёт речь. 

          К своему Кулебе мы привыкли, поэтому приход на его место «чужака» ребята восприняли довольно болезненно, да иначе и быть не могло, ведь «новая метла» сразу стала «мести» по новому. Майор тоже был очень опытным служакой, к тому же неплохим психологом, а потому во вверенном  подразделении начал по-своему расставлять приоритеты, а они не всем пришлись по вкусу, особенно ребятам моего призыва, которые переходили  в это время из категории «помазков» в категорию «стариков».

          Достаточно сказать, что прежнего старшину он убрал и на его место назначил исполняющим обязанности не одного из сержантов нашего призыва, а младшего сержанта, прослужившего в Армии всего год и только что пришедшего в подразделение после учёбы в сержантской школе. Думаю, что сделал он это умышленно, чтобы через свою креатуру, если и не пресечь «стариковскую» вольницу, то хотя бы значительно урезать её. Зачем ему это было нужно? Наверное считал, что так будет лучше для укрепления дисциплины в роте. В определённой мере, расчет майора оправдался:  младший сержант показал себя хорошим «спиногрызом»; исполнял обязанности старшины очень ретиво, не давая поблажек старослужащим, за что однажды и поплатился.

          А дело было так. У и.о. старшины был земляк, с которым они вместе призывались в Армию. Тому повезло – попал служить в гарнизонную солдатскую баню. Солдат, обслуживающих этот объект, было всего двое. В их задачу входило, обеспечение чистоты и порядка как внутри помещений, так и снаружи. Служба была настолько «фартовая», что для них не существовало таких понятий как хождение строем, присутствие на каких-либо занятиях, караулы, наряды, тактические учения и т.д…Только в течение дня у них был командир – заведующий баней, в остальное время они были предоставлены сами себе, а по сему, фактически, жили в бане. Читатель, наверное,  помнит,  что находилась она,  примерно,  на стыке солдатского и  офицерского  городков, в то же время, в стороне от них. По этой причине, с вечера и до самого утра, ни офицерам, ни патрулям, никому другому до бани не было никакого дела. Пользуясь этим, к предприимчивым «служителям солдатской гигиены» приходили дружки с выпивкой и закуской, а иногда и с бабами и «гудели» там до раннего утра. 

          Выше я уже писал, что женский пол на полигоне был в дефиците; если брать только незамужних, то на одну такую приходилось около полусотни солдат, поэтому «успехом» у последних пользовались все женщины вне зависимости свободна она или нет и тем более – красива или нет. Так вот, вскоре после назначения на должность, наш старшина стал частенько исчезать после отбоя и появляться незадолго перед подъёмом. В команде у него был доверенный человек, который знал где его можно найти в случае необходимости. Уходя, старшина всегда предупреждал дежурного по роте к кому следует обратиться для его экстренного поиска. Думаю читатель, уже догадался где проводил ночи наш старшина. Да, да, именно в бане, куда с подругами приходила его пассия. Несколько раз мы её видели, потому что под какими-то предлогами появлялась около нашей казармы. Не думаю, что на «гражданке» такой высокий, симпатичный парень как и.о. старшины стал бы «крутить любовь» с такой крупной, полноватой в бюсте, но на редкость не красивой девицей. Правда, стоило ей  заговорить, как эта некрасивость сразу как-то растворялась, потому что обладала очень нежным грудным голосом

          Здесь я должен сделать небольшое отступление. В начале марта командование части объявило о скором проведении строевого смотра. Те, кто служил в Армии, знают , что это очень важное для командиров всех уровней мероприятие; нейтральная комиссия, проверяет уровень подготовки личного состава по всем армейским дисциплинам. К смотру начинают готовиться заранее: приводят в порядок обмундирование солдат, оружие и пирамиды, в которых оно хранится, проводят дополнительные занятия по строевой, огневой и тактической подготовке, репетируются строевые песни, проводятся учебные тревоги с последующими марш-бросками и т.д. Поскольку начальник команды возглавил подразделение недавно, то ему особенно хотелось, чтобы строевой смотр в его «епархии» прошёл успешно. Майор был «тёртым калачом», поэтому к смотру готовил команду очень основательно, лично проверял всё до мелочей. Однажды, заглянув в ружейные пирамиды, дал задание вычистить до блеска хранившееся в них оружие. Командиры взводов поручили это сержантам, те организовали вечером чистку.

          Теперь в этом отступлении сделаю ещё небольшое отступление. По какой-то причине, в нашем отделении в то время отсутствовал командир и начальник команды поручил мне временно исполнять его обязанности. Я был не против, к тому же денежное довольствие у ефрейтора – 4,80, а у командира отделения – 11,80 рублей. Помню, у меня выпал свободный от работы на «Секторе» день и я занялся оружием своего отделения. Когда ребята вернулись в казарму их карабины были тщательно вычищены, а стволы аж сверкали. Остальные отделения начали чистить оружие после ужина. Многие солдаты делали это «спустя рукава», а сержанты толком не удосужились проверить качество чистки. На другой день майор пришел в казарму, проверил выполнение своего приказа и пришёл в ярость. Тут же собрал всех командиров отделений и начал воспитывать «по полной программе». При этом в качестве примера для подражания ставил наше отделение. «Вот, товарищи сержанты – чуть ли не кричал он - учитесь у этого ефрейтора в каком состоянии надо держать оружие!». После того случая, в глазах ротного я вырос и он утвердил меня полноценным командиром отделения, теперь уже без приставки «и.о.».

          Но вернусь опять к бане. Однажды, незадолго перед смотром, майор заявился в казарму минут за пятнадцать до подъёма чтобы объявить учебную тревогу. Предварительно велел дневальному позвать к нему старшину, но тот, не зная о «тайне» младшего сержанта, естественно, замешкался. Тогда ротный обратился к дежурному по роте. Тот уже успел послать «гонца» в баню, но, так как старшины в казарме небыло, стал мямлить что-то невразумительное. Майор понял, что его водят за нос, но разбираться не стал, дал команду объявить тревогу. Роте было не привыкать к подобным неожиданностям, поэтому построились во дворе быстро и без суеты. В тот раз старшине повезло: возвращаясь из бани, он был уже рядом с казармой,  поэтому, увидев строящуюся роту, подбежал к ней и, как ни в чём не бывало, начал руководить построением. Когда майор вышел из казармы во двор, старшина уже бежал к нему с рапортом о построении. Наверное старшина как-то смог объяснить своё отсутствие в казарме незадолго перед подъёмом, потому что ротный «оргвыводы» делать не стал.

          Через несколько дней начался строевой смотр, причём с учебной тревоги. Часов в пять утра в роту пришел наш майор в сопровождении проверяющего – какого-то подполковника. Проверяющему не надо было предварительно никого поднимать, поэтому сразу дал команду объявить учебную тревогу. Когда рота проснулась, несмотря на суматоху, некоторые «старики» сразу сообразили, что старшины опять нет на месте и решили его «подставить». Сделали они это просто: придержали на пару минут «доверенное лицо», кинувшееся было бежать в баню. Наверное, наш майор и через дневального и через дежурного по роте, по ходу дела, пытался узнать где старшина, но тщетно: солдаты разбирали оружие, выбегали строиться, а его «протеже» среди них небыло. Появился он, запыхавшимся, уже тогда, когда проверяющий заканчивал проверку экипировки у личного состава. Хорошо ещё, что старшина не попался на глаза подполковнику, а то бы наш майор совсем оконфузился, потому что на щеках и шее парня алели яркие следы губной помады. Увидев их, начальник команды всё понял и со скрытой злостью в голосе прошипел: «Быстро в строй!». В тот же день старшиной роты был назначен сержант Голубев, который, как и мы,  служил третий год. Надо отдать должное способностям майора подбирать кадры: хрен оказался не слаще редьки. Новоиспечённый старшина был «спиногрызом» ещё тем. Не случайно, при демобилизации, уговорил командиров части отправить его домой отдельно от других ребят. Знал, мерзавец, что они ему не простят чрезмерное «усердие» в службе. 

 

                                             О  РОЛИ  «ПРИГОРШНИ  СОЛОМЫ».

 

          Теперь, как и обещал, расскажу почему не попал на подготовительные курсы. Выше я уже писал, что в связи с изменением штатного расписания, нашего командира взвода (фамилию, к сожалению, не помню, хотя на армейской фотографии помещённой выше меня можно увидеть рядом с ним во время выборов в Верховный Совет СССР) сменил капитан, заняв должность начальника отделения (или по прежней классификации - командира взвода). Этот небольшого роста и среднего телосложения офицер, до прихода в ОИГ заведовал гарнизонной прачечной. Его почтенный (по военным меркам) возраст вполне допускал, что человек успел принять участие в ВОВ. Наверное, он относился к той категории офицеров, которые, во время войны, пробились в таковые из солдат из-за царившего дефицита на командиров взводов и рот. У них, как правило, гражданской  специальности  не было,   поэтому  очень  старались  удержаться  в  Армии,  чтобы выслужив положенные 25 лет, уйти в отставку с нормальной пенсией. Понятно, что это были самые рьяные служаки в офицерском корпусе советской Армии. Не трудно предположить, что наш новый командир пользовался хорошей репутацией у своего начальства и оно его поставило на майорскую должность, чтобы тот при уходе в отставку мог получать более высокую пенсию.

          Не знаю каким он был вне солдатского городка, только перед нами выглядел настоящим солдафоном: суховатым в общении, излишне крикливым и придирчивым, к тому же не очень умным. Те, кто знал предыдущего взводного, нового сразу невзлюбили и дали прозвище «прачка». Едва ли в моей памяти этот человек оставил бы хоть какой-то след, если бы не стал причастным к отставке моей кандидатуры в слушатели подготовительных курсов. А произошло это так.

          В начале декабря, дня за три до рассмотрения и утверждения кандидатур в штабе ОИГ, я попал в наряд дежурным по роте. Дневальными  были солдаты-первогодки, т.е. «молодые». В те же сутки дежурил по части наш «прачка». После отбоя свободным (т.е. не стоящих у тумбочки) дневальным поручил вымыть полы в коридорах. Один мыл широкий коридор, где стояли турник и гимнастические брусья, другой – узкий, тянувшийся от входа к туалету. У входной двери, в качестве коврика для обтирки подошв обуви, лежал кусок кошмы размером немногим более четверти квадратного метра. Когда «молодой» стал мыть пол недалеко от двери, он этот кусок вынес за порог и оставил на лестничной площадке, чтобы не мешал. Не знаю сколько времени кошма находилась без присмотра, только когда дневальный открыл дверь, чтобы забрать её и положить на место, оказалось, что она исчезла.

          С удивлённым видом, он подошёл ко мне и доложил о случившемся. Я пробежал всю лестничную клетку, вышел даже на улицу, в надежде, что кто-то просто подшутил, но коврик исчез. Оставалось только предположить, что его прихватил кто-то из шоферов, живущих этажом выше. Спросите, зачем им кошма? А они зимой застилали ими пол в кабинах машин для утепления. Пошёл на третий этаж в автороту, объяснил дежурному свои претензии и тот разрешил осмотреть помещение. Конечно, смотрел только там, где это было доступно при спящих людях, заглядывал даже под кровати – нет нигде! Не исключено, что кошму прихватил кто-то из шоферов, уходящих в ночной рейс, поэтому в казарме искать её было бесполезно.

          Прошло совсем немного времени, после моих поисков, как в роту пришёл дежурный по части. Капитан сразу заметил отсутствие у порога коврика (ещё бы, ведь это лично он её откуда-то принёс!), поэтому его первым вопросом ко мне стал: «Где кошма?». Стал ему рассказывать при каких обстоятельствах она пропала, но тот и слушать ничего не хотел: «Ничего не знаю! Если к утру кошма не будет лежать на месте, отправлю на гауптвахту на трое суток». На душе сразу стало противно, ибо понял: подготовительных курсов не видать мне как своих ушей. На «губу» меня «прачка» не посадил, зато напрочь «зарубил» мою кандидатуру, когда определяли тех, кто будет посещать два раза в неделю школу в офицерском городке.

          Здесь, почему-то, вспоминается фильм  тридцатилетней давности «Соломенная шляпка» с участием замечательного актёра Андрея Миронова. Там главный герой-лавелас не смог вовремя разобраться со своими многочисленными девицами и погорел из-за того, что не к той  пассии попала подаренная им соломенная  шляпка. В конце фильма  Андрей Миронов  пел  о  том,  что может: «… даже пригоршня соломы сыграть в судьбе решающую роль».  Так вот, роль «пригоршни соломы», в декабре 1963 года, для меня сыграл кусок кошмы. Не случись тогда её кражи, моя жизнь вполне могла пойти по совершенно иной колее. Но… что случилось, то случилось. Жалею ли я о произошедшем? Нет, не жалею! Сегодня я знаю какой получилась моя жизнь и не вижу оснований быть ей не довольным. А поступи я в институт на дневное отделение, ещё не известно выдержал бы мой желудок скудную студенческую еду или нет, да и не только это… 

          На подготовительные курсы от нашей роты попали тогда два ефрейтора: Корепанов и Лукъянов - очень серьёзные ребята. Занимались оба упорно, с огромным желанием, а вот поступили они или нет сказать не могу. И тот и другой шли в МГУ на географический факультет, где, как и во всех других, конкурс был очень большим. Интересовался у ребят почему именно стремятся на географический. Сказали, что выпускники этого факультета плавают на научных судах по всему миру. Что-ж, от такой работы и я бы не отказался.  Несмотря на непопадание на подготовительные курсы, желания учиться у меня не уменьшилось и я продолжил самообразование. Как я это делал напишу ниже.

          

                                                    ДОСУГ  В  ГАРНИЗОНЕ.

 

          Выше я уже рассказывал о том, как офицеры, солдаты-сверхсрочники и вольнонаёмный персонал гарнизона проводили свой досуг. Кино, участие в художественной самодеятельности, занятия в кружках по интересам, в спортивных секциях – вот отдушины, где люди могли проводить время с пользой для себя. Однако, подавляющее число постоянных жителей Полигона предпочитало либо сидеть дома, либо ходить друг к другу в гости, а там без бутылки не обходилось. По этой причине, несмотря на существовавший в гарнизоне «сухой закон», подвалы многих обитателей были похожи на склады стеклотары. Был, правда, ещё вид досуга – рыбалка и охота, но пользовались им далеко не все. Рыбачить на Иртыше в береговой полосе около офицерского городка – пожалуйста. Однако, для «серьёзной» рыбалки (а тем более охоты!) надо было отъехать от «Берега» довольно далеко, но для этого необходимо было не только получить разрешение у «компетентных» товарищей, но и иметь транспорт.

          Собственных автомашин, даже у важных персон Полигона, в начале шестидесятых годов, наверное, не было. Во всяком случае, я ни разу не видел «Москвич», «Победу» или «Волгу» с гражданскими номерами. Правда, собственные мотоциклы у некоторых офицеров были, но увидеть кого-то едущим на этом транспорте доводилось крайне редко. У офицеров, желающих съездить на рыбалку или охоту оставалась одна возможность – просить разрешения поехать на служебном «ГАЗ-69». Руководство Полигона разрешало такие поездки, но не охотно, ибо нередко они заканчивались каким-нибудь «ЧП». Удивляться тут не приходится, потому что на охоте или рыбалке редко кто не выпивает, а где водка, там потеря контроля за собственным и чужим поведением. За три года моей службы «ЧП» в гарнизоне случались неоднократно, однако два из них стоят особняком из-за групповой гибели офицеров. 

          Однажды, поздней осенью, майор, капитан и сержант-сверхсрочник поехали на ГАЗ-69 то ли на рыбалку, то ли на охоту. Наверное, они уехали очень далеко от «Берега», потому что к моменту происшествия находились километрах в пяти – семи от какой-то деревни. А произошло с ними вот что. Из-за осенней распутицы их машина, несмотря на наличие двух ведущих мостов, накрепко засела в грязи. Как ни пыталась «троица»  помочь  водителю  выехать  из  лужи, ничего  не получалась - «ГАЗзик» только глубже «садился» в глину. Когда все четыре колеса увязли по самые оси, офицеры поняли, что самостоятельно выбраться им уже не удастся, поэтому отправили солдата-водителя в деревню за трактором. Было уже темно, да  и холодно. Чтобы согреться включили двигатель и печку. Тепло разморило людей и они уснули. Наверное все трое были «под мухой», ибо не почувствовали, что воздух в салоне стал пахнуть выхлопными газами. А произошло следующее: выхлопная труба автомобиля из-за низкой посадки оказалась зажатой между дном машины и землёй и, выходящий из неё дым, стал легко просачиваться в салон. Когда, часа через три приехал колхозный трактор, все трое были уже мертвы. 

          Другой случай произошел, примерно, год спустя после описанного. Три подполковника и один майор решили порыбачить на Иртыше, подальше от «Берега». У многих офицеров-старожилов Полигона имелись собственные моторные лодки, поэтому, не удивительно, что на рыбалку они в тот день отправились на двух суднах. В условленное время домой никто из них не вернулся, поэтому были организованы поиски. На вторые или третьи сутки с вертолёта в каком-то затоне заметили почти полностью затонувшую лодку. Прислали туда водолазов и те обнаружили четыре утопленника. Приезжала комиссия из Министерства Обороны (случай-то не ординарный!) и она установила следующую причину: все четверо, находясь в одной лодке, попали в зону затона, где росло много травы. Винт запутался в ней, а, поскольку мотор у лодки был мощный, то его крутящий момент и перевернул судно. Говорили, что до берега было не так уж далеко, однако никто из офицеров не смог до него доплыть. Одного водолазы обнаружили совсем рядом с берегом. Почему четверо здоровых, сильных мужиков не смогли выплыть? Причиной могла стать слишком холодная вода, а может та же трава в затоне. Однако, наиболее вероятной, называли традиционную - алкогольное опьянение.

          За время моей службы, в гарнизоне произошло два заметных события в культурной жизни. Вначале приехала бригада артистов из московской филармонии, потом передвижная выставка художественной студии имени Грекова. Бригада дала по нескольку концертов в Доме Офицеров и гарнизонном солдатском клубе. Я присутствовал на одном; запомнился высокий, средних лет, певец во фраке исполнявший популярную  тогда песню про «Бирюсу». Выставка картин, после Дома Офицеров, была развёрнута в гарнизонном солдатском клубе. На её просмотр делались организованные «культпоходы» солдат из воинских частей. Экспозиция была не большой, но довольно интересной, в ней имелись известные картины как самого Грекова на сюжеты о гражданской войне, так и художников студии его имени. Ранее я их видел только в журнальных иллюстрациях. Кроме картин были и иные экспонаты имевшие отношение к гражданской войне. Запомнился маузер когда-то принадлежавший Чапаеву В.И.

          Солдатский досуг, помимо занятий спортом и написания писем на Родину, включал в себя регулярное посещение клуба части, где один - два раза в неделю демонстрировались художественные фильмы. Как уже писал выше, его зрительный зал имел 130 – 150 посадочных мест. Сидениями были не стулья и уж тем более не кресла, а самые обычные доски, только обструганные. К тому же были они довольно узкими, поэтому сидеть на них было очень не удобно. Если «крутили» двухсерийный фильм (а такое случалось иногда по праздничным дням), то это было настоящим испытанием для солдатских задниц, ибо уже к концу первой серии они начинали деревенеть. Фильмы в клубе демонстрировали с большим опозданием от проката в кинотеатрах «на гражданке», года полтора, а может и два показывали кинокартины, которые мне довелось увидеть ещё до призыва в Армию.

          Помню, как на первом году службы объявили, что вечером будут «крутить» кинокомедию «Полосатый рейс». Поскольку фильм мне был знаком, то стал уверять сослуживцев что весь фильм в зале будет стоять хохот. Услышав мои слова, ефрейтор Бородкин возразил: «Да брось «заливать»! Во всяком случае, лично я смеяться не буду». Поспорили. В зале действительно стоял почти непрерывный хохот, но я весь фильм смотрел не на экран, а на моего оппонента, отслеживая его реакцию. Надо отдать ему должное: только однажды (видно забыв о споре) ефрейтор позволил себе сдержанно хмыкнуть. Я тут же напомнил об условиях спора, но Бородкин, будучи старослужащим, воспользовался этим преимуществом и не признал себя побеждённым.

          Ежегодно в крупных воинских частях проводились смотры-конкурсы художественной самодеятельности, по их итогам, лучшие коллективы и  даже отдельные номера получали право участвовать в гарнизонном смотре. Смотр-конкурс ОИГ проводился в нашем клубе-бараке. К нему готовились заранее, под неуклонным руководством замполита. Желающих участвовать в мероприятии было мало, поэтому в ротную худ. самодеятельность привлекали солдат отцы-командиры чуть ли не в принудительном порядке. Мне тоже не удалось отвертеться, поэтому оказался в хоре. Петь, вообще-то, я всегда любил. В Армии эта любовь пришлась очень кстати, потому что петь в строю приходилось часто. Мне нравились строевые песни и всегда с удовольствием горланил их чеканя шаг в составе взвода или роты. До сих пор помню многие из них: «Путь далёк у нас с тобою…» из кинофильма «Солдат Перепелица»,  строевую песню десантников «…Нам, парашютистам, привольно на небе чистом…», песню военных лет «С неразлучным своим автоматом, не в одной побывал я стране…». Последняя мне особенно нравилась своим припевом: «Эх, сторонка, сторонка родная!» Представьте как десятки молодых глоток в едином порыве рявкают «Эх!»?!… аж мороз пробирал по коже... Кстати, с этой песней наш взвод однажды выиграл гарнизонный конкурс строевой песни. Но я отвлёкся.

          Репертуар художественной самодеятельности отбирался очень тщательно. Думаю нет необходимости говорить, что был он крайне идеологизированным, а значит никаких, даже малейших, отклонений от «генеральной линии партии» допускать не мог. Был у нас в автороте солдат по фамилии Рыбин. Пухленький такой, любил выступать со сцены с частушками, переодевшись в женское платье. Где он доставал те платья сказать не берусь; возможно, брал на прокат у девчат проживавших в общежитии. Так вот, даже его частушки, по сегодняшним меркам, были чисты как родниковая вода. С этим Рыбиным связана одна забавная история. Её мне рассказал Коновалов Володя.

          Где-то выше я писал, что за гарнизонным солдатским клубом (ГСК) располагались автопарки воинских частей. Был там  автопарк и нашей ОИГ. Каждый вечер на его охрану заступал наряд из пяти человек. Ни хозвзвод, ни нашу роту в него не направляли, потому что авторота обходилась собственными силами. Охранять автомашины каждому солдату автороты приходилось часто, поэтому ребята уже настолько привыкли к тем нарядам, что и за наряды их не считали. Бывало, что ночью кое кто из них убегал в самоволку к друзьям пить самогон или к знакомой женщине (если, конечно, таковая у него была). В тех нарядах бывал и Рыбин. Однажды, находясь на службе в автопарке, он надел женское платье и стал смешить сослуживцев. Потом кому-то пришла в голову мысль показаться ему  в таком виде в своей автороте. Идея всем понравилась. Свободные  от смены, примерно в час ночи, покинули гараж и пошли за «девушкой», которая в светлом женском платье стала осторожно пробираться к нашей казарме (благо, она была ближней к ГСК, поэтому от забора до здания необходимо было пересечь всего метров сто открытого пространства).

          В хорошо освещённом дворе, в столь поздний час, никого небыло, поэтому шутник прошёл в здание никем не замеченный. Поднявшись на третий этаж, он открыл входную дверь в родную казарму и предстал в женском обличьи перед оторопевшим дневальным. Тот не узнал переодетого сослуживца (что не удивительно - на его голове была повязана косынка) и всё принял за «чистую монету». А «девушка» кивками головы стала приглашать дневального пойти за ним. Немного поколебавшись, дневальный двинулся, но не на лестничную площадку (т.е. к «девице»), а в умывальную комнату. Рыбин сразу понял, что там умываются приехавшие из рейсов шофера и дневальный пошёл сказать им, что на лестничной площадке стоит  женщина. Те, конечно, не поверили сказанному, но один всё же выглянул из умывальной комнаты. Каково же было его удивление, когда в столь позднее время увидел в открытой двери девицу. Тут же раздался его голос: «Бляха муха! А ведь дневальный не врёт, баба в казарме!». Рыбин понял, что надо «делать ноги» и помчался вниз по лестнице на улицу. Там он повернул в сторону калитки ведущей в автопарки и ускорил бег.

          Когда «девушка» уже приближалась к забору, из подъезда казармы выбежало пять сексуально озабоченных парней. Они, конечно, увидели белое платье «беглянки» и ринулись за ней. Трудно сказать что бы они сделали с шутником, если бы поймали, скорее всего надавали бы «по шее» за розыгрыш. Но тот об этом догадывался, поэтому дал такого «дёру», что преследователи его не догнали. Прибежав в «караулку», он быстро переоделся в солдатскую форму и стал прогуливаться между машинами посмеиваясь над сновавшими повсюду возбуждёнными самцами искавших женщину. Володька Коновалов, рассказывая эту историю, почти непрерывно хохотал. Оказывается, с товарищами, он прятался за «живой оградой» около противоположной казармы и видел как Рыбин выбегал на улицу, а потом испуганно удирал от сослуживцев. Но я опять отвлёкся.

          Наш ротный хор выставили на гарнизонный смотр. На большой сцене гарнизонного солдатского клуба ощущения были совсем не те, что на маленькой сцене нашего клуба-барака. У меня было чувство, что хор поёт не слаженно, будто все мы поём каждый сам по себе. Однако «болельщики» от нашей роты сказали, что наше двухголосое пение звучало довольно слаженно и красиво.

          Почти весь трудовой процесс на Полигоне обеспечивали военнослужащие, однако часть работ приходилась на долю вольнонаёмного персонала. Средняя школа, госпиталь, прачечная, сберегательная касса, детские дошкольные учреждения, предприятия общепита – вот далеко не полный перечень сфер применения их труда. Думаю нет необходимости объяснять читателю, что в перечисленных сферах работали, в основном,  женщины. Львиную долю трудовых вакансий «закрывали» жёны офицеров и сверхсрочников, остальные – холостые, как правило, молодые женщины.

          Большинство «холостячек» работало в госпитале и прачечной. По масштабам гарнизона, было их крайне мало:  человек двадцать – тридцать. Жили они в общежитии. Поскольку выбор кавалеров у каждой из тех дам было очень широким, вели они себя с мужчинами, тем более с солдатами, не то что высокомерно, но с большим достоинством. Только  самые  симпатичные  и  умелые «сердцееды»  могли добиться  у них взаимности.   

                   

 

       

                      Вечер отдыха в клубе ОИГ. На одну девчонку ребят даже не десять, а больше.

                                                                    

Считалось большой удачей, если пять - семь представительниц «слабого пола» соглашались посетить вечер отдыха в каком-нибудь солдатском клубе. Обычно «гонцы» от  воинской части договаривались с дамами заранее и в день проведения мероприятия возили их на специально выделенном для этого автобусе. За время моей службы в клубе ОИГ было два вечера «с дамами». Красавицами они небыли, однако вокруг каждой вертелось по нескольку кавалеров, соревновавшихся в галантности и остроумии. Основная же масса солдат получала на вечере удовольствие от одного только вида молодых женщин в обычных платьях. Это напоминало дом.   

          Самыми признанными «ловеласами» в нашей роте считались писарь Огаркин Олег и Кравченко Алексей. Первый был москвичом, к тому же язык у парня был «подвешен», так что даже при обычной внешности, мог любой бабе «запудрить» мозги. Второй - высокий, красивый, спортивный парень с  «налётом интеллигентности» во внешности и манерах. Последнее, наверное, было следствием того, что парень вырос в семье провинциальных артистов (родители играли в областном драмтеатре). На третьем году службы Лёха познакомился с молоденькой симпатичной медсестрой, так что в увольнение ему было к кому ходить. Однажды дурню в голову ударил «бзик» - девчонка мол ростом маловата, поэтому надо с ней порвать. Порвал, потом долго сам же и переживал. Выше уже писал, что после демобилизации, он на ней всё же женился, чему все мы были рады.

          Олега Огаркина такие «пустяки», как любовные переживания, едва ли касались. Этот «крутил любовь» с женой какого-то сверхсрочника. Когда муж уходил на дежурство, наш писарь сам себе выписывал увольнительную и оставался у любовницы

на ночь. Сколько это продолжалось не знаю, только однажды про неверность жены кто-

то сообщил «макароннику». Тот решил проверить врут люди или нет, для этого, в одно из дежурств, прибежал  ночью со службы домой. Постучал в дверь. Почувствовав заминку в поведении жены,  выскочил из подъезда дома  и  побежал к окнам собственной квартиры. Тогда Олег едва унёс ноги. Сразу после стука мужа, он полураздетым

   

           Ещё один  вечер  отдыха  в  клубе  ОИГ.  Здесь  девчатами  и  «не пахнет».  В центре, в

           гражданском  костюме, командир одного из взводов нашей роты Губин Нурбий Васильевич.      

 

выпрыгнул в окно со второго этажа. Не поломал ноги только потому, что внизу была цветочная клумба.

             Вынырнув из-за угла дома, сверхсрочник увидел спрыгнувшего из его окна человека. «Рогоносца» охватили ярость. Вынув из кобуры пистолет, он бросился вдогонку с криками: «Стой! Стой, стрелять буду!». Наш писарь понял, что сейчас обманутый муж его пристрелит и со всех ног бросился бежать через кусты примыкавшего к дому плодово-ягодного питомника. Поняв, что догнать любовника жены не сможет, «макаронник» открыл огонь из пистолета на поражение. В полной безопасности Олег почувствовал себя лишь оказавшись по другую сторону почти трёхметрового бетонного забора отделявшего солдатский городок от офицерского. Совсем не спортивный Огаркин потом сам удивлялся как это ему удалось перемахнуть через него. Позже этот ловелас со смехом рассказывал нам о произошедшем, не скрывая, что в момент бегства чуть в штаны не навалил, когда пули со свистом пролетали совсем рядом.  

          Надо сказать, что супружеские измены в гарнизоне небыли редкостью. Одной из причин этого явления была демографическая ситуация: на «Берегу»: женщин мало, зато мужчин – «хоть пруд пруди». Большинство скандалов связанных с изменами оставались в пределах офицерского городка, но иногда они доходили и до солдатских ушей. Например, однажды по нашей роте поползли слухи на подобную тему, а суть их состояла в следующем.

          Не знаю как сейчас, только в период моей службы при штабах воинских частей имелись так называемые «секретные части». В штабе нашей ОИГ она представляла собой отдельную, специально оборудованную комнату, где велись работы с секретными документами. Входить в неё никому не разрешалось, поэтому в обычном режиме она всегда была закрыта изнутри. Трудилось в ней два человека: старший сержант срочной службы и женщина. Каково между ними было распределение обязанностей знали только те, кому положено. Даже командир ОИГ и начальник штаба входили в ту комнату с согласия её сотрудников. Мы знали, что женщина была супругой одного из офицеров работавших на «Секторе», кто и как пронюхал что между «секретчиками» имеют место любовные отношения, да ещё на рабочем месте остаётся загадкой. Но скандал разгорелся нешуточный.

          Сержанту оставалось до «дембеля» два или три месяца, поэтому ему позволили дослужить на своей должности, а вот женщине пришлось уволиться. Почему-то думается, в той истории не все так просто. Семья жила на Полигоне давно, за это время супругу довелось много раз участвовать в полевых работах, а значит облучался он многократно и кто его знает был ли он состоятельным как мужчина? Я несколько раз видел его супругу у нас в штабе: крупная, цветущая женщина лет тридцати – тридцати пяти. Почему-то не верилось и до сих пор не верится, что только легкомыслие толкнуло её на связь с довольно щуплым старшим сержантом. 

 

                                                   НАРЯД  ПО  ЧАЙНОЙ.

 

          Я уже упоминал про чайную, расположенную на территории солдатского городка. Каждый из нас мечтал попасть в наряд в это заведение, ибо там можно было бесплатно, налопаться пончиков и пирожков с повидлом, а также напиться кофе и какао с молоком. Воинских частей в гарнизоне было много, поэтому наряды по «чайхане» выпадали им так же редко как и гарнизонные караулы. Весной 1964 года, будучи уже старослужащим, я, наконец, «прорвался» в наряд по чайной. Проходил он так.

          Заведение принадлежало, наверное, местному «общепиту», а руководила им какая-то вольнонаёмная женщина. Вот к ней мы и явились утром, часа за два до открытия. Она быстро распределила между нами обязанности: кто-то должен был мыть посуду, кто-то работать по залу, кто-то помогать при раздаче.

Мне достался зал, где предстояло весь день собирать со столов грязную посуду и относить её в посудомойку. До открытия чайной я должен был вымыть в зале полы. «Шарить» полы научился ещё на первом году службы, поэтому с этой задачей справился быстро. Когда заведение открылось, работы тоже было не много, во всяком случае, даже в «часы пик», свободно управлялся с уборкой грязной посуды.

          В самый разгар наплыва народа, невольно обратил внимание на один столик, за которым сидело четверо солдат. Дело в том, что перед ними  в тарелке лежала внушительная груда пирожков, рядом стояло несколько стаканов кофе, однако ел и пил лишь один, остальные смотрели на жующего товарища и только посмеивались. Про себя подумал: парень, наверное, ест пирожки на спор. Сразу вспомнил как, вот так же, однажды спорили с Кареловым Генкой. Лично я, будучи даже очень голодным, мог съесть не более семи пирожков и то запивая двумя стаканами кофе или какао. Генка как-то  заявил,  что  сможет съесть за  раз 15 пирожков.  Я не поверил,  потому что  ростом он  почти на голову ниже меня и не толстый, а очень стройный. Договорились так: с получки идём в чайную, покупаю ему 15 пирожков и несколько стаканов кофе и если он не съест это, то вернёт мне потраченные деньги, если же съест, то значит «накажет меня» за неверие. И ведь наказал!!! Слопал все пятнадцать штук!.

          Но самое удивительное было потом. Выйдя из чайной, мы увидели нашу роту, шедшую строем на обед. Я возьми да скажи: «А что, Гена, небось сейчас на еду смотреть даже не хочешь?» и вдруг слышу: «Вообще-то, я сейчас бы не отказался и от обеда». Думаю: «Ну тут-то ты, милый, врёшь;  после пятнадцати пирожков в тебя больше уже ничего не влезет». «Что-ж - говорю – пошли за ротой в столовую, хочу посмотреть как ты будешь есть». Пошли. И что вы думаете? Съел весь обед!!! Я был просто в шоке. Куда всё съеденное могло поместиться в этом «шпендике»? Я потом ему шутя говорил: «У тебя, наверное, часть желудка размещается в ногах». Но Генка объяснил мне свою прожорливость вот чем. Оказывается, до Армии он работал на кирпичном заводе грузчиком, где ему приходилось грузить продукцию в вагоны. Работа была сдельной, поэтому они вдвоём с напарником почти каждый день грузили по вагону. Столь большие физические нагрузки требовали очень много калорий, а значит хорошего питания, вот он и привык есть по многу.

          Но вернёмся к моему наряду по чайной. Народу в «часы пик» было очень много, поэтому, не удивительно, что я на какое-то время потерял из вида  вышеуказанную компанию. Но вот прохожу мимо того столика и вижу – за ним никого нет и, что удивительно, никто не занимает. Причину понял сразу,  как только глянул на пол: рядом расплылось большое пятно блевотины. Видно, парень, лопавший на спор пирожки, не рассчитал свои возможности  и его вырвало. «Естественно, про себя, стал тех спорщиков ругать «на чём свет стоит». Однако выхода нет – надо убирать, хотя очень противно. Пошёл в подсобку за тряпкой и ведром. Пока ходил, смотрю - часть блевотины уже затоптали многочисленные солдатские сапоги. Решил не торопиться и правильно сделал, потому что к закрытию «чайханы» от блевотины на полу ничего не осталось. Смену вечером никому не надо было передавать, поэтому пол помыл кто-то из тех, кто пришёл на другой день в наряд. Он, конечно, и не догадался что было на том полу днём раньше. 

 

                                                       О  ВОРОВСТВЕ.

 

          На третьем году службы многие солдаты начинали заранее готовиться к демобилизации: закупали чемоданы и складывали в них свои «дембельские» вещи (всякую «всячину» которую удавалось каким-то образом достать или купить на скромное солдатское жалование) Самые изворотливые умудрялись приберечь новую солдатскую форму, обходясь старой. Таким же образом береглись «на дембель» новые кирзовые сапоги, а самые предприимчивые умудрялись достать офицерские яловые и даже хромовые. Предметом особой заботы были значки солдатского отличия («ГТО», «спортсмена-разрядника», «классного специалиста»). При этом многие вешали себе на грудь значки, которые не заслужили, в расчёте на то, что в дороге домой никто у них не спросит подтверждающие документы на право ношения.

          Чтобы значки рельефнее смотрелись на груди, под каждый делали подкладку из тонкого белого фторопласта и так, чтобы из под него, по контуру, виднелась только миллиметровая белая каёмка. На латунных бляхах солдатских ремней, с помощью обычной иголки выводили все царапины, а потом до зеркального блеска их полировали с помощью «пасты Гоя». «Дембельские» значки и бляхи уже не носились, а лежали в чемоданах дожидаясь своего часа. Некоторые покупали и клали на хранение вещи, которые должны были пригодиться «на гражданке»: рубашки, галстуки, запонки, трусы, майки, носки, перчатки и т.д…                 

          На втором году моей службы, имели место случаи пропажи вещей у некоторых «дембелей». Воришка был, по видимому, их же призыва, потому что после его демобилизации воровство почти не наблюдалось. Пишу «почти» потому что была кража, но не у солдата. Однажды спёрли перчатки у … самого начальника команды. Очень добротные, сшитые, из  мягкой коричневой кожи, с натуральным мехом внутри, они были приобретены майором летом, случайно, во время отпуска. Он ими гордился и только-только начал носить. Видно, кому-то они тоже очень понравились, потому что исчезли  среди бела дня прямо из кабинета командира.

          Узнав о пропаже, майор тут же построил роту, объяснил причину и категорическим тоном приказал: «Чтобы через десять минут перчатки лежали на месте». Прошло, десять, двадцать минут, полчаса, пропажу никто не возвращает. Вновь построение и теперь уже менее категоричным тоном ротный просит вернуть ему перчатки, при этом добавляет: «Поймите, дело не в стоимости перчаток, а в том, что такие трудно купить». Наверное, тот, кто их украл, тоже понимал, что ему такие дома не купить, поэтому не вернул. В автороте тоже пропадали вещи у «стариков», но там, каким-то образом воришку вычислили. Завели после отбоя в «Ленинскую комнату» и учинили допрос с пристрастием (били). Потом, якобы, связали и хотели выкинуть в окно с третьего этажа. Не знаю насколько это соответствовало действительности, только расправу, вреде бы, остановил случайно заглянувший в комнату дежурный по роте.                                                                                

                                    

                                                       О  СОСЛУЖИВЦАХ.

 

          Когда в гости приезжает кто-нибудь из родственников или близких знакомых, с которыми долго не виделись, обычно просматриваю с ними фотоальбомы. В одном из них хранятся, завёрнутые в полиэтиленовый пакет, армейские фотографии. Их там совсем мало, потому что фотографировать кому попало на Полигоне не разрешалось, а значит каждая доставшаяся мне фотография - большая удача. Большинство из них ты, читатель, уже видел, потому что я их разместил  выше по тексту.

          Вот ещё одна, где запечатлено три ефрейтора: Бахардин, Бурков и Голубев.

                                                                 

                     

          Самой ценной в своей коллекции считаю снимок, на котором запечатлён наш четвёртый взвод почти в полном составе. Сделан он в 1963 году, на втором году моей службы, поэтому там есть и «старики» и «помазки» и «молодые». 

Сколько километров мы вместе протопали и пробежали! Сколько выполнили всевозможных работ! Сколько песен пропели в одном строю!!! Сколько солдатской каши съели! Почти каждый из названных ребят оставил в моей памяти след. Про некоторых я уже рассказывал, а вот ещё о них и других:            

          Ефрейтор Гудков. «Старик». Его я чаще других упоминаю в этих воспоминаниях, потому что с ним и Метовым Мэлгисом два года, бок о бок, работал и на «Секторе» и на испытательных площадках. Насколько помню, призывался Серёга из Подольского района Московской области, а если точнее - из знаменитой деревни «Крюково», где в 1941 году героически сражались подольские курсанты. Судя по культуре речи, а также налёту интеллигентности в общении с сослуживцами, трудно поверить, что вырос этот парень в деревне. Высокий, стройный блондин, отличный спортсмен, которому в гарнизоне небыло равных в беге на средние дистанции.

- верхний ряд:  ряд. Беднов, ефр. Разгуляев, ряд. Балашов, ефр. Зеленин, ряд. Проценко, ефр. Гудков,

                            ряд. Рустамов, ефр. Бахардин   

- второй ряд:    ефр. Куяво, ряд. Иванов, ряд. Красных, ряд. Перминов, ряд. Дрига, ряд. Царапкин,

                            ряд. Голубев,  ряд. Бурханов, ефр. Полухин

- нижний ряд:   ряд. Пашняк, ряд. Филянов, мл. сержант Голубев, мл. сержант Шестунин,

                            сержант Кириллов, мл. сержант Усов, ефр. Наумов.

                                                                     

          Ефрейтор Полухин. «Помазок», о котором упоминал уже не раз. В связи с ним, запомнилась следующая история. Где-то летом, на третьем году службы, он, я и ещё кто-то из нашего взвода пришли в обеденный перерыв на пищеблок для заготовки. Неискушённый читатель, конечно, не знает что это за «штуковина». Поясняю: это накрытие столов до прихода в столовую подразделения. Заготовка была привилегией «стариков», потому что «заготовители» в столовую ходили без строя и первыми начинали приём пищи. Итак, пришли мы на пищеблок, получили в раздаточной бачки с первым и вторым блюдами, взяли в положенном месте чистые алюминиевые чашки, кружки, ложки, наполнили чайники чаем и всё расставили-разложили на столах. Теперь пошли в хлеборезку за хлебом. Наша ОИГ питалась тогда в пищеблоке автобата, поэтому все повара и вспомогательный персонал состоял из его солдат. Мы знали, что недели две назад в хлеборезку поставили хилого солдата-первогодка, поэтому подойдя к её закрытым фанерным створкам, стали стучать в них и кричать: «Хлеб давай, «молодой!». Почему-то створки не спешили раскрываться, поэтому терпение наше стало истощаться и мы стали стучать ещё громче. Особенно разошёлся Полухин, стоявший ближе всех к окошку: он стал стучать в фанеру кулаками и орать: «Салага, открывай, давай хлеб!», «Салага, открывай немедленно!». Когда это повторилось раз пять – семь, створки хлеборезки, наконец, раскрылись, но вместо хилого «молодого» оттуда высунулась огромная рыжая харя явно не первогодка. Глядя  в упор исподлобья на  Валерку,  низким басом  и с угрозой в голосе она произнесла: «Ну? Чё тебе?». От неожиданности наш товарищ потерял дар речи. Потом, немного придя в себя, тихо произнёс уже чуть ли не извиняющимся голосом: «Да вот, за хлебом пришли». Увидев опешившее лицо Валерки, мы с третьим «заготовителем», чуть не попадали со смеху, а когда «виновник торжества» окончательно пришёл в себя, хохотали уже вместе. 

          Ефрейтор Наумов. «Помазок». О нём я уже упоминал, когда рассказывал про нашу гандбольную команду. Точно не могу сказать откуда он призывался, но то, что из города – наверняка. Парень успел до Армии окончить один курс какого-то института, поэтому при случае не упускал возможности подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство. И вообще он был из тех, кто умеет себя поставить. Нередко, полушутя, напоминал «молодым», что он для них не «Алик», а «Альберт Николаевич». Поскольку в роте были ребята самых разных национальностей, то он, однажды, решил научиться говорить «здравствуй» и «до свидания» на их языках. Научился по армянски, осетински, якутски, украински, узбекски. А вот с казахскими приветствиями получился конфуз.

          Учил его единственный в роте казах – Метов. Вместо приветствия он научил его говорить в собственный адрес не очень приличные слова. Вот и ходил по роте наш «полиглот» здороваясь и прощаясь со всеми на разных языках… пока не нарвался на узбека Бурханова. Когда тот услышал «приветствие» на казахском языке (а казахский не так уж сильно отличается от узбекского) он стал смеяться. «Альберт Николаевич» сразу сообразил, что ляпнул что-то не то и стал допытываться у Бурханова что-же такое он сказал. Тот, не сразу, но всё же, перевёл «приветствие». После этого рота стала подшучивать над «полиглотом». Помню, как Алик подошел к Мэлгизу и при всех укоризненно стал говорить: «Метов! Уж от кого-кого, а от тебя я такого не ожидал». А ещё Наумов мне запомнился своим чистоплюйством, потому что после каждой игры обязательно стирал свои кеды и на следующую выходил обязательно в чистых. Большинство из нас тогда думали: «И не лень вот так каждый раз возиться с обувью?!»

          Рядовой Дрига. «Молодой». Молдаванин по национальности. Отслужив первые полгода получил предложение поехать на курсы специалистов химической защиты. Стал советоваться со мной: ехать или нет. Посоветовал ехать. Поехал. Учили их где-то в пустынных местах Самаркандской области. Вернувшись, рассказывал как много раз поминал меня недобрыми словами за совет ехать, особенно когда их там заставляли бегать летом в костюмах противохимической защиты по песчаным барханам. Потом, правда, благодарил меня, потому что оставшиеся почти полтора года сачковал на складе химзащиты в звании сержанта.

          Рядовой Пашняк. «Старик». Парень из западной Украины. На пасху родственники прислали ему посылку. Шла она, почему-то, несколько месяцев, поэтому всё съедобное содержимое пропало. Помню, открывал он её на «Секторе» при нас; увидели куличи покрытые густой плесенью, а также полностью протухшие яички с нарисованными на них крестами.

          Рядовой Перминов. «Молодой». Крупный парень призыва 1962 года. С ним мы часто колотили друг друга, одев боксёрские перчатки. Боксом  до Армии он не занимался, но очень быстро прогрессировал, поэтому в последние разы мне трудно было с ним справляться. Однажды он мне даже «примочил» как следует, но отыграться я не успел из-за «дембеля».

          Ефрейтор Разгуляев. «Старик». Хороший, жизнерадостный парень откуда-то из Подмосковья. Старшего сержанта Овчинникова называл «Овечкиным».

          Рядовой Голубев. «Помазок». Деревенский парнишка небольшого роста, среднего телосложения, круглолицый, розовощёкий, с большими голубыми глазами. Простой, надёжный товарищ. Хорошо бегал на лыжах.

          Рядовой Иванов. «Помазок». Призывался Шурик из города Чимкента. По росту и фигуре похож на Голубева. Немного застенчивый. Из тех ребят, про которых в народе шутя говорят: «Этот парень вырос «в сучок». Эта его «особенность» всегда была у товарищей по службе предметом безобидных насмешек. По этому поводу есть что рассказать, но не на этих страницах – вдруг дети станут читать. 

          На фотографии отсутствуют наши педагоги. Это связано с тем, что в конце апреля 1963г. их отправили на краткосрочные офицерские курсы куда-то на Украину. Из пятерых ребят с высшим образованием на учёбу отказался ехать только Березан. Почему? Боялся, что после её завершения и присвоения звания «младший лейтенант» из Армии, по доброй воле, уже не уйдёт. Решил дослужить срочную солдатом и с чистой совестью уехать домой. Вернулись «курсанты» с учёбы в июле или августе. Наверное у каждого на руках были какие-то документы, подтверждавшие успешное окончание курсов, потому что по прибытии в ОИГ им сразу были присвоены звания «младший сержант» и всех поставили на сержантские должности. Метова, например, поставили

   

 

                Младший сержант Кононов                           Младший сержант Метов

 

заместителем командира взвода. Так и служили наши педагоги пока из округа в штаб соединения не пришёл приказ о присвоении им офицерских званий. Почти сразу их демобилизовали. Офицерское обмундирование им выдавать не стали (зачем?), цеплять погоны младшего лейтенанта на солдатское х/б было как-то неудобно, поэтому поехали ребята домой младшими сержантами. Березан, наверное жалел, что отказался ехать со всеми на курсы, но… что сделано, то сделано. Впрочем, к тому времени служба у него стала совсем не обременительной, поскольку командование доверило ему преподавать физику в местной вечерней школе, а это, фактически полностью, его освобождало от «ратного» труда.

          Помню солдат и из других взводов. Был, например, армянин по фамилии Сафарьян («помазок») с необычным именем «Генрих». Небольшого роста, хилый такой, но очень хитрый. Пытался научиться играть на гитаре но не путём взятия аккордов, а одновременным дёрганием тонкой и толстой струн. Звучало красиво, но как то однообразно.

          Другой армянин по фамилии Мхитарян. «Молодой». На первом году службы получил посылку из дома и стал прямо в казарме всех угощать. На «халяву» сбежалась вся рота и расхватала присланные орехи и сухофрукты так быстро, что сам владелец не успел как следует даже распробовать содержимое.

Впрочем, так поступало большинство «молодых». Точно так же, год назад, расхватали и мою  первую посылку  из дома.  Когда я увидел,  что «помазки» и «старики» полученные посылки втихаря уносили на «Сектор» и там потихоньку ели содержимое с друзьями, я тоже стал так поступать. 

          Рядовой Адыгешаов. «Помазок». Скромный, даже застенчивый парень - осетин, небольшого роста, с виду не атлет, но настолько жилистый, что мало кто в роте мог его побороть за столом руками.

          Ефрейтор Белосохов. «Старик». Призывался с уральского города Копейска. В шутку, между собой, мы называли его «кержаком» (говорят, это то же самое, что и «старовер»). Очень боялся радиации и, что интересно, не скрывал этого. Это от него я услышал рассказ про стаю лебедей напоровшихся в своём полёте на облако ядерного гриба и погибших от этого при испытательных работах в 1961 году.

          Ефрейтор Чепёлкин. «Старик». Серьёзный парень из Новосибирска, до армии успел окончить три курса института. Пользовался авторитетом не только у ребят  в роте, но и у её командира – Кулебы, а также у офицеров на «Секторе». Как и многие из солдат нашей роты призыва 1960 года, Виктор принимал участие в испытательных работах 1961 и 1962годов, а значит выезжал на ОП после взрыва большинства из 72-х ядерных зарядов. Несколько лет назад в Интернете попалась статья про него. Там он откровенно говорит корреспонденту, что сам удивляется почему до сих пор жив. Два года назад я нашёл его домашний телефон и позвонил. К сожалению, разговора не получилось, потому что он не смог вспомнить почти никого из сослуживцев и вообще был каким-то не адекватным, возможно, по состоянию здоровья.

          Сержант Овчинников. «Старик». Запомнился его рассказ, как при испытательных работах в 1961 году на  танке они заехали в самый эпицентр наземного взрыва чтобы взять пробу грунта. Выше я писал, что таких танков в автопарке ОИГ было два: без башен и со свинцовой защитой внутри. В точке забора пробы надо было замерить уровень радиации.. Высунувшись из люка, Овчинников замерил: дозиметр показал 5000 рентген!!! Хорошо, что процесс замера занял 10-15 секунд и в воронке от взрыва танк находился всего несколько минут, а то бы ребята «хватанули» очень большую дозу. А если бы танк заглох?! Экипаж наверняка бы погиб.

          Ефрейтор Пономарёв. «Помазок». Ростом примерно с меня и похожего телосложения. Запомнился тем, что в бане сильно отличался от товарищей повышенной «шерстистостью». Густой, чёрной волосне, покрывавшей его спину и грудь, «позавидовали» бы многие кавказцы.

          Ефрейтор Шантур. «Старик». В первые два года моей службы был ротным каптенармусом. Не знаю из каких мест он призывался, только однажды ему повезло – получил отпуск на Родину. Когда, по возвращении, его стали расспрашивать как там дома, он откровенно сказал, что не знает, потому что начал пить как только выехал за пределы Полигона и закончил уже в поезде «Семипалатинск – Конечная», по пути назад. Одним словом, и дорога в оба конца и все десять суток пребывания  среди родных и близких у него прошли в пьяном угаре. Спрашивается, зачем такому отпуск? Чтобы только пить водку?

          Может потому, что сам не являюсь любителем «Бахуса», никогда не понимал таких людей. Одно дело выпить немного для веселья, чтобы потом в хорошей компании пообщаться с приятными тебе людьми и другое - напиться до потери человеческого облика. Или как, например, понять следующий поступок?. В одну из моих командировок на пункт «Д», какой-то старослужащий солдат где-то у кого-то раздобыл бутылку водки. Для него она представляла, наверное, такую большую ценность, что ни с кем делиться не

                                                                                                                                                                                                                                             

Весна 1964 года. Группа старослужащих «сачкует» от строевой подготовки, спрятавшись от командиров  за  зданием  клуба  ОИГ. Слева направо:

на  заднем  плане -  ряд. Видлога  и  ефр. Лукъянов.

на  скамейке -  ефр. Полухин,  ефр. Бахардин,  ряд. Лудорев, ряд. ______ , ефр. Бурков.

С армянином, фамилию которого не помню, демобилизовались в один день.

 

стал – выпил один. Причём выпил после отбоя, прямо из горлышка, уже лёжа в постели. Естественно, быстро захмелев, он сразу заснул. Для меня так и осталось загадкой: какое удовольствие можно получить от такой выпивки? Неужели человек так соскучился по водке, что ему уже было не до чего, главное - залить её в желудок?! Но ведь это не еда? Не понимаю такое !  

          Ефрейтор Соловьёв. «Старик». Парню родители, почему-то, дали немецкое имя «Отто», а поскольку в те годы одним из руководителей Германской Демократической Республики был Отто Гротеволь, то наш ротный, обращаясь к Соловьёву, часто спрашивал: «Ну как дела, Отто Горотеволь?».

          Помню, что в роте были два солдата призванных на год раньше меня с «военными» фамилиями: один - «Майоров», другой - «Генералов». 

          Многих помню ребят. Многих. Где вы теперь дорогие мои? Живы ли?

 

                                                                ДОМОЙ ! ! !

 

          Приказ Министра Обороны СССР о демобилизации солдат призыва 1961 года, был опубликован в прессе, как и в предыдущие годы, в первой декаде  сентября 1964 года. В самом начале этих воспоминаний, я писал, что перед Армией успел окончить один курс в вечернем техникуме при нашем заводе. Таких как я, «с неоконченным средне-техническим образованием», в части насчитывалось человек пять. Кто-то нас надоумил, сразу после Приказа, написать на имя командира части рапорт с просьбой отпустить домой как можно раньше, чтобы, не потерять уже начавшийся в техникумах учебный год. Не знаю все ли хотели продолжать учёбу (я, например, не собирался, поскольку готовился  поступать в институт), зато точно знаю, что все мы страстно хотели поскорее вырваться «на гражданку». И…(о чудо!), примерно 23-25 сентября ротный писарь принёс радостную весть:  командир части дал «добро» на нашу демобилизацию. Она тут же разлетелась по роте, но мы ей не поверили и побежали в штаб выяснять правду сказал писарь или пошутил. Там сказали, что нас отпустят, но точную дату скажут через пару дней. В казарму мы уже не шли а летели на крыльях.

          Кто-то сразу стал суетиться, готовясь к «дембелю», я же ничего предпринимать пока не стал, только начал задумываться в чём ехать домой. Дело в том, что в Советской Армии, ещё с послевоенных лет, солдатский мундир, до списания, должен был носиться пять лет, а в 1962 году этот срок, вдруг, сократили до трёх. Призывникам 1962 года, при поступлении в воинские части, выдали новые мундиры с условием, что в них они и демобилизуются. Из оставшихся «пятилетних» мундиров лучшие выбрали солдаты демобилизовавшиеся в 1962 и 1963 годах, поэтому  моему призыву на «дембель» осталось одно рваньё. Когда убедился, что в нашей каптёрке ничего подходящего мне не найти, решил ехать в своём стареньком «х/б», естественно, предварительно постирав и погладив его. 

          Прошли обещанные два дня, а приказа о нашей демобилизации всё небыло.  Дни тянулись томительно медленно. Наконец, 29 сентября  от «штабных крыс» узнали, что приказ подписан, но огласят его нам только завтра. Наступило утро этого «завтра». Мы думали, что после завтрака нас вызовут в штаб и дадут «вольную», однако получилось всё по другому. Старшина построил роту и объявил, что все сейчас поедут убирать картошку. Естественно, мы запротестовали, стали говорить, что свою службу закончили и сегодня демобилизуемся, что нам надо готовиться к отъезду… В ответ услышали примерно следующее: «Ваш «дембель» ещё можно отменить, так что не выпендривайтесь». Что оставалось делать? Поехали со всеми на поле, а оно находилось километрах в тридцати от «Берега» в сторону пункта «Ш». Пешком оттуда не уйдёшь.

          Кто-то из «стариков» стал нас успокаивать: «Да не переживайте вы. Машины гружёные картошкой будут часто уезжать с поля, так что сможете быстро оттуда «рвануть». Но улизнуть самовольно не удалось. Отцы-командиры, напоследок, видно, решили немного поиздеваться над нами, поэтому каждому дали на картофельном поле по четыре ряда и сказали: «На «Берег» поедете после того, как выкопаете картофель на этих рядах вон до той отметки». Отметка виднелась метрах в двухстах от начала поля. «Всё – с тоской подумал я – возвращаться придётся со всеми». Почему-то охватила злость на всех и на всё. Хорошо, что она передалась совковой лопате. Почва была песчаной, а значит мягкой, лезвие лопаты легко входило под каждый куст, оставалось только перевернуть его вместе с землёй и клубнями.

          Первое время ярость не позволяла осознавать как идёт работа. Когда немного успокоился, увидел, что успел «пропахать» почти пятьдесят метров.  «Ого! – подумал я – если так продолжать, то к часу дня можно выполнить задание». Теперь копал осознанно, имея конкретную цель и мотивацию. Мои товарищи по «дембелю», наверное, испытывали те же чувства, потому что и у них работа спорилась. Одним словом, намного опередив других, мы к часу дня закончили работу и нам позволили уехать с поля.

          Возвратившись в солдатский городок, сразу пошли в штаб ОИГ. Начальник штаба был на месте. Спросив кто мы и зачем пришли, подошёл к сейфу, достал оттуда какую-то бумагу, зачитал наши фамилии и торжественно произнёс: «Сегодня вы демобилизуетесь, ваша срочная служба в рядах Советской Армии заканчивается». Наши сердца радостно затрепетали. Когда вышли из кабинета, один армянин (он на фото где «старики» сачкуют от строевой подготовки), весь сияя от счастья, сказал: «Как красиво он сказал! Как красиво он сказал! ДЕМОБИЛИЗУЕТЕСЬ!!!». Там же в штабе, оформили документы на увольнение из Армии, получили деньги на проезд, суточные и пошли в роту.  Надо ли рассказывать с каким настроением мы в неё вернулись? До официальной демобилизации (ноль часов 1 октября), оставалось часов семь или восемь, но теперь нас уже никто из командиров не трогал, можно было спокойно заниматься подготовкой к отъезду. Узнав, что я собираюсь ехать домой в своём «х/б», кто-то из сослуживцев посоветовал поговорить с каптенармусом автороты, где ещё можно было найти подходящий мундир.

          Поговорил. «Каптёр» стал ломаться. Случайно проговорился, что до Армии занимался радиолюбительством. Предложил ему за мундир радиодетали, небольшой запас которых сделал на «Секторе» для «дембеля». Договорились. Мундир оказался великоватым, пришлось срочно искать человека, который мог его ушить. Не сразу, но и этот вопрос решился. Возня с мундиром закончилась почти в два часа ночи. Минут через сорок пришёл автобус, чтобы отвезти нас на станцию. Несмотря на столь позднее время, пошли между рядами кроватей будить ребят и прощаться. Это традиция. И хотя при этом, кроме двух слов: «Ну, давай!» и пожатия руки, почти ничего другого не произносилось и не происходило, процедура прощания была очень искренней и трогательной; все понимали, что едва ли ещё когда-нибудь доведётся встретиться.

          Но вот всё закончилось. Автобус трогается. Солдатский городок прощается с нами слабо освещёнными зданиями. Вскоре, справа, проплыл длинный забор «Сектора» и вот мы на станции. Поезд в Семипалатинск уходил около пяти утра. Солдаты из комендатуры тщательно проверили наши документы и впустили в вагон. Билеты никто не продавал, да в этом и небыло необходимости, потому что вагон уходил почти пустым – занимай любое место. И вот наступил долгожданный час: поезд тронулся. Начиная с разговора у начальника штаба меня не покидало ощущение нереальности происходящего, теперь же это ощущение многократно усилилось. И станция и вагон и счастливые лица моих попутчиков казались хорошим, радостным сном от которого поёт душа. Это состояние то усиливаясь, то снижаясь, продолжалось до самого дома. Сколько раз я мысленно представлял момент когда поезд тронется и покатит по рельсам к моему дому и вот мечта осуществилась! В последний раз смотрел на огни «Берега» уплывавшие куда-то далеко назад.

          Прошло немного времени и из окон вагона стало видно только кромешную тьму, лишь изредка нарушаемую далёкими одиночными огоньками. Спать было не на чём (ни матрацев, ни постелей для пассажиров нашего вагона предусмотрено небыло) да и не хотелось; переполненные радостью свободы, посматривая в окна в ночную черноту, мы вели оживлённые разговоры. Часа через полтора - два стало незаметно светлеть, начали просматриваться силуэты телеграфных столбов и неровностей рельефа, а немного спустя уже можно было разглядеть изредка попадавшиеся саманные строения местных казахов-скотоводов. На станцию «Семипалатинск» поезд прибыл часов в восемь утра, а может немного позже.  Первым делом  приобрели в кассах  билеты на поезда  идущие в нужные нам направления. Я взял билет до Ташкента, где служил друг Колька, чтобы с ним увидеться.

          Ночь прошла без сна, чувствовался голод, поэтому сразу пошли искать место, где можно было хорошо подкрепиться. Рядом со станцией нашли столовую. После однообразия солдатской кухни, набор предлагаемых блюд привёл нас в восторг, захотелось попробовать сразу и всё. Помню, я взял на первое вермишелевый суп, на второе картофельное пюре с хорошим куском мяса, а потом ещё стакан сметаны, пару сладких булочек и  два стакана кофе с молоком. Доедая второе блюдо, понял, что зря набрал столько еды. Через силу (не пропадать же добру!) выпил сметану и на этом мой завтрак закончился. Та сметана мне потом аукнулась: до самого вечера отрыгалась жиром, из-за чего на еду даже смотреть не хотелось. Точно не помню кто из нас первым уехал из Семипалатинска, только мой поезд уходил в середине дня.

          По Турксибу я тогда ехал уже не в первый раз. Кроме поездки трёхгодичной давности в Армию, в 1951 и 1952годах, довелось дважды проезжать по этой железнодорожной ветке, поэтому было интересно смотреть из окон вагона на врезавшиеся в крепкую детскую память знакомые пейзажи бескрайних просторов Казахстана. В нашем вагоне ехала домой студентка – очень общительная и весёлая девица. С ней и ещё одним парнем, стоя у окна в тамбуре, мы проболтали до самого вечера, пока она не сошла на своей станции. Утром поезд прибыл в Алма-Ату; стоянка - двадцать минут.  Решил прогуляться около вокзала, а заодно посмотреть что из еды можно купить. Рядом с вокзальной площадью располагался небольшой рынок, где торговали, в основном, знаменитыми алма-атинскими яблоками. Они были настолько красивыми и аппетитными на вид, что не удержался и купил аж три килограмма. Выбирал самые лучшие, но ошибся. Только расплатился, как увидел в стороне огромные, розовые с тёмно-красными бочками. И как я их не заметил?! Был самый яблочный сезон, поэтому стоили они дёшево; если я купил свои по сорок копеек, то те, огромные, продавали по пятьдесят. Съев пару плодов, больше не притрагивался к ним до самого дома.

          В Ташкент поезд прибыл утром 3 октября. Столица Узбекистана встретила прекрасной тёплой, сухой погодой, характерной для этого времени и ещё зелёной листвой деревьев. Сразу же купил билет до станции Маргилан и пошёл искать друга. Колька писал мне, что служит в спортивной роте при Ташкентском Высшем Общевойсковом Командном Училище (ТВОКУ), вот  туда мне и надо было попасть. Добрые люди подсказали на каком городском транспорте следует добираться, поэтому минут через двадцать-тридцать был уже у проходной Училища. Объяснил дежурившим там курсантам кто я и к кому приехал. Поскольку был в солдатской форме, то меня  пропустили сразу. Разыскал спортивную роту, но там нашёл только двух знакомых парней из Киргилей: Вилли Гайера и Адика Гешеле. До Армии оба имели первый спортивный разряд по боксу, а Эдик ещё и по штанге - в первом тяжёлом весе. Они-то мне и сказали, что Кольку по состоянию здоровья комиссовали и он уже давно дома. Как к земляку, ко мне они отнеслись очень тепло: накормили в курсантской столовой, рассказали как им служится, показали где занимаются спортом. На территории училища, около сая, в тот день шли съёмки художественного фильма «Буря над Азией». На берегу стоял  макет  ворот  глиняной  крепости  с  короткими  участками  стен  по  бокам,  там снимались  эпизоды  вооружённого  штурма  цитадели  революционными дехканами. Для  этого  массовка  в  чапанах,  тюбетейках  и  чалмах,  с криками, стрельбой, падением  убитых» и «раненых» раз за разом бросалась в атаку. Минут сорок наблюдал как снимают дубль за дублем, а режиссёр каждый раз оставался недовольным.

          В  Фергану  ехал  поездом  «Джалалабад-Куйбышев».  На  станцию  Маргилан  (в те  годы  ещё  «Горчаково»),  он  прибыл  в  половине  четвёртого  ночи. До  Киргилей ехал  на  «левом»  автотранспорте  (как  потом  оказалось, это был диспетчерский автобус  нашего  завода).  При  неярком  свете уличного освещения были видны знакомые  дома  единственной  улицы кишлака, тянущегося от станции почти до окраины посёлка. Но  вот  она  закончилась  и сразу перед автобусом открылась панорама ещё спящих в полумраке Киргилей. Проехав мимо деревообрабатывающего завода (когда-то «КПП»), автобус свернул налево и выехал к перекрёстку улиц «Строителей» и «Нефтяников». Здесь я вышел, потому что водитель поворачивал направо, мне же предстояло идти прямо, по улице «Строителей». Кругом тишина и умиротворенность, нарушаемые слабым шумом, доносивщимся со стороны промышленной зоны.

          Посёлок,  как  всегда,  освещён  плохо.  По  полутёмной  улице  дохожу  до  нашего двора.  В  свете  лампочек,  горящих  у  входов  в  подъезды,  вижу  как много изменилось  за  три  года.  Перед  окнами  домов появились обнесённые высокой «живой» изгородью, возделанные участки земли с растущими в них цветами, фруктовыми деревьями и виноградниками. Около нашего подъезда стоит врытый в землю  круглый  столик,  рядом  скамейки  (несомненно,  место  для  игры  в  домино).  С душевным  трепетом  поднимаюсь  на  второй  этаж  к  заветной двери, стараюсь при этом не стучать подковами сапог о ступени. Господи, сколько раз мысленно я это проделывал  за  три  года  службы!  Очень  осторожно  стучу в дверь. Никто не открывает.  Стучу  погромче – тот же результат.  Зная  насколько чутко спит мама, понял, что её нет дома - работает в ночную смену. На всякий случай стучу ещё раз и потихоньку спускаюсь по лестнице вниз. Выйдя из подъезда, минут десять хожу в полумраке  по  двору,  не  переставая  удивляться  переменам  в  его  облике.  

          Несмотря  на  раннее  утро  на  улице  тепло.  Начала  сказываться  бессонная  ночь, почувствовал  тяжесть  в  теле.  Присел за круглый столик, положил голову на сложенные  руки  и попробовал заснуть, но сон, почему-то не шёл. Вдруг услышал лёгкий  стук двери на втором этаже и шаги спускающегося вниз человека. Подняв голову, увидел выходящую из подъезда соседку - Булатову Валю. «Витя, это ты? – спрашивает меня. «Я» - отвечаю. «Твоя мама как знала, что ты сегодня приедешь, поэтому  оставила  мне  ключи от вашей квартиры». Вот  что  значит  сердце  матери!  Его не обманешь!!!  Открыв  входную  дверь,  вхожу  в  нашу  маленькую однокомнатную квартиру. Несмотря на скромность обстановки, как всегда, кругом порядок и чистота, сразу повеяло уютом и материнским теплом. В комнате, у противоположной  от  входа  стены,  стоял  шифоньер  с  большим  зеркалом  на  лицевой стороне.  В  нём  сразу  увидел  всего  себя  и… свое  сияющие  от счастья лицо. Постелил на диване и уснул. Проснулся от лёгкого прикосновения, это с работы вернулась  моя  милая,  родная  мама.  Конечно,  она  плакала  от радости встречи, у меня тоже на глаза навертывались слёзы.

          Так  закончились  три  года  моей  армейской  службы,  начиналась,  по настоящему, взрослая жизнь с её трудностями, заботами, радостями и горестями, успехами  и  разочарованиями.

                                                                      

                                                       З А К Л Ю Ч Е Н И Е.

 

          Подходит к концу мой  рассказ о том, как томительных три года, я выполнял свой «почётный долг» на семипалатинском ядерном Полигоне, о событиях которые пришлось пережить в тот период, о товарищах, с которыми довелось делить выпавшие на нашу долю трудности и риски. Старался писать предельно честно, ничего не приукрашивая и не добавляя факты вызывающие сомнения. Конечно же здесь изложено далеко не всё, что удалось вспомнить по ходу написания материала. Многие вещи не внёс сюда, посчитав их не достаточно интересными для читателя, другие по этическим соображениям. Остаётся только удивляться собственной памяти: казалось бы некоторые факты уже давным-давно забыл, но стоило только начать писать, как откуда-то, из неведомых глубин, стали выплывать друг за другом не только факты, но и причастные к ним люди, их фамилии и даже лица.

          Пока работал над этими воспоминаниями, частенько заглядывал в Интернет и там  обнаружил уйму материалов касающихся создания и деятельности Семипалатинского Полигона, первых испытаний на нём атомных и водородных бомб, губительных последствий его «работы» на окружающую среду, законодательные акты касающиеся льгот для лиц пострадавших в результате испытаний. К сожалению, очень мало там статей о тех, кто непосредственно принимал участие в испытательных работах. Из всего, что удалось прочитать на эту тему, наиболее интересными считаю мемуары А.Д. Жарикова под названием «Полигон смерти», потому что в них рассказывается про испытания проводившиеся в середине пятидесятых годов, когда ещё небыло накоплено достаточно опыта в этом ответственном и очень опасном деле. Да и название более чем соответствует предназначению той несчастной территории. В мемуарах встречаются фамилии офицеров, которые упоминаются и у меня, только без инициалов, поскольку я их просто не знал, теперь же могу их перечислить с таковыми , а некоторых даже с Именами и Отчествами. Вот они: Болятко Виктор Анисимович, Гуреев Иван Николаевич, Вершинин М.В., Виноградов Н.Н., Евдаков К.М. Фамилия «Кузнецов»  встречается в двух вариантах: Кузнецов Василий Маркелович и Кузнецов В.П. Кто из них был командиром ОИГ, в мою бытность, сказать не берусь. Так же, в двух вариантах, упоминается фамилия «Барсуков»: Барсуков Борис Николаевич и Барсуков В.М. Почему-то сдаётся мне, что заместитель начальника Полигона по боевой подготовке носил имя  «Борис Николаевич».

          Воспоминания о своей службе я писал, когда ещё работал, писал не спеша, исходя из времени которым располагал, поэтому потратил на них почти два года и завершил более трёх лет назад. Любой более-менее грамотный человек, почитав их, сразу увидит в тексте и грамматические ошибки и неправильную стилистику, что не удивительно, ведь я не имею литературного образования, поэтому пишу как умею. Во время работы над этим «опусом», я прилагал немало усилий для поиска ребят, с которыми когда-то служил. К сожалению, удалось найти лишь троих, двое из них живут в Алма-Ате, третий в Новосибирске. Со всеми разговаривал по телефону, но только с алмаатинцем Метовым Мэлгисом говорили много раз, потому что он, как и я, помнит и многих сослуживцев и немало событий, происходивших во время нашей службы, некоторые из них, с его подсказки, включил в текст. С остальными хватило по одному разговору, поскольку оба не помнят практически ничего. Правда, сибиряк одного сослуживца назвал, но и то как давно умершего.

          Сейчас в Интернете имеется много сайтов, где люди жившие и служившие в разные годы на Полигоне, публикуют свои старые фотографии, обмениваются информацией, однако тех, кто в начале шестидесятых годов, во время испытаний, работал на Опытном Поле и в штольнях горного массива Дегилен, среди них единицы. И в этом нет ничего удивительного, ведь с того времени прошло уже полвека, а значит тем людям сегодня семьдесят и более лет. Никто не станет спорить, что часть участников испытаний, проводившихся в те годы, ушла из жизни в пределах среднестатистического гражданина их возраста, однако нет сомнений, что большинству из них Полигон существенно сократил сроки пребывания на Земле. В том же Интернете, однажды, попалась статья, в которой автор утверждал: смертность среди участников испытаний атомного оружия превышает смертность среди их сверстников в три раза. Насколько достоверны эти данные сказать трудно, но то, что Полигон у людей отнимал здоровье - факт неоспоримый, как и то, что наше государство проявляет о них совершенно недостаточную заботу. Ни о том ни о другом писать здесь не хочу, ибо это отдельная и очень болезненная тема. Уверен, что про «атомных» солдат и офицеров, рисковавших здоровьем на ядерных полигонах Семипалатинска, Новой Земли, в районе Тоцка и в других местах, до сих пор никто бы не вспомнил, если бы не произошла Чернобыльская катастрофа и не нашлись люди добившиеся от Правительства РФ появления Закона предоставившего им определённые льготы в части компенсаций за утерянное здоровье и в медицинском обслуживании. Из тех неравнодушных людей мне известно имя только Бенцианова Владимира Яковлевича, возглавляющего ныне комитет ветеранов ПОР. Низкий поклон ему и тем, кто вместе с ним «пробивал» Закон!!! 

          Помню, как однажды, в конце зимы 1964 года, на разводе, наш командир ОИГ подполковник Кузнецов, говорил всему личному составу: «Запомните, вы ещё когда-нибудь будете гордиться, что служили здесь!» Честно говоря, тогда эти слова у большинства солдат вызвали лишь скептические улыбки, послышались даже, чуть слышные, недоумённые вопросы: «Чем гордиться-то?» Я тоже недоумевал, потому что лишь недавно выписался из госпиталя и имел проблемы с кровью, из-за которых врачи запретили участвовать в полевых работах. Впрочем, об этом я уже писал, как и о том, что три года службы создали мне проблемы со здоровьем на всю оставшуюся жизнь. И тем не менее, сегодня я горжусь, что служил на семипалатинском ядерном Полигоне. Горжусь, несмотря на недостаточное внимание государства к таким как я и к тем, кто жил или служил на Полигоне и прилегающих к нему территориях. Горжусь, потому что знаю: с моей Родиной ещё продолжают считаться в мире, потому что у неё есть ядерный щит, в совершенствовании которого я тоже когда-то принимал участие.